Б. Крамаренко. ПЛАВНИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1
Генерал Алгин любил читать после обеда старинные романы. Этой привычки он не бросил даже тогда, когда ему пришлось променять уют своего екатеринодарского особняка на полускитальческую походную жизнь.
Полковник Дрофа приоткрыл дверь и в нерешительности остановился на пороге. Он знал, что генерал Алгин не любит, чтобы его беспокоили в такие минуты. Полковник осторожно кашлянул. Алгин повернул голову и, увидев Дрофу, встал .
— Есть что-нибудь новое, полковник?
— Аркадий Львович, сегодня днем Семенной разоружил Первый запорожский полк и гонит его в Павловскую.
— Семенной, полк?! Какими силами?
— Силами одной сотни. Он устроил им засаду. Командир полка убит.
— Позовите ко мне полковника Сухенко.
— Его нет.
— Как нет?
— Он еще утром уехал со своим ординарцем по направлению станицы Староминской.
Генерал стукнул кулаком по столу.
— Это безобразие! Я ему не разрешил отлучаться из хутора!
Полковник Дрофа втайне радовался. Он не любил Сухенко за его безукоризненные манеры, привлекательную внешность, молодость, а главное — за то, что именно его Алгин назначил начальником штаба.
— Разрешите доложить?
— Да, да рассказывайте, Марк Сергеевич. Алгин сел на койку, указав Дрофе на табурет.
Дрофа искоса посмотрел на встревоженное лицо генерала и не без злорадства проговорил:
— Полковник Сухенко недостаточно хорошо подготовил доверенную ему операцию с бригадой. Из трех полков мы получили всего один, стоящий в Каневской. Из Новолеушковки от Черноморского полка нет никаких сведений. Узнав о разоружении Первого запорожского полка, я немедленно выслал есаула Гая с двумя сотнями в погоню. Надеюсь, что есаулу удастся отбить разоруженный полк еще до наступления ночи. Я приказал ему принять временно командование полком и идти с ним на помощь Первому черноморскому полку в Новолеушковку.
— Вы предупредили, чтобы он, по возможности, не ввязывался в бой с красными частями?
— В станице Павловской, по нашим сведениям, стоит конная гаубичная батарея. Она, конечно, будет перехвачена конными частями, находящимися в Павловской, при их попытке разоружить Первый черноморский полк... А эта батарея нам крайне нужна.
Алгин с минуту молчал.
— Вы сказали о батарее, но забываете о частях Инзенской дивизии, стоящей в Павловской. Если вы решились пойти на захват батареи, то надо было вам самому ехать и взять в свои руки руководство операцией. Пошлите немедленно нарочных разыскать Сухенко и приходите сюда.
Дрофа вышел из кабинета.
Алгин встал с койки, подошел к окну, выходившему в палисадник, машинально сорвал ветку полураспустившейся персидской сирени. Потом повернулся к столу, бережно закрыл книгу, спрятал ее под подушки и, достав из-под матраца карту, разостлал ее на столе.
...К ночи разразилась гроза. Яркие вспышки молнии чередовались с глухими раскатами грома.
Генерал, измученный ожиданием полковника Сухенко и известий от есаула Гая, лег, не раздеваясь, на койку и сейчас же задремал.
Проснулся он под утро, от особенно сильного удара грома. Вскочив с койки, явственно услыхал конский топот и лай собаки.
— Гай вернулся! — всполошился генерал и бросился к окну. Он с трудом поборол в себе желание бежать во двор.
Есаул Гай вошел в комнату весь в грязи. С него ручьями стекала на пол вода. Расстроенный вид Гая и удрученное лицо Дрофы, выглядывавшего из-за спины есаула, ясно говорили о том, что поездка кончилась неудачей. Все же генерал спросил:
— Ну, как, есаул?
— Я шел из хутора почти все время на галопе, ваше превосходительство. Моя разведка обнаружила полк в десяти верстах от этой проклятой балки... Я уже хотел атаковать конвой полка, когда на помощь к нему подошли части из Павловской.
— Что за части?
— Конница в составе примерно полка. Они заметили и обстреляли мою разведку. Тогда эта сволочь Хмель, передав разоруженный полк подошедшим частям, погнался за мною, и мне пришлось уходить. Я хотел оттянуть его подальше и дать ему хорошую трепку, но...
— Что?
— У него были две пулеметные тачанки, а я взял из хутора лишь одну...
— И вы не решились?
— Так точно, выше превосходительство...
— И долго он вас гонял по степи?
— Верст пятнадцать, а потом началась гроза, и он отстал... Мне приходилось уходить в противоположную сторону от нашего хутора...
У есаула был настолько жалкий вид, что у Алгина не хватило духа выругать его за неудачу.
— Идите спать, есаул. Вы, я вижу, еле на ногах держитесь.
Когда есаул ушел, генерал мрачно посмотрел на полковника Дрофу.
— Сухенко не вернулся?
— Никак нет, ваше превосходительство.
— Где хотите ищите его, но чтобы через два-три часа он был здесь.
2
Сухенко пытался убедить себя, что едет в Староминскую не ради свидания с Зиной, а исключительно затем, чтобы проверить на месте выполнение приказа генерала и быть поближе к своему любимому Первому запорожскому полку.
«Ни одного казака из бригады не оставить красным»,— повторил он слова генерала.— «Полк должен выступить утром, днем часть полка вернется в станицу и разоружит гарнизон. Следовательно, я буду полным хозяином станицы по крайней мере дня на два. Хмеля повешу на базарной площади, а этого проклятого Семенного привяжу к хвосту своего коня и отведу на хутор».
Сухенко посмотрел по сторонам. «Однако надо спешить, скоро будет дождь, не даст и к Зине зайти...»
Разыгравшийся ливень и наступившая ночь помогли Сухенко незаметно въехать в станицу.
Пока его ординарец расседлывал лошадей, хозяин ввел гостя в небольшую уютную гостиную с огромными фикусами в деревянных кадках.
— Очень рад вас видеть живым и здоровым, Анатолий Николаевич. Мы с матушкой так привыкли к вам. То-то она обрадуется!
— Спасибо, отец Кирилл, спасибо. Вы мне прежде всего скажите, в чьих руках станица?
Поп недоуменно развел руками.
— Сам весьма интересовался этим, дорогой Анатолий Николаевич. Недавно псаломщика к ревкому посылал, а потом не утерпел и сам пошел. Въехала вечером в станицу конница, а что за люди, не разберу. Черкески без погон, но как будто и не красные. Своих гарнизонцев я знаю, да и неоткуда им взяться. Они еще раньше вашего полка выехали из станицы.
— Да это, должно быть, мои хлопцы, отец Кирилл.
— Нет, не ваши. Ваши приметные, да и офицеров ваших я знаю.
— Так ничего и не узнали?
— Ничего... Вот, впрочем, фамилию командира ихнего псаломщик узнал.
Черт его знает, прости, господи, что за фамилия: Капуста...
Сухенко в волнении схватил попа за рукав рясы.
Капуста?! Да ведь это же Хмелев, командир сотни! он, мерзавец, из Челбасских плавней казаков привел. Много их?
- Больше сотни.
- Будь он проклят! А куда выехал гарнизон?
- Не знаю.
— А надо было узнать. Семенной в станице?
— Нет, он с ними уехал. Митинг утром проводили, так они даже конца не дождались... на лошадей — и только их видели!
— В какую же сторону?
— Вроде на Павловскую...
— Еще чего не хватало! Уж не пронюхал ли чего Семенной? — встревоженно пробормотал Сухенко.
— Эх, Анатолий Николаевич, вы его, голубчик, всего месяц как знаете, а я о нем еще в восемнадцатом году сколько наслушался. Разбойник, чистый разбойник!
— Вот что, отец Кирилл. Прикройте-ка ставни да заприте ворота, а я, пока подойдут мои хлопцы, немного засну.
— Сейчас, сейчас, родной мой. Может, закусили бы с дороги-то да водочки?.. У меня царская есть, берегу для вас!
— Пожалуй, можно, отец Кирилл. Продрог под дождем.
Оставшись один в своей комнате, Сухенко снял сапоги, черкеску и лег поверх одеяла. Он начал уже дремать, когда вошел ординарец, неся на мельхиоровом подносе жареную курицу, моченые яблоки, белый хлеб, пирожки и графинчик с водкой.
— Скажи матушке, что благодарю ее... Дождь сильный?
— Как из ведра, господин полковник.
— Наши не подошли еще?
— Никак нет, в станице тихо — конные патрули только ездят.
Сухенко вынул часы.
— Уже одиннадцать. Ты что, в станице был?
— К гарнизону ходил. Там музыка грает, песни... вроде свадьба.
— Ничего, наши подойдут, мы их поженим.
— Уж известно...
— А пора бы им быть. Ведь не у Павловской же они повернули. Жаль, что генерал не разрешил пустить в дело конвойную сотню.
Видя, что полковник надевает шашку, ординарец нерешительно проговорил:
— Не ходили бы вы в такой дождь, господин полковник... Наши придут, есаул, знает, где вас найти.
— Ладно, ладно, не раскисну... Забыл, как мы на турецком фронте сутками под дождем были?
— А что хорошего, господин полковник? Все косточки досе болят.
— От одного раза хуже не будет.
...В окне учительницы виднелся свет. Сухенко, кутая лицо башлыком, подошел к окну и заглянул в комнату.
Зинаида Дмитриевна сидела возле стола, накрытого белой скатертью, и читала вслух книгу. Напротив, спиной к окну, сидела черноволосая девушка с пуховым платком на плечах и шила. Сухенко приложил ухо к стеклу.
— «Вронский был в эту зиму произведен в полковники, вышел из полка и жил один»...
— «Анну Каренину» читает,— пробормотал Сухенко, стараясь разглядеть, кто сидит напротив учительницы.
Под ногами Сухенко была лужа, и его кавказские сапоги промокли насквозь. Он подвинулся немного вправо, влез в рыхлую клумбу и выругался. Когда он снова заглянул в комнату, черноволосая девушка, встав из-за стола, подошла к окну. Сухенко едва успел присесть.
«Да ведь это Наталка! Черт бы забрал ее брата!»
— Я думала, что Тимка стукнул в стекло,— явственно услыхал Сухенко.
— А может быть, он, пойду гляну.
Сухенко бросился за угол дома и, не удержавшись, упал навзничь на мокрую траву. С его губ слетела такая отборная ругань, какой позавидовал бы любой вахмистр.
— Тимка! Иди скорей...
Сухенко, не дослушав конца фразы, перемахнул через забор, порвав о гвоздь черкеску.
«Нет, придется отложить до утра. Кстати, к тому времени станица будет в моих руках, можно тогда надеть погоны и георгиевские кресты. А сейчас — спать».
И Сухенко, скользя по грязи, поминутно оступаясь и проклиная дождь, господа бога и всех святых, побрел к дому отца Кирилла.
Когда он подходил к воротам, на колокольне пробил час. В доме все спали, и Сухенко долго пришлось стучать в ставни, пока ему открыл дверь ординарец.
— Завалился уже? Меня каждую минуту патруль арестовать мог, а он дрыхнет, и горя ему мало!
— Виноват, господин полковник, только что прилег... Сухенко, сердито отстранив ординарца, прошел через веранду в переднюю, оттуда — в свою комнату и стал раздеваться. Сняв оружие и черкеску, он надел домашние туфли, поданные ординарцем, и подошел к столу. Налил остаток водки в стакан и залпом выпил.
— Иди. Да если наши в станицу вступят, разбудишь.
— Они, господин полковник, такую стрельбу подымут, что вы и без меня проснетесь.
Ординарец, забрав бурку и сапоги полковника, вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.
Сухенко уселся с ногами на кровать, снял со стены старую гитару, на которой когда-то играл сын попа, убитый еще в начале войны на австрийском фронте, и стал тихонько перебирать струны.
Отец Кирилл, разбуженный сухенковским стуком в ставни, оделся и хотел пройти в комнату полковника, но, дойдя до двери, остановился.

...Среди пошлости тьмы
Я увидел твою красоту...

— Поет,— прошептал поп Кирилл.

— Пожалей же меня, дорогая,
Освети-и мою те-емную жизнь...

— Грустит, видно, по ком... Надо будет завтра сказать матушке, чтобы пирог слоеный, его любимый, испекла...
Но отцу Кириллу не пришлось на другой день угощать Сухенко пирогом. В третьем часу ночи в станицу с песнями вошел гарнизон. Сухенко глухими переулками едва выбрался со своим ординарцем из станицы. Он понял, что случилось какое-то несчастье, поломавшее все его планы и расчеты.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1
Семен Хмель праздновал новоселье в своей новой хате. Гостей было приглашено много, и столы пришлось поставить во дворе и даже в саду.
По общему решению бойцов конной сотни, готовить обед поручили сотенному кашевару Степке Пустобреху, дав ему в помощники двух бойцов. Степка с радостью согласился. Он заверил сотню, что приготовит такой обед, какой бывал лишь у наказного атамана, да и то только тогда, когда к нему приезжал царь.
Откуда Степка мог видеть тот обед, никому известно не было, да никто и не допытывался, зная Степкину слабость сболтнуть лишнее.
Гордый ролью главного повара, Степка заявился к Хмелю чуть свет. Осмотрев продукты, присланные Бабичем, он остался доволен и стал облачаться в белый халат, добытый у ветеринарного фельдшера.
Но то ли Степка попробовал с утра слишком много кишмишовки, привезенной Остапом Капустой, то ли он слишком засматривался на Наталку и ее подруг, вертевшихся тут же,— дело у него не клеилось.
В полдень Бабич заехал к Хмелю спросить, не надо ли еще чего, а больше затем, чтоб попробовать кишмишовки. К этому времени Степка уже пережарил подсвинка, а в борщ положил так много стручкового перца, что у Бабича, пожелавшего отведать борща, на глазах навернулись слезы. Бабич крякнул, осторожно облизнул губы и укоризненно глянул на Степку.
— Чи ты сдурел, чи що?
Но все внимание Степки было поглощено изготовлением яблочного киселя, и он ничего не ответил.
Наталка взялась разливать кисель по тарелкам, но вместо киселя у Степки получился такой густой клейстер, что Наталка и ее подруги чуть не попадали на пат от смеха.
Степка, однако, не сдавался. Большие надежды он возлагал на шашлык по-карачаевски из молодого барашка, а также на слоеный пирог с творогом и малиновым вареньем.
Когда пришла пора вынимать пироги из печки, Степка выгнал из кухни всех, даже своих помощников. Пироги вышли пышные, румяные, и Степка торжествовал. Но когда он попробовал снять их с листов, он с ужасом увидел, что они крошатся, делятся на отдельные куски.
Степка потел, бормотал замысловатые ругательства, но ничего не мог добиться. И только когда в его руках развалился последний пирог, а белый халат окрасился малиновым вареньем, Степка понял причину своей новой беды: второпях он забыл смазать листы маслом или посыпать мукой. Если б не девчата, заглядывающие в окна кухни, Степка сел бы на пол и разрыдался. Но услышав Наталкин звонкий смех, он принял уверенный вид и стал ножом отдирать от листов нижние корки.
Из гостей первым пришел Тимка. Его синяя черкеска была до того стянута наборным поясом, что он едва дышал.
За Тимкой явился Капуста с сыновьями, Бабич и еще десятка два казаков гарнизона. Стали сходиться и старики, приглашенные Хмелем по настоянию Андрея.
Тимку и еще нескольких молодых казаков окружили девчата и увлекли в сад, откуда вскоре выплеснулась песня.

Зибралыся вси бурлаки до риднои хаты,
— Тут нам любо, тут нам мило журбы заспиваты,
Грай бо котрый на сопилке, бо сумно сыдиты,
Ой, тоди мы тилько взнаем, ой, чии мы диты...

Семен Хмель подмигнул Капусте.
— Добре спивают, да только басив у них черт-ма. Пойдем, друже, подтянем, что ли...
Андрей, стараясь быть незамеченным, тихонько отворил калитку и хотел пробраться в сад. Но не успел он сделать и двух шагов, как десятки голосов закричали:
— Батько пришел!
Навстречу ему вышли старики и его соратники-партизаны, окружили его и повели к самому лучшему столу на почетное место. Смущенный общим вниманием, Андрей сел.
Приняв из рук Наталки расшитый красными маками рушник, тихо спросил:
— Учительница пришла? Я ее что-то не вижу.
— Нет еще, дядя Андрей, может, сбегать?
— Пошли Тимку и скажи, чтоб обязательно пришла. От моего имени, пусть так и скажет.
Наталка убежала, а Андрей обратился к сидящему возле него старику.
— Не жалеешь, Прокофий Денисович, что сыны твои ко мне в гарнизон перешли? — Он кивнул в сторону двух рослых парней в синих черкесках и ярко-голубых чекменях.
— Нет, Андрей Григорьевич, не жалею... Замучились я и моя старуха, когда они в плавнях блукали... и ты скажи, Андрей Григорьевич, ведь сам, старый дурак, послал их в восемнадцатом к Покровскому!
Наталка, отправив Тимку за учительницей, бросила на Андрея раздосадованный взгляд.
«Неужели она ему нравится? А впрочем, мне что за дело? Пускай...»
Но Наталка была неискренна сама с собой. Чисто женским чутьем она догадывалась, что нравится Андрею,— и все-таки ей было досадно, что, едва появившись у них, он захотел видеть Зинаиду Дмитриевну. Наталка незаметно оглядела Андрея. «А ведь он красивый, и синяя черкеска ему больше идет, чем серая, а старики-то ему прямо в рот смотрят — ждут, что он скажет...»
Из дома показалась торжественная процессия: шествовал Степка Пустобрех с двумя своими помощниками и несколькими девчатами. Белый колпак Степки слез ему на затылок, обнажив бритую голову и потный лоб. На большом блюде Степка нес жареного поросенка, искусно обложенного мочеными яблоками и румяной картошкой. Его помощники едва тащили подсвинка, замаскированного по уши тушеной кислой капустой, чтобы скрыть его горелые бока. Шествие замыкали девчата, несшие жареных гусей и кур.
...Тимка встретил учительницу на дороге.
— А я за вами, Зинаида Дмитриевна! — еще издали закричал он.
— Тебя кто послал?
— Председатель сказал, чтоб непременно пришли.
Тимка чувствовал себя неловко, идя рядом с образованной, хорошо одетой барышней, учительницей. Потешаясь над смущением Тимки, Зинаида Дмитриевна нарочно взяла его под руку. Была она в голубом платье, светлых чулках и черных туфельках на высоких каблуках. Платье бросало свой отсвет на ее лицо, оно казалось от этого свежее и красивее.
Тимка украдкой оглядывался по сторонам. Он боялся, что товарищи могут увидеть его под руку с учительницей — и тогда не дадут ему проходу насмешками.
Учительница перехватила один из таких боязливых взглядов Тимки и засмеялась.
— Ты что оробел так? Может, я тебе нравлюсь? — Тимка покраснел и потупил глаза.— Да ты не стесняйся. Если я тебе нравлюсь, то сватай меня, я пойду, а Наталку за кого-нибудь другого выдадим.
Тимка совсем растерялся от этих слов, а Зинаида Дмитриевна, забавляясь его смущением, продолжала шутить.
— Так как? Кто тебе больше нравится,— я или Наталка? — Она заглянула ему в лицо.— Вот и глаза у нас с тобой светлые, а у Наталки черные: как взглянет, словно огнем обожжет.
Тимка готов был провалиться сквозь землю и ругал себя за то, что согласился идти за учительницей. Догадываясь, что она шутит, он не знал — сердиться ему или смеяться. А Зинаида Дмитриевна не унималась:
— Тимка, ты, говорят, поешь хорошо. Споешь мне сегодня вечером какую-нибудь песню?
— Какую вам?
— Что-нибудь грустное... и про любовь...
— Спою...— пообещал Тимка, думая: «Да, жди...»
— Ты что, в казачьей школе учился? - Да.
— Окончил?
— Давно уже... еще учиться хочется. У меня брат — ученый,— не без гордости сказал Тимка.
— Кто же он?
— Офицер...
— А сейчас?
— Нету его... у белых он был и батька — тоже...
— Значит, ты против родных пошел?! — вырвалось у Зинаиды Дмитриевны.— Ты заходи ко мне, Тимка. Я буду тебе книжки давать. Будешь заходить? Ты ведь любишь читать, мне Наталка говорила.
— Времени у меня нема на книжки.
— Ну ничего, найдется время. Ты про что любишь
читать?
— Про индейцев. Мне Ерка из города привозил.
— Какой Ерка?
— Брат. У вас есть про индейцев?
— Нет, таких нету. Да ты не огорчайся, я тебе книг интересней, чем про индейцев, дам.
Они подходили уже к воротам Хмелева двора. Тимка с облегчением почувствовал, что учительница выпустила его руку. Он отворил калитку и пропустил ее вперед.
Обед уже начался. Семенной стоя ожидал, когда смолкнет шум.
— Граждане старики! Товарищи бойцы и командиры! Недавно белогвардейцы Сухенко спалили хату нашего товарища за то, что он бился и бьется за Советскую власть, за то, что он коммунист. Белогвардеец Сухенко и бандит Гай убили десятки наших товарищей — тех, что не захотели быть бандитами и пришли к нам сражаться за народную правду. На место убитых к нам придут из плавней сотни казаков, навсегда порвавших с белыми. Но этого мало, товарищи. Надо сделать так, чтобы никто никогда не смел жечь наши хаты, убивать и грабить наш народ. Сейчас на Украине идут бои. Красная Армия громит польских панов, гонит их с русской земли. Но у поляков есть помощник, верный холоп французских и английских капиталистов — барон Врангель. Он готовится нанести удар в спину нашей стране. Надо объединиться нам всем! Всем, кому дорога казацкая воля! Всем, кому дороги наши степи, сады и станицы!
Всем, кто не хочет быть и умереть рабом. Всем, кому дорога наша Родина, дорога Советская власть.
Андрей замолк. Со всех сторон раздались возгласы:
— Смерть польским панам!
— Даешь Врангеля!
...После обеда столы отодвинули в сторону, и лихие гармонисты-гарнизонцы заиграли Наурскую. Гости образовали во дворе широкий круг. Впереди — девушки и молодые казаки, позади — женатые и старики.
Семен Хмель, сдвинув папаху на брови, вышел как хозяин первым. Но танцевал он вяло и явно нехотя, да и сапоги у него были тяжелые, юфтовой кожи. Дойдя до Наталки, он схватил ее за руку и вытащил на середину, а сам под шутки и смех молодежи протиснулся назад и стал со стариками.
Наталка мгновение стояла неподвижно, не зная, то ли убежать и спрятаться за подругами, то ли, выждав кого-нибудь из хлопцев, начать танец. Позади ее раздался пронзительный крик:
— Аджа! — ив круг влетел Тимка с клинком в зубах.
— Аджа-а! — отозвался комвзвода Кравцов и бросил ему свой клинок. Тимка на лету поймал блестящую полоску стали и, размахивая ею, помчался по самому краю круга. Девушки с визгом подались назад, и круг стал еще шире, а Тимка уже подлетел к Наталке, и она закружилась вокруг него.
— Аджа-а!
Гармонисты ускорили темп. Наталка перестала кружиться возле Тимки и, ускользнув от него, птицей полетела на другую сторону круга.
Тимка опять понесся по краю и снова девушки с визгом и гме.хом подались назад, а Тимка уже настиг Наталку, и клинки, свистнув в воздухе, описали сверкающие дуги над ее головой.
— Аджа-а!
— Аджа-а! — крикнул комвзвода Кравцов и, не вытерпев, выскочил вперед.
— Аджа-а!
— Аджа-а! — раздалось с разных концов, и в кругу замелькали синие и серые черкески и цветные женские платья.
— Аджа-а!..
Наурскую сменил гопак. Сбросив оружие и черкески, в одних голубых чекменях плясали в кругу лучшие танцоры станицы.
— Бачишь, як мои хлопцы танцуют,— крикнул Бабич стоящему рядом Остапу Капусте и, сняв шашку, подоткнув за пояс полы черкески, пошел вприсядку.
Гоп, кума, не журись, Туды, сюды повернись...
Он дошел до середины, сделал ногами невиданные выкрутасы и, подпрыгнув завертелся мельницей.
— А ты чего, Остап? — толкнул Семен Хмель локтем в бок Капусту.
— Эх, если б не годы, Семен! — Но ноги Капусты уже не стояли на месте. Он неожиданно для самого себя притопнул ими, крякнул и пошел выделывать такие колена, что Хмель только головой покрутил.
Гопак резко оборвался. Выбираясь из круга, Андрей увидел Зинаиду Дмитриевну. Он понял по ее взгляду, что учительнице хочется, чтобы он подошел к ней. Но Андрей лишь дружески кивнул головой и, подхватив под руку какого-то старика, пошел с ним в сад.
— Как живешь, Тарасыч?
— Ничего, Андрей Григорьевич, зараз трошки лучше...
— Что так, беда была?
— Да, трохи налякались со старухой, коли заложников брали да расстреливали. Все думали, що и нас визьмут.
— Теперь знаешь, кто их расстрелял?
— Ох, Андрей Григорьевич, страшно... страшно, що человек зробить может такое...
Андрей усадил старика за стол под огромным ореховым деревом.
— Гляжу я на тебя, Игнат Тарасыч, и дивлюсь. Ты в четвертом году с японцами воевал. Героем домой вернулся, с георгиевским крестом... А вот сыны твои теперь русскую землю ляхам отдать хотят... Ты пойми, что Советская власть от ляхов нашу Украину отбивает, а сыны твои в плавнях сидят и на Советскую власть клинки точат.
— Эх, Григорьевич, казак, що конь степной, волю любит. К нему подходить надо бы осторожно, с лаской. Ты це добре памятуешь, а другие — нет. Вот и отшатываются многие от вас.
— Мне веришь, дядя Игнат?
— Тебе верю.
— Веришь, что мне воля и земля наши дороги?
— Верю.
— Отдашь мне сыновей своих за эту волю и край наш с ляхами и Врангелем биться?
Старик встал. Встал и Андрей. Старик молчал, испытующе смотря на Андрея, потом положил ему обе руки на плечи.
— Бери, Андрей Григорьевич. Верю тебе. А ежели нужно будет... и меня покличь. Еще не забув старый Игнат, як шашку в руках держать треба.
Андрей обнял старика.
— Спасибо. Присылай сынов, дядя Игнат. У отца-героя и сыны герои должны быть. Лучших коней им дам.— И заметив, что Капуста уединился с седоусым высоким казаком в углу сада, пошел к ним.
Тимка оставался у Хмеля почти до утра, помогая убирать столы и наводить порядок. Потом Наталка проводила его до конца улицы, и они целовались на углу. Наступающее утро было пьяняще хорошо, расходиться не хотелось. Их спугнула арба, завернувшая на улицу.
К своему дому Тимка подходил, когда уже совсем стало светать. Дойдя до калитки, вздрогнул: на воротах был выведен углем небольшой круг и в середине его — буква. Это был условный знак, что случилось что-то очень важное и его требуют на хутор.
— Чего им от меня нужно? — недовольно проворчал Тимка.
Он задумался. Поехать на хутор — это значит потерять день. А вдруг его хватятся в станице? И все же Тимка решил ехать. Не заходя домой, свернул в переулок и направился в ревком.
Тимка отворил дверь в кабинет председателя и остановился на пороге. Андрей поднял голову.
— Чего встал? Проходи. Что-нибудь нужно?
— Товарищ председатель, отпустите меня на день. Я к вечеру вернусь...
Андрей нахмурился.
— Куда едешь?
— Бабка хворая, хотел проведать.— Тимка назвал хутор, находившийся от станицы в трех часах езды.
Андрей вышел из-за стола и подошел к Тимке.
— Посмотри-ка мне в глаза!
Тимка взглянул на Андрея и, встретившись с его острым взглядом, смущенно опустил голову. Андрей подошел к телефону и взялся за ручку.
У Тимки замерло сердце. Он с волнением слушал, как председатель приказал Бабичу приехать немедленно в ревком. «Раз Бабича вызвал, значит, арестовать хочет»,— подумал Тимка и почувствовал пробежавший по спине холод. Семенной стоял к нему спиной и разговаривал уже с Семеном Хмелем. Тимка, затаив дыхание, бесшумно попятился к двери. Мелькнула мысль: «Убегу... до вечера спрячусь у кого-нибудь в станице, а ночью — к своим». Вот и дверь. Тимка тихонько повернулся — и увидел перед собой Остапа Капусту.
— Ты, Тимофей, в гарнизон?
— Нет, дядя Остап,— пробормотал Тимка. Андрей, повесив трубку, повернулся.
— А, Остап, садись... Ты, Тимка, не уходи. Посиди вот здесь,— и Андрей указал на стул в дальнем углу кабинета.
Остап Капуста подошел к столу, сел в кресло и стал о чем-то тихо докладывать Андрею.
Вскоре пришел Бабич. Он хмуро взглянул на Тимку и, как тому показалось, злорадно усмехнулся.
Тимка с тоской посмотрел на открытое окно, выходящее во двор. Вот сейчас его, обезоруженного, поведут через этот двор и посадят в подвал. Потом будут допрашивать и, наверное, приготовят к расстрелу. Ночью его пристрелит Бабич или кто-либо, из бойцов гарнизона, вывезут его труп в степь и закопают, как закопали тела есаула Петрова и командиров сотен.
Тимке стало жаль себя. Как никогда, потянуло к отцу, брату, своим... Его взволнованные мысли прервал спокойный голос председателя:
— Возьми пропуск. Седлай коня, если бабка сильно занедужила,— скажешь, фельдшера пошлю.
Перед отъездом Тимка забежал домой. Войдя в кухню, он увидел невестку, склонившуюся над шитьем. При входе Тимки Поля отложила шитье и порывисто встала.
— Наконец-то заявился! Целыми днями пропадаешь, а я и за коровой, и за свиньями ходи, я и быков годувать должна...
— Полечка, родненькая, не сердись, на хутор сейчас еду.
Поля сразу переменила тон:
— Что стряслось, Тимочка? Да расскажи толком.
— Собери поесть, зараз выеду... Вызывают, а зачем... не знаю.
— Еру побачишь?
— А кто его знает... Может, доведется.
Поля засуетилась возле печки. Через несколько минут Тимка уже уплетал яичницу с зеленым луком и свиным салом, а Поля, присев сбоку, писала мужу письмо, то и дело мусоля во рту карандаш.
— А мать где?
— В лавку пошла.
Доев яичницу, Тимка пошел переодеться. Скинув парадную черкеску и желтые кавказские сапоги, он хотел надеть старенький чекмень, но потом передумал и снова надел новую черкеску. «Пусть генерал посмотрит, как нас в гарнизоне одевают»,— решил он. Одевшись, вышел в кухню. Поля подошла к нему.
— На, Тимочка, передай вот Ерке. А еще передай ему вот это...— Она засмеялась и, обхватив Тимкину шею руками, крепко поцеловала в губы.
Выйдя на улицу, Тимка оглянулся по сторонам, тщательно вытер нарисованную на воротах метку и побежал в гарнизон.
Во дворе гарнизона его встретил бородатый пожилой казак верхом, держащий Котенка в поводу.
— Где бегал? Сидай, поедем... путь дальний. К ночи назад велено...
Тимка испуганно взглянул на казака:
— А вы ж куда, дядя Квак?
— Сидай, сидай, да не закудыкивай... Тебя велено сопровождать, щоб бандиты чего с тобой не зробили.
У Тимки дрогнули от волнения колени, и он с трудом сел на коня. Шагом направились к воротам. У калитки часовой потребовал пропуск. Тимка вспомнил о бумажке, данной ему председателем, и полез в карман. На сероватом клочке бумаги был написан пропуск для двух бойцов гарнизона. Тимка протянул бумагу часовому. Тот открыл ворота, и они выехали на улицу.
«Ежели бабка сильно занедужила,— скажешь, фельдшера пошлю»,— вспомнил Тимка слова председателя. «Чтоб тот фельдшер привил тебе сибирку! — со злостью подумал он.— И чтобы у тебя нос вырос с тыкву и ты возил бы его на тачке, длинный чертяка!»
Положение Тимки действительно было неутешительное. Никакой бабки у него не было, и на хуторе, который он назвал председателю, жила лишь крестная мать его брата. Ехать к ней? Это значит — не выполнить приказа генерала, да и обман все равно будет обнаружен, и тогда не избежать ареста...
Тимка ехал молча, погруженный в свои невеселые думы. Помалкивал и его спутник,— видно, был он не из разговорчивых. Лишь когда выехали за околицу, и дорога пошла вдоль речки, казак повернулся к Тимке:
— Бабич четыре бомбы дал... На две, да гляди, не урони. Обращаться с ними умеешь?
— Приходилось...
— Ну, то-то.
Тимка взял бомбы, опасливо оглядел их и, переборов страх, прицепил к поясу.
Говоря о том, что умеет с ними обращаться, Тимка грешил против истины. Если ему и доводилось иметь дело с бомбами, то разве только со сделанными из бумажных кульков и начиненными пылью, когда он подростком играл со сверстниками в войну.
«Что теперь делать? — в десятый раз спрашивает себя Тимка.— Попробовать сбежать? Он наверняка подстрелит. Вернуться в станицу и рассказать председателю, что соврал насчет бабки, стыдно. Притом, что же ответить, если тот будет допытываться, куда он ехал и зачем?»
Пока Тимка мучился, не зная, что делать, его спутник курил цигарку за цигаркой, ловко крутя их из желтоватой газетной бумаги. Так доехали они до перекрестка. Дорога к Деркачихе шла прямо по-над балкой в сторону плавней, дорога же на указанный Тимкой хутор сворачивала направо.
Тимка, доехав до перекрестка, нехотя повернул коня и резко потянул к себе повод.
— Дядя Квак, куда вы? Нам же направо надо! — Но тот продолжал ехать вперед, как будто он оглох и не слышал Тимкиного оклика. Озадаченный Тимка повернул коня и галопом догнал Квака.
— Дядя Квак!
— Молчи, сосунок... едем правильно.
— Как «правильно», да то ж дорога на Деркачихин хутор!
— Нам туда и надо.
Тимку словно варом обдало. Он крутнул Котенка в сторону и выхватил наган, сам не зная, что сделает в следующее мгновение. Его уши резанул насмешливый голос Квака:
— Дюже не торопись, господин урядник, курком щелкать. Я того же болота, що и ты.
Квак пригнулся и хорошо сделал. Пуля свистнула где-то совсем близко.
— Не стреляй! Мать... в бога... христа!.. Я же свой, понимаешь, свой! — И увидев, что Тимка целится ему в голову, выпрямился и поднял кверху обе руки.
— Що ж, бей, ежели хочешь!
Это несколько отрезвило Тимку, и он, держа наган наготове, подъехал к Кваку.
— Тебя кто послал?
— Никто, сам вызвался, когда Бабич выкликал охотников с нашего взвода тебя сопровождать. Догадался, в какую беду попасть можешь.
Тимка спрятал наган и, все еще недоверчиво смотря на Квака, протянул ему руку.
— Спасибо.
Квак сделал вид, что не заметил протянутой руки, и тронул коня.
— Добре... едем... время-то идет.
Они снова поехали рядом. Тимка знал, что Квак красный партизан и служит в гарнизоне со дня его организации. Еще третьего дня Бабич ставил Квака в пример всей сотне, как хорошего, дисциплинированного бойца. И теперь в Тимкином сознании совсем не укладывалось,— как мог красный партизан и лучший боец гарнизона, Василий Квак, стать на их сторону? А Квак, очевидно, догадавшись, о чем думает Тимка, невесело усмехнулся в русую, тронутую сединой бородку:
— Эх, Тимка, Тимка! Ничего ты не знаешь...
Квак свернул еще одну цигарку и, раскурив ее от окурка, затянулся дымом. Их лошади с рыси перешли на шаг. Квак протянул Тимке кисет.
— На, урядник, закури. Не хочешь? Ну не кури, а то голос спортишь.— И, как будто продолжая уже начатый рассказ, проговорил: — Ну, значит, вот... Отступил это я с отрядом в восемнадцатом году из станицы. Шли мы на Новороссийск с думкой добраться до Девятой армии, до товарища Матвеева... да нарвались по дороге на конницу Шкуро. Растрепал он наш отряд, а кто жив остался, сбежал в горы до красно-зеленых.
Вот. Попал я, значит, таким манером до отряда молодого партизана Марка. И стал я в том отряде пулеметчиком. И как только ни хитрились белые, ничего с нами поделать не могли... Прошло много времени. Была весна прошлого года. И вот посылает меня как-то Марк в разведку на станцию Абинскую. Надо было разузнать, когда пойдет из Новороссийска транспорт с оружием и обмундированием, задумал Марк отбить тот транспорт. Ну, продрал я себе гребнем бороду, прицепил егорьевский крест, надел погоны и папаху, взял документ у Марка на имя Ефима Кошевого, пошел... Прихожу на станцию, прогуливаюсь по перрону, о поезде на Ростов спрашиваю. Познакомился с одним кондуктором с товарняка и узнал от него, что эшелон, о каком Марк говорил, должен выйти из Новороссийска на другой день к вечеру. Обрадовался я и решил, не мешкая, подаваться в горы, к своим.
Ну вот... Вышел я за вокзальный садочек и направился к станице, тут и встретил компанию офицеров. Ну, вытянулся я, честь отдаю, а у самого коленки трясутся, узнал я среди офицеров своего одностаничника, и он меня сразу признал. Подходит. «Здорово,— говорит,— дядя Квак!» — И руку подлец протягивает, а сам нехорошо так улыбается и на мои урядничьи лычки и егорий поглядывает. «Едешь?»— спрашивает. У меня и язык с переляку отняло, ничего ему ответить не могу! Остальные офицеры окружили нас, интересуются, думают, шо я с фронта. А я стою посреди их и молчу. И вот обращается мой знакомый офицер к другому, черномазому, в белой папахе: «Вот вы, господин есаул, интересовались узнать что-либо про зеленых. Мне кажется, что дядя Квак сможет вам про них кое-что сообщить».— Так говорит, а сам продолжает рот кривить в улыбочку.
Ну, схватили меня тут, обезоружили и повели в комендатуру при станции. Есаул тот, черномазый, командиром карательного отряда оказался... Допрашивали меня, пытали... и не выдержал я тех пыток... выдал своих товарищей. Сам отвел карателей тропками знакомыми к своему отряду. Помиловали меня за это белые и отправили на фронт. Служил я у них месяца три, да только не вытерпел и сбежал к красным.
И вот, когда выбили мы белых из Новороссийска, вернулся я в свою станицу и поступил в гарнизон. С отряда того, что я выдал, никого не осталось. Никто о моем предательстве не знал, начал я и сам трохи в себя входить, вроде забываться стало то утро, когда каратели мой отряд начисто вырезали... И вот вызывает меня раз как-то начальник гарнизона к себе в кабинет. «Знаю я,— говорит,— что ты партизанский отряд белым выдал. Могу тебя в подвале сгноить, могу к стенке поставить. В моих ты теперь руках».
Квак помолчал, сплюнул и с досадой закончил: — Ну, и стал я у того Петрова вроде пса дворового: что хотел, то со мной и делал. Вот таким-то манером и заделался партизан Квак бандитом и предателем. Некуда мне теперь податься, как кроме к вам. Вот и выходит — с одного мы болота кулики.
Тимку покоробило от такого сравнения, но он промолчал. Он даже не мог определить — рад он тому, что провождающий его боец гарнизона Василий Квак оказался предателем, или не рад.
3
На хуторе Тимку встретил брат. Георгий Шеремет за последние недели пожелтел, нос его заострился, а глаза запали. Он старался казаться веселым, даже шутить пробовал, но Тимка понял, что брат лишь прячется за шутку, что он тоскует по дому, жене, что ему тяжело жить в плавнях. Он с сожалением посмотрел на его желтые, искусанные комарами руки, на лихорадочно блестевшие глаза.
— Скучаешь, Егор? Брат неохотно ответил:
— Тебе хорошо дома баклуши околачивать.
— Да оно и вы, Егор, здесь от работы не сохнете, Только и делов, что колотушками вшей бить.
— Ничего, скоро уже...
— Чего — скоро?
— Большевиков выгоним.
— Они вас не дюже-то боятся. Слыхал, как ляхов лупят?
— Скоро Врангель выступит, тогда по-другому обернется.
— Это что же он — в помощь ляхам?
— Я тебе уже говорил, что мы с Польшей в союзе против большевиков. И что Польша воюет не с Россией, а с большевиками, и в это время русская армия готовится в Крыму к выступлению.
— Непонятно что-то, Егор.
— От урядника и будущего офицера, да еще казака, требуются не рассуждения на политические темы, а дисциплина, преданность и знание военного дела, чего у тебя далеко не хватает...
Тимка обиженно замолчал. Потом, меняя тон, нарочито официально спросил:
— Господин хорунжий, зачем меня генерал вызвал?
— Не знаю. Самого вызвали. Ну, пошли в дом. ...Операция, задуманная генералом Алгиным, удалась
лишь частично. Из трех конных полков бригады Сухенко разбежался по плавням и частично по домам только один, два же остальных полка были разоружены и вы везены с Кубани.
Генерал понимал, что это еще не провал плана захвата Кубани изнутри и с тыла, но это — удар по силам белых, и притом удар сильный. А тут еще этот Семенной.
Уже второй раз Семенной становится у него на дороге, всякий раз вышибая твердую почву из-под ног. К тому же ежедневно поступают списки убежавших из плавней казаков. Не помогает ни искусная агитация, ни угрозы. И генерал решил пойти на убийство Семенного, причем организовать его так, чтобы оно, по возможности, не падало ни на него, ни на его отряды. Вот почему он отверг предложение полковника Сухенко об открытом налете силами конных сотен на станицу.
Тимка и его брат стояли навытяжку перед генералом и ждали, что он скажет.
Полковник Сухенко был тут же, в комнате. Он сидел на койке генерала и наносил какие-то пометки на карту, разложив ее на коленях.
Алгин сидел на табуретке и с улыбкой смотрел на братьев. Тимка невольно сравнивал этого невзрачного старика с Семенным, и выводы были не в пользу генерала.
Алгин заговорил:
— Полковник Дрофа подал мне рапорт с просьбой утвердить его приказ о производстве тебя в младшие урядники. Я отменил приказ полковника...
«Докопался, старый черт, про коней»,— с тоской подумал Тимка.
— Я отдал приказ о производстве тебя в старшие урядники.
Георгий толкнул Тимку в бок локтем.
— Покорно благодарю, ваше превосходительство! — буркнул Тимка.
— Да... так вот, я вызвал тебя и твоего брата, чтобы поручить вам одно крайне ответственное дело.
Алгин усадил обоих на койку, рядом с полковником Сухенко, и стал расспрашивать Тимку про Семенного. Генерала интересовали его привычки, в какие часы он приходит в ревком и в какие возвращается домой, у кого стоит на квартире и когда ложится спать.
Когда Тимка кончил рассказывать, генерал сосредоточенно помолчал, потом стал говорить о скором выступлении Врангеля из Крыма, о неизбежном разгроме большевиков и об особой роли казаков в этом деле. В конце генерал вскользь упомянул, что для успешного развития священной борьбы надо немедленно убрать Семенного и что задачу эту командование возлагает на Тимкиного брата, а ему, Тимке, поручается всячески содействовать делу.
У Тимки сильно забилось сердце. «Так вот что?! Председателя убить!.. А ежели он мне за родного батька стал?»
Он рассеянно слушал Алгина, но, когда заговорил полковник Сухенко, насторожился. Сухенко заявил, что не только организовать убийство Семенного, но и убить его Георгию и Тимке удобнее всех, и что срок на это дается им до следующего воскресенья. «Пять дней»,— подумал Тимка и неприязненно взглянул на полковника. Он ожидал, что брат откажется, но тот молчал, изредка лишь кивая головой и вставляя краткое «слушаюсь».
От генерала вышли молчаливые, с озабоченными лицами. В молчании прошли через двор в сад.
Георгий сел на сруб колодца и засвистел какой-то марш. Неожиданно он оборвал свист и резко спросил:
— Ну, что скажешь, господин старший урядник? Тимка хотел обидеться, но, посмотрев на брата, уныло проговорил:
— Не нравится мне это дело.
— Боишься?
Тимка ничего не ответил. Он прислонился спиной к старой яблоне и грустно смотрел на брата. «А ведь его лихорадка затрепала»,— подумал он и порывисто подошел к брату.
— Зачем согласился?! Ты что — разбойник, чтобы из-за угла убивать?
— А если нужно?
— Кому нужно? А человек-то какой... необыкновенный! Бригадой командовал. Орден имеет.
— Ты, кажется, готов его защищать?
В голосе Георгия звучала насмешка, за которой прятались тревога и неясный страх. Но Тимка уловил лишь насмешку и вспылил:
— Не буду я тебе помогать!
— Тимка!
— Ера, родной! Не убивай его, слышишь? Не убивай!
— Ты с ума сошел! Нас могут услышать. Да потом, что за вздор? Не я, так другой убьет. Да пойми, что он большевик, он — наш враг. Пока у власти.такие, какой я и твой отец будем скитаться по плавням, а ты будешь ежедневно рисковать своей жизнью.
— Ерка, не убивай, не надо!
— Отстань, сумасшедший!
— Ерка!
— Вот я расскажу отцу, он тебя уздечкой...
— Ну и рассказывай... Душегубы! Баб только вам расстреливать!
— Урядник Шеремет!
— Я сейчас не урядник, а ординарец председателя ревкома.
— Я тебя арестую!
— Ну и можешь.
Георгий не знал, что сказать. «Эти большевики испортили мальчишку, научили дерзить... Надо самому взяться за его воспитание, растет ведь среди гарнизонной банды... да еще ежедневно рискует быть расстрелянным».
Ему стало жаль брата, и он примиряюще спросил:
— Когда домой едешь?
— Сейчас.
Тимка пошарил за пазухой и вытащил Полино письмо:
— На. от Поли, чуть не забыл.
— Тяжело ей, бедной,— печально произнес Георгий, прочитав письмо.— Жена офицера, а работает, как последняя наймычка.
— Еще тяжелей будет.
— Почему?
— А ты думаешь живым уйти? Да если тебя не словят до того, как убьешь председателя, так после не только в плавнях, в Крыму отыщут.
— Скоро вся Россия будет Крымом.
— Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Вас — кучка, а их — вся Россия...
...В станицу Тимка вернулся поздно ночью, вместе с
Василием Кваком. Георгий же должен был выехать из
хутора лишь на другой день.
Тимка и Квак расседлали коней, растерли им спины и ноги соломенными жгутами и положили в ясли сена получше.
— Приехали, хлопцы, вот и добре! — раздался позади них голос Бабича.— Тебе, Тимка, батько передал, щоб ты добре за его Ураганом ухаживал.
— Я и так за ними добре смотрю, дядя Павло... А надолго председатель уехал?
— Да, казав, дней на пять...
Тимка улыбнулся: пять дней... Это как раз тот срок, за который его брат должен убить председателя. Что бы ни говорил Георгий, Тимка твердо решил сделать все, чтобы не допустить убийства такого дорогого для него человека, как председатель.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1
Тихий майский вечер. Только что допылала вечерняя заря. Легкий ветерок принес со степи слабый запах полевых цветов и смешал его с одуряющим ароматом белой акации.
Тимка подходил к воротам Хмелевой хаты. Четвертый день он не видел Наталки и теперь шел к ней в надежде застать ее дома.
Прошло уже пять дней со дня отъезда председателя в Каневскую. Несмотря на все уговоры Тимки, Георгий твердо решил дождаться возвращения Семенного в Староминскую и убить его во что бы то ни стало.
Знал Тимка о том, что в ночь приезда председателя в Каневскую полковник Гринь произвел налет на станицу, но был с большими потерями отброшен сотней Капусты. Знал Тимка и то, что после митинга, устроенного председателем, полковник Гринь не досчитался в своем лагере доброй сотни хлопцев. Тимка понимал, что председатель и дальше будет мешать на каждом шагу осуществлению планов белых. Понимал — и решил попытаться спасти его жизнь.
Он злился на брата — за его упорство, на генерала Алгина — за его приказ убить Семенного и, наконец, на самого себя — «за свою раздвоенность».
У ворот Хмеля чуть не столкнулся с Наталкой. Она схватила его за ухо:
— Ага, попался?! Ты где пропадал? Вот я тебя! Наталка больно потянула ухо вверх. Тимка обнял
девушку.
— Далеко собралась?
— В школу. Пойдем вместе.
— Идем, мне все равно.
Но до школы они не дошли. Поворачивая по переу.1-кам то вправо, то влево, Тимка и Наталка незаметно очутились на окраине станицы. Наталка остановилась.
— Я дальше не пойду, боюсь. Идем назад.
— Ну пойдем,— нехотя согласился Тимка. Он шел задумчивый, отвечал невпопад. Наталка угадывала, что у него какое-то горе.
Когда они вернулись к Хмелеву двору, была уже ночь. Наталка прислонилась спиной к калитке и потянула к себе Тимку?
— Говори, что случилось?
— Ничего...
— Неправда! Скажи, легче будет.— Она обвила его шею руками.
Тимка был растроган ее нежностью. Гордая, насмешливая девушка, не удостаивающая лучших парней станицы даже приветливым взглядом, ласковым котенком прижималась к его груди. «Когда придут белые, они не пощадят дядю Семена, а ведь для нее он — и отец и мать. Кто знает, может, сам Ерка убьет ее брата?»
— Да скажи, что с тобой?
— Помнишь, я тебе говорил, что мой батько убит, а брат — неизвестно где?
— Помню...— прошептала Наталка и выпрямилась.
— Так вот, они оба живы... и здесь — в плавнях.
— И ты это знал? - Да.
— А они знают, что ты в отряде?
— Знают.
В свете взошедшей луны лицо Наталки казалось мертвенно бледным, а в ее широко раскрытых глазах он прочитал удивление, испуг и гнев.
— И ты видишься с ними?
— Да...— скорее поняла, чем услыхала Наталка.
— Значит, ты только притворяешься нашим, а ты— ихний, ихний, да?!
Тимка молчал, опустив голову.
Наталке показалось, что земля под ее ногами шатается, словно доска качелей. А Тимка чувствовал, что она нетерпеливо ждет от него ответа, отречения от отца и брата и клятвы верности ее брату, Андрею Григорьевичу, большевикам. Но он не мог больше лгать и притворяться перед любимой девушкой.
Они стояли друг против друга, и не хватало у них сил переступить ту черту, за которой могла оборваться их любовь.
И вот с губ Наталки слетело то страшное слово, которое он так боялся от нее услышать. Наталка уже не опиралась рукой о калитку, чтоб не упасть. Она стала как бы выше ростом и казалась Тимке совсем взрослой.
— Бандит!— с ужасом и отвращением повторила Наталка и, отворив калитку, быстро прошла к дому. А Тимка продолжал стоять, низко опустив голову. Ему казалось, что вместе с ней ушло его счастье, все, ради чего стоило жить и бороться.
— Наталка! Вернись, Наталка! Я все расскажу, все!.. Наталка не слышала его крика. Вбежав в хату, она
повалилась в кухне на пол и беззвучно заплакала.
Андрей вернулся в Староминскую в воскресенье, к вечеру, и, не найдя в ревкоме ни Семена Хмеля, ни председателя ячейки, поехал домой. Дома Хмеля тоже не оказалось — он еще утром выехал с Бабичем из станицы в сопровождении двух взводов и ожидался к ночи, председатель же ячейки был вызван в Ейск.
Андрей снял черкеску, чекмень, смахнул тряпкой пыль с сапог, умылся холодной водой, принялся вытирать голову поданным Наталкой полотенцем..
Наталка чувствовала на себе внимательный взгляд Андрея, и ей стало не по себе.
— Больна?
— Нет.— Наталка вызывающе взглянула на Андрея.— А если б и болела, вам-то какая беда?
— Ты сестра моего старого друга и, значит, моя сестра.— Наталка покраснела.
— Я не хотела вас обидеть, дядя Андрей. Мне... правда... очень нездоровится. *
— Вижу. Похудела... глаза запали, печальные.
В кухне стоял накрытый стол, но есть им не хотелось, и они прошли в зал. Андрей сел на койку, а Наталка — на табурет возле него.
— Тимка давно был?
— Ну его...
— Поссорились? Эх, ребятишки! Чего не поделили0
— И делить-то с ним, бандитом, нечего.
— Что?!
У Наталки дрогнули губы, а в глазах вспыхнули злые огоньки.
— И батько его, и брат в плавнях, и сам он бандит!
— Откуда узнала?
— Сам рассказал. Вечером раз пришел он, ровно туча, стала допытываться, ну, он и рассказал.
— А ты?
— Бандитом его обозвала и ушла.
— Да, дела!.. О батьке его и брате мы с Семеном давно знали.
— Значит, он вам раньше, чем мне, рассказал?
— Выходит, так. Скажи, ты на него очень сердишься?
— Нужен он мне... бандит! Пусть и на глаза не показывается!
Слезы набежали на глаза Наталки. Она вскочила и убежала в свою комнатку. Андрей снял сапоги и лег на койку. Засыпая, он думал о том, если Тимка открыл свою тайну любимой девушке, да еще такой, как Наталка,— значит, в его сознании наступил крутой перелом,— такой, когда люди и постарше его ставят порою крест на прошлую жизнь.
На столе перед Андреем лежал клочок сероватой бумаги, на клочке крупными буквами было выведено:
«Товарищ председатель, вас хотят убить при выходе из ревкома или на улице. Не допускайте к себе незнакомых людей!»
Подписи не было. Андрей еще раз прочитал записку и позвонил. В комнату вошел дежурный конвоец.
— Председатель ячейки приехал?
— Уже в ревкоме.
— Зови ко мне.
Председатель партячейки вошел в кабинет с большим свертком и торжественно положил его на стол.
— Книги и брошюры, Андрей. На весь гарнизон хватит!
— Хорошо, Абрам. Что так долго?.. Председатель снял кепку и, вытерев рукавом пиджака лоб, сел.
— Все в отделе — новые люди. Много и для нас нового. Между прочим, к нам скоро заедет новый председатель укома. Говорил, что тебя хорошо знает, друзья вы.
— Кто такой?
— Товарищ Сизон.
— Максим Сизон?! Рад буду побачить. У меня тоже новости.
— Что-нибудь случилось?
— Хмель вчера на весь день бросил станицу на ура. Кто хочешь налетай, хоть всех вырежь.
— И что?
— Посади на двое суток в подвал. Потом вот еще...— Андрей протянул записку.
Абрам прочитал ее вслух.
— Кто-то грамотный писал, но старался менять почерк,— очевидно, твой знакомый, боится, чтобы по почерку не узнали... Как ты ее получил?
— Должно быть, кто-то в форточку бросил. Когда я пришел сюда, она на полу лежала возле окна.
- И как ты на это смотришь?
— Да никак... Не могу же я от всех прятаться.
— Значит, пусть убивают?
— Ну, это еще...
- Что еще? Нет уж, к чертовой матери, Андрей! Ты живешь почти на окраине станицы, шляешься по улицам без всякой охраны, днем и ночью, да тебя любой бандит из-за угла убить может. Надо удивляться, как ты вообще еще цел.
— Сегодня же пошлю благодарственную телеграмму генералу Алгину,— недовольно пробурчал Андрей.
Ну, ты брось шутить. Я этот вопрос сегодня на бюро выдвину.
— Что ж ты предлагаешь?
— Поставить немедленно часовых возле твоего дома, запретить тебе пешком и вообще без охраны показываться на улицах, не пускать первых встречных и поперечных в твой кабинет и прикрепить к тебе двух хороших парней.
— Это чтобы они ходили за мною по пятам?
— Хотя бы и так.
— К бисовой бабушке, чтоб я под конвоем ходил!
— Ну, это мы посмотрим. Ты не думай, что ты только себе принадлежишь и можешь жить, как хочешь.
Председатель встал.
— Погоди, Абрам. У тебя много работы?
— Без дела не сижу.
— Знаю, не для того спросил. Придется тебе военным комиссаром быть.
— Мне?! А Хмель?
— Сам же ты наметил его в мои заместители.
— Какой с меня военный комиссар получится? Андрей критически оглядел крепкую фигуру председателя.
— Ничего, хорошим комиссаром будешь. Вот только пиджачишко придется сбросить. Хочешь, я тебе свою синюю черкеску подарю?
— Брось, Андрей, шутить.
— Я не шучу. Думаешь, мне легко две работы тянуть? А Хмелю — легко?
— Хорошо, подумаю.
— Ты извини, я за тебя уже подумал. Вот ответ на мой запрос,— и Андрей подал ему письмо.
— Что это, я назначен районным комиссаром? Нет, невозможный ты человек, Андрей!.. И притом надо было бы обсудить на бюро...
— Что ж, сегодня обсудим. А разгрузить Хмеля надо.
— Хорошо, коли так, я согласен.
Абрам ушел. Андрей прошелся по кабинету, потом подошел к столу и сел в кресло. «А ведь дурацкая может выпасть мне смерть, обидная... из-за угла... Может, сейчас подкарауливает меня кто-нибудь... прячется... ждет...»
Он взял подброшенную записку и стал внимательно разглядывать почерк. «Кажется, что я того писаку знаю». Порывшись в столе и достав какую-то бумажку, стал сравнивать. На его лбу разошлись морщины. Он позвонил. Когда на пороге вырос конвоец, коротко бросил: — Ординарца!
Тимка, войдя в кабинет, остановился у порога.
— Пришел? Да ты сюда подойди... Вот так. Ну-ка, посмотри-ка на меня!
Тимка нехотя поднял голову. Андрей сказал:
— Вот ведь: лицо у тебя открытое, взгляд прямой... а приходится тебе бесперечь брехать, как ужу изворачиваться, притворяться. Сердце твое чует, где правда... важко ему, ежели волю не дают... Ординарец у белых — холуй. Сапоги офицеру чистит! А у нас ординарец — друг командиру. Они и в походе, и в бою завсегда вместе... Скажи, ты мне друг?
— Друг...— еле слышно прошептал Тимка.
— Ты писал эту записку?
— Я...
— Почему сам не пришел?
Тимка молчал. В его голове боролись разные мысли. Первой из них была — отказаться от всего. Но сейчас же пришла другая — все рассказать и остаться у них по-настоящему, совсем. Эта мысль напугала и взволновала его. Ведь тогда не надо будет больше лгать, а Наталка простит и будет прежней. Но рассказать все — стало быть, выдать брата и предать своих. За братом будут охотиться, как за зверем, и убьют его.
— Попал ты, Тимка, в трясину по самый пояс. Смотри, вылазь, пока не поздно. Пришел к нам врагом, думал зверей диковинных встретить — и нашел вторую семью, друзей нашел. Растерялся... не знаешь, что делать. А пришел ты ко мне потому, что знаешь, кому поручено меня убить.
Тимка вздрогнул. «Знает. Все знает. Да нет, откуда? Ведь о том известно только Сухенко, генералу, брату да мне». Тимка немного успокоился и решился взглянуть на председателя.
— Я не знаю, кто подослан. Я случайно узнал, а сказать вам побоялся.
— Спасибо и за это. Иди.
Тимка вышел из кабинета и столкнулся в коридоре с Бабичем.
— Батько у себя?
— Там.
Если б Тимка не был так расстроен, он не мог бы не заметить, каким настороженно враждебным взглядом окинул его командир сотни, проходя в кабинет. Но Тимке было не до этого. Он постоял с минуту на крыльце и опрометью бросился через площадь к церкви.
«Конечно же, надо поскорей к отцу Кириллу! И как я раньше не мог догадаться? Ведь только он, отец Кирилл, крестный брата, мог повлиять на Ерку, заставить уехать из станицы и отказаться от убийства. Ведь отец Кирилл добрый. Он любит меня и брата».
Тимка так спешил к дому отца Кирилла и так волновался, что не заметил двух комсомольцев из комендантской роты, шедших за ним следом.
Отец Кирилл сидел во дворе на скамеечке и с нежностью гладил маленькую черную свинку-скороспелку. Тут же, у его ног, резвилось еще семь черных поросят.
— Давненько, давненько ты у меня не был. — Он поднялся и благословил Тимку.— Ну, рассказывай. Что с тобой? Случилось что?
— Ерка здесь! — Тимка умоляюще посмотрел на о. Кирилла.— Прикажите ему уехать, он вас послушает.
— Георгий! Зачем он здесь?
— Председателя хочет убить.
О. Кирилл широко перекрестился.
— Господи боже многомилостивый! Наконец-то ты внял усердной молитве моей и послал избранника своего раздавить эту гадину! Аминь!
Тимка смотрел на него широко открытыми глазами. «Неужели такой добрый, такой ласковый, молящийся за всех людей отец Кирилл молил бога, чтобы тот... послал убийцу». С дрожью в голосе он проговорил:
— Его не надо убивать. Он хороший!
О. Кирилл изумленно взглянул на Тимку.
— Что ты, очумел? Это Семенной-то хороший? Да ведь он разбойник, злодей окаянный! Как можешь ты хвалить отступника божия? Опустошение и разорение несет он храмам божьим и всей родине нашей православной...
О. Кирилл обнял Тимку за плечи и повел его в дом.
...В это время Бабич оканчивал свой доклад председателю ревкома.
— ...Хорунжий Егор Шеремет — это и есть Тимкин брат.
— Вот, значит, кому поручили убить меня...
— Прикажете арестовать?
— Немедленно. И смотри, не выпусти.
— Не уйдет, гад.
— Ординарца мне подобрал?
— Подобрал, Андрей Григорьевич, гарный хлопец. Кочубеевец, коммунист.
— Кто такой?
— Мишка Межанов.
— Иногородний? - Да.
— Присылай.
— Тимку прикажете посадить?
— Пока подожди.
Только что прошел летний дождь. Грозовые тучи уходили на запад, и высокие тополя тянули свои омытые вершины навстречу проглянувшему солнцу.
Тимка сидел в тамбуре конюшни на куче песка и счищал деревянным ножиком ржавые пятна со стремян.
Вчера председатель взял себе нового ординарца, иногороднего Мишку Межанова, а его перевел в сотню, во взвод Кравцова, где он и числился по спискам. Тимка был отчасти рад этому. После вчерашнего разговора с председателем Тимке было стыдно смотреть ему в глаза. «Хорош и отец крестный! — с обидой подумал Тимка про о. Кирилла.— Поп, крест на груди носит, а председателевой смерти хочет, как кобель мяса, тьфу!.. А председателя им не ухлопать, охрана теперь во-о какая! Ерка покружится-покружится, да и уйдет ни с чем, а я ему помогать не могу,— я теперь не ординарец».
Дежурный по конюшне, молодой высокий казак, недавний гаевец, поспешно вошел в конюшню и, увидев Тимку, крикнул:
— Беги в ревком, председатель кличет!
У Тимки больно сжалось сердце. Ему меньше всего хотелось разговаривать опять с председателем. «Снова начнет расспрашивать... А вдруг Ерку поймали? Тогда придется рассказать все... буду просить пощады, пусть обоих отправляют на фронт...»
На улице он встретил нескольких конных гарнизонцев, возвращавшихся домой. Один из них, проезжая мимо Тимки, остановился и сделал ему знак подойти. Когда Тимка подбежал, гарнизонец наклонился с седла и тихо проговорил:
— Брата твоего поймали. Беги сейчас же к отцу Кириллу и расскажи ему все. А в ревком не ходи — арестуют.
Не успел Тимка ответить, как гарнизонец умчался догонять товарищей. Тимка посмотрел ему вслед и, не вспомнив его фамилии, повернул к церкви, но на полдороге остановился и решительно зашагал к гарнизону. «Нет уж... пойду к председателю, а там что будет...»
В канцелярии ревкома Тимку окликнул рыжий парень в защитной гимнастерке:
— Иди сюда. Председатель сейчас занят. Тимка подошел.
— Мне он дюже нужен, Петро.
— Совещаются там, кончат, тогда войдешь.— Он с участием взглянул на Тимку и пододвинул ногою табурет.— Садись. Ежели за брата просить пришел, зря это. Все одно шлепнут.
Тимка кинул неприязненный взгляд на Петра и других писарей. Все они, кто с любопытством, кто с участием, а кто и злорадно, смотрели на Тимку и ждали, что он скажет. «Шлепнут...» — мысленно повторил Тимка. И его потянуло взглянуть на брата. Он встал и, сделав над собой усилие, спокойно проговорил:
— Скажешь председателю, ежели спросит, что я здесь.
Под домом ревкома в подвале были устроены камеры с длинным коридором посредине. Правые, темные, камеры использовались как кладовые, в левых же, выходивших окнами во двор, сидели арестованные. Коридор одним концом упирался в глухую каменную стену, другой же конец глядел довольно большим окном в старый ревкомовский сад. Тимка принял равнодушный вид и медленно прошелся вдоль окон. Дойдя до последнего, услышал тихий свист и заметил за решеткой голову брата.
Подошел часовой.
— Нельзя, Тимка. Увидят, обоим попадет.— Он сочувственно вздохнул:— Не горюй, черт с ним, с таким братом! Что заработал, то и получит.
Тимка пошел в сад. Оглянувшись по сторонам, приблизился к окну, лег на землю и заглянул в коридор.
По коридору ходил другой часовой. Дойдя до окна, он поворачивался и медленно возвращался назад.
В коридоре был полумрак, и Тимка лишь с трудом разглядел, что первая камера заперта большим засовом. Он отполз в сторону, поднялся и отправился в глубь сада. Сад кончался высоким дощатым забором, вдоль забора густо росли жерделы. Одной стороной сад выходил в глухой переулок.
Доски забора были старые, местами гнилые. Тимка без особого труда оторвал две доски и оттащил в сторону. Потом прошел снова во двор и оглянулся назад.
Двор отделялся от сада большим длинным сараем, и, стоя во дворе, нельзя было видеть, что делается в саду.
Тимка остался доволен осмотром и быстро направился в гарнизон.
В конюшне царил обычный полумрак. Пахло конским потом, навозом и сеном. Привычный запах и вид спокойно жующих лошадей немного успокоили Тимку, и он уже не так поспешно пошел между станками по узкому коридору конюшни. Вот и Котенок. Тимка снял с себя шашку, пояс с кинжалом и кобурой, черкеску, папаху и повесил все это на деревянный колышек, вделанный в столб у прохода. Потом сунул наган в карман шаровар и, взяв уздечку, подошел к своему коню.
— Купать ведешь?
Тимка испуганно обернулся. Позади него стоял ординарец Бабича Тронька Коржик.
— Купать, Тронька...
— А дежурный разрешил?
— Вчера командир загадывал всей сотне, чтоб лошадей выкупали.
Тронька потянулся:
— А-а-а-ах! Спать охота.
— Шлялся, видать, целую ночь.
— Да, со светом домой пришел.— И, боясь, что Тимка откажет, попросил:— Захвати командирову Ласку, будь другом.
— А своего не будешь купать?
— Я его вчера во дворе мыл. Возьми, Тимка, ну, хочешь, я тебя за это завтра на свой край на вечерку возьму! Ей-богу, спать хочется.
— Нужны мне ваши вечерки!.. Ладно уж, беги к дежурному за пропуском.
Пока Тронька ходил к дежурному, Тимка мучился сомнениями. «А вдруг дежурный не даст пропуска да и его самого не выпустят с конем из гарнизона?.. А хорошо было бы взять Ласку,— ведь это лучшая лошадь в сотне, с ней по резвости могли сравниться только Ураган, Котенок, да разве еще Кукла Хмеля... Но отчего так долго нет Троньки?»
Наконец Тронька пришел, помог Тимке зануздать Котенка и вывел ему Ласку. Когда Тронька протянул ему повод, Тимка сказал:
— Выезжай на ней за ворота, там возьму. Тронька не стал возражать. Он прыгнул на спину
красавицы кобылы. Та, прижав уши, сделала «свечку» и галопом вынесла за ворота еле удержавшегося на ее спине Троньку. Котенок, закусив удила, рванулся следом. Часовой, стоявший около ворот, отскочил в сторону, крикнув им вслед:
— Не гоните, черты б вас взяли! Коней попортите. На углу Тимка ловко перехватил у Троньки повод,
Тронька на скаку спрыгнул с Ласки. Тимка с трудом перевел коней на рысь и, не" доехав до ревкома, свернул в сторону. Вскоре он очутился около сделанной им в заборе дверки. Спрыгнув на землю и привязав коней к акации, он пролез в сад.
Был полдень, и все свободные от нарядов казаки ушли в гарнизон обедать. Часовой шагал по коридору спиной к Тимке. Вот он дошел до противоположной стены, повернулся и направился к окну. Тимка узнал его. Это был товарищ детских игр его брата — Володька, прозванный Татарчуком за монгольские глаза и широкие скулы.
Татарчук дошел до окна, опять повернулся и медленно побрел назад.
Тимка кошкой скользнул в окно и со всей силой ударил часового по затылку наганом. Часовой выронил винтовку и упал лицом вниз.
У Тимки дрожали колени, а руки никак не могли отодвинуть тяжелый засов. Наконец это удалось ему. Едва он открыл дверь, как на пороге выросла фигура брата.
— Ерка, скорей! — задыхаясь, прошептал Тимка и показал на окно.
В кабинете председателя шло совещание. Андрей как-то по-особенному посмотрел на Семена Хмеля и достал из ящика карту.
— Итак, товарищи, теперь вы догадываетесь, где расположен штаб генерала Алгина?
Семен затянулся цигаркой и закашлялся.
— Думаю, что догадываетесь. Все бежавшие от Гая казаки показывают, что видели на этом хуторе полковника Сухенко, генерала Алгина и других. Наша задача — внезапно ночным ударом захватить это волчье логово и уничтожить весь штаб. Из этого не следует, что надо на месте расстрелять генерала и штабных,— они мне живыми нужны... Это к тебе относится, Бабич, да и к тебе, Семен, ты тоже скор на руку. Ну, Семен, давай свои предложения.
— Чего мне давать? Ты, наверно, уже обдумал, говори, что робить-то...
— Ладно, смотрите на карту. Сегодня в десять вечера из станицы выступает первая сотня и мой конвойный взвод, под общей командой Хмеля и комиссара. Вторая сотня, как неполная, останется в станице и перед вашим уходом высылает патрули. Цель патрулей: не только человека, собаку из станицы не выпустить, иначе всей операции грош цена. В помощь конным патрулям рота выставляет на окраины усиленные посты. Всем этим руководит Бабич. Сбор роты назначить сегодня в восемь вечера. Налет на хутор должен быть внезапным, стремительным и смелым. Остальное ясно. Дорога Семену тоже знакома. Павло, пойди узнай, что там за шум.
Бабич бросил окурок в угол и вышел из кабинета.
— Еще раз напоминаю: никаких расстрелов на месте не делать. За целость хутора и вообще за всю операцию отвечает комиссар.
Дверь отворилась, и на пороге появился Бабич.
- Егор Шеремет бежал!
В руке Андрея хрустнул сломанный надвое карандаш.
— Оцепить станицу!
— Не поможет. На моей лошади ушел, теперь не догонишь!
Бабич вошел в комнату и, угрюмо отворачиваясь от товарищей, подошел к окну. Андрей взглянул на Семена Хмеля. Тот понял его без слов.
Через несколько минут дежурная пулеметная тачанка и конвойный взвод мчались по станичной улице в степь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1
Андрей приехал домой, когда уже начало смеркаться.
Хмеля еще не было. Наталка возилась возле дворовой плиты, подогревая борщ. Увидев Андрея, она побежала к нему навстречу.
— Дядя Андрей, а где же Сеня? Я уже третий раз обед подогреваю...— Наталка так забавно скривила лицо, что Андрей невольно улыбнулся. «Какой она в сущности ребенок!» — подумал он, и у него не хватило духу сказать ей сейчас про побег Тимки. «Успеет еще наплакаться»,— решил Андрей и ответил:
— Семен скоро приедет.
...Стало уже совсем темно, а Хмеля все еще не было. Появились комары, и обеденный стол пришлось втащить в комнату.
Андрей посмотрел на часы, было половина девятого.
— Ну, давай обедать, Цыганенок, видно, уж не придет Семен.
— А разве он куда уехал? — с тревогой спросила Наталка.
По улице промчался конный патруль. Андрей с минуту прислушивался к удаляющемуся перестуку подков, потом посмотрел на Наталку.
— Семен на ночь выедет из станицы. Он вернется завтра вечером, Цыганенок.
— Опять!
— Что опять?
— Цыганенком дразните.
— Знаешь, Наталка, ей-богу, ты на цыганку похожа.
— Ничуть не похожа. Вы большой, и вам стыдно обижать маленькую.
— Да ты лишь чуть ниже меня,— притворно возмутился Андрей.
— Вот и неправда!
— Ей-богу, всего на вершок ниже.
— Неправда!
— Становись рядом.— Андрей подошел к висевшему на стене зеркалу. Наталка пододвинула лампу на край стола и стала сбоку.
Оба черноволосые, высокие, они удивительно подходили друг к другу, и Наталка, забыв про спор, восхищенно смотрела в зеркало. Андрей первый нарушил молчание.
— Вот видишь, а говоришь — маленькая. Наталка, как бы очнувшись, грустно проговорила:
— А вот Тимка, он ниже меня... Андрей отошел от зеркала и сел к столу.
— Ну, садись.
Он ел молча, изредка поглядывая на Наталку.
— Что-то вы сегодня плохо кушаете. Может, борщ поганый?
— Нет, борщ хороший.
Андрей отодвинул от себя миску и неожиданно спросил:
— А как насчет комсомола, решила?
Наталка вместо ответа встала, пошла быстро в свою комнату и через минуту подала Андрею листок бумаги.
— Нате, прочтите.
Заявление было написано детским неровным почерком.
В комсомольскую ячейку станицы Староминской от казачки Натальи Хмель ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу принять меня в ряды комсомола. Мой отец, красный партизан, убит в сражении за свою страну с белогвардейцами. Мать — замучена и убита генералом Покровским. Брат — коммунист и командир.
Я хочу быть достойной своего отца, брата и матери. Хочу быть комсомолкой и во всем помогать партии и Советской власти.
11 мая 1920 г. Н. ХМЕЛЬ.

— Сама писала?
— Я писала, а учительница диктовала. Она тоже хочет поступить в комсомол. — Она? А полковник?
— Скорее забудет.
— Вряд ли.
— Вы же, дядя Андрей, сами говорили, что она
славная.
— Говорил.
— И что она красивая.
— Это к комсомолу не относится.
— И что вы ее любите.
— А уж это ты выдумала.
— И ничуть не выдумала, вы к ней ходите.
— Хожу за книгами... Скажи, Наталка, ты очень любишь Тимку?
Наталка покраснела и растерянно взглянула на Андрея.
— Нужен он мне!
— А все же? Впрочем, можешь не отвечать. По глазам вижу, что любишь. Вот ты вступаешь в комсомол, а что, если он стеной встанет между тобой и Тимкой? Если велит тебе вытравить любовь к Тимке из своего сердца?
— Сердцу нельзя велеть...
— Можно!
— Вы же сами, дядя Андрей, вчера мне сказали, что
Тимка с нами.
— Был.
— Сбежал?
— Да.
Слезы крупными каплями текли по щекам Наталки. Она хотела встать, но не было сил. Склонив голову на руки, она зарыдала. Андрей понял, что это слезы не только отчаяния, но и обиды и гнева. Он подыскивал слова утешения и не находил. Решил дать ей выплакать свое горе.
Прошел час, может быть, больше. Ему казалось, что уже скоро кончится ночь, но когда взглянул на часы, было только десять. Наталка перестала плакать и подняла голову. Андрей подошел к ней, сел рядом и откинул ладонью прядь волос с ее лба. Она уткнула лицо в его плечо и снова заплакала.
— Важко... Андрей! — Она впервые назвала его так, и это взволновало Семенного.— Ох, важко!..
— Знаю, Наталка.
Постепенно Наталка затихла, и лишь плечи ее изредка вздрагивали. Андрей нежно провел рукой по ее волосам.
— Ну, довольно, Наталка. Довольно, Цыганенок. Она подняла на него глаза, полные слез.
— Чувствовало мое сердце в последние дни, что этим кончится. А сделать ничего не могла. Теперь как людям в глаза смотреть? Невеста... бандитская!..
— Не горюй, Наталка. Теперь слезами не поможешь. Иди спать. Завтра еще поговорим.
Он довел Наталку до дверей ее комнаты.
— Не засну я...
— Надо заснуть.
— А вы уйдете?
— Никуда я не пойду. Иди, ложись.
Он прикрыл за ней дверь, прошел в зал и лег на кровать.
Первый десяток верст беглецы мчались по широкой проселочной дороге.
Затем дорога разделилась на две. Тимка поглядел на брата. Они свернули в сторону и, переводя лошадей на спокойную рысь, поехали по целине.
— Теперь, ежели и погоня, не поймают,— уверенно проговорил Тимка, смахивая на землю белую пену, выступившую на шее Котенка.
На самом деле он вовсе не был так уверен в успехе, как хотел показать. Ему хотелось услышать от брата подтверждение своих слов. Но Георгий молчал, озираясь по сторонам, словно он впервые видел степь, терновые кусты по краям далекой балки и коршунов в голубом небе.
Тимка, подождав немного, потянул в себя воздух.
— Хорошо после дождя! Цветет степь, так гарно пахнет...
Георгий неожиданно засмеялся.
— Ты чего? — подозрительно покосился Тимка на
брата.
— Мне завтра двадцать семь лет исполнится, жил и не замечал степи, ее красоты, привычно все было... А вот вырвался от смерти и словно впервые увидел. На риск шел, смерть за плечами нес. И только там, в камере, понял, как... умирать не хочется... Спасибо тебе, спас...
— А если генерал опять пошлет?
— Ну, нет! Пусть другого ищет. Ты прав был, Тимка, не надо было мне на это дело идти.
— Зачем же шел?
— Опасался: если откажусь, подумают, что струсил... Ну, а потом, ведь это требовалось для нашего дела, для родины.
— Для родины?
— Ну да.
— А как же председатель говорит, что красные сейчас с ляхами за родину бьются? Это что же — брехня?.. Или, может, у них другая родина?
— Родина, Тимка, у нас с ними одна, да только по-разному мы ее понимаем.
— Это как же по-разному? Помнишь, ты мне когда-то говорил, что большевики — это бандиты, что они никакой родины не признают и хотят ее немцам продать, помнишь? А как немцы в восемнадцатом году на Дон и Кубань пришли, красные с ними дрались, а вы немцам помогали... Ну, хотя бы на той же Тамани.— В голосе Тимки послышалась обида.
— И теперь, когда ляхи нашу землю хотят захватить, красные с ними бьются, а наши ляхам помогать хотят.
— А что ж, по-твоему, нам с большевиками помириться и вместе поляков бить?
Тимка побоялся сказать брату, что он как раз так и думал. Он промолчал и только грустно вздохнул. Лошади незаметно перешли на шаг. Георгий время от времени с тревогой поглядывал назад.
— Тимка, ты ничего не слышишь? — спросил он обеспокоенно.
Тимка прислушался. Его глаза испуганно расширились.
— Погоня!
Он свистнул и толкнул Котенка каблуками. Тот рванулся вперед.
Полковник Сухенко уже вторую неделю томился на хуторе. Он целыми днями просиживал с генералом Алгиным за военными картами и сводками, после обеда играл с ним в шахматы или читал ему старинные романы, добытые у Деркачихи. Вечерами генерал работал один, лишь изредка требуя к себе то Сухенко, то полковника Дрофу, часто наезжавшего в хутор.
Получаемые из штаба Врангеля письма и приказы позволяли предполагать, что день общего наступления всех сил барона близок. Следовательно, приближался и день высадки десанта на Таманском полуострове.
В Крыму лихорадочно формировались дивизии и корпуса. Создавались ударные группы под командой генералов Кутепова, Писарева, Слащова, Улагая. Ожидались новые пароходы из-за границы со снаряжением, оружием, танками, бронемашинами и тяжелыми орудиями.
Под руководством английских и французских инженеров спешно укреплялся Перекопский перешеек. Рылись двойные линии окопов, рвы, насыпались валы, создавались сильнейшие проволочные заграждения и пулеметные гнезда, устанавливались дальнобойные орудия, маскировались батареи.
Армия Врангеля, или, как она именовалась в приказах, «Русская армия», стягивалась к перешейку, чтобы занять исходное положение для наступления на Северную Таврию — одну из основных житниц страны. Корпуса генерала Слащова готовились высадиться восточнее Геническа. Подготовлялся и десант генерала Улагая на Таманский полуостров.
Генерал Алгин с каждым днем становился все более нервным и требовательным. Штаб «Повстанческой армии» состоял уже, кроме полковника Сухенко, из трех офицеров, двух писарей и адъютанта. Писали приказы отрядам, воззвания и листовки населению. Составляли общие сводки в штаб «Русской армии». Разрабатывали детали будущего наступления на Екатеринодар и Ростов.
Собственно, Сухенко некогда было скучать. Но чем лихорадочнее он работал в штабе, тем больше и больше это ему надоедало. Он тосковал по Зинаиде Дмитриевне, своей бригаде и независимому положению комбрига.
Ему настолько не нравилась теперешняя его работа, что однажды за шахматами он решился сказать об этом генералу. Алгин выслушал его молча, все время сочувственно улыбаясь, точно доктор, которому жалуется тяжелобольной. «Сейчас попросит показать язык и пощупает пульс»,— с раздражением подумал Сухенко и замолчал, не окончив фразы.
Но Алгин ласково хлопнул его по колену и с теплыми нотками в голосе проговорил:
— Грустите, дорогой мой... Не возражайте, я кое-что слыхал о ваших сердечных делах. Ничего, скоро станица будет в наших руках, и тогда, я уверен, исчезнет ваш сплин... Я тоже, признаться, этим болею. Давно, ох, давно от семьи весточки не получал...— грустно добавил он.
После этой беседы Сухенко не осмеливался жаловаться генералу на работу и отводил душу лишь по утрам, когда Алгин еще спал. Шел тогда Сухенко за хутор к речке, садился на берег и мечтал. Иногда пел вполголоса песни и смотрел тоскливо в сторону станицы.
Но близость готовящегося наступления постепенно захватывала и его, вытесняла личные заботы, увлечение Зинаидой Дмитриевной. Он уже без прежней скуки руководил работой штаба и всей сетью агентов, разбросанных по Кубани. Его, как и генерала, стали бесить сводки начальников отрядов о казаках, бежавших из плавней. Особенно много было беглецов от полковника Дрофы и Гриня и есаула Гая.
Эти побеги сперва лишь раздражали, не вызывая особого беспокойства: считалось, что бегут малоустойчивые, трусливые люди, зато оставшиеся будут драться с большевиками до последнего патрона. Но списки становились все длиннее и присылались все чаще. Это были уже не единичные побеги,— бежали группами, бежали рядовые и урядники, было даже два случая бегства офицеров.

Это уже не раздражало, а выводило из себя. Генерал лично писал грозные приказы начальникам отрядов. Он приказал беспощадно расправляться без суда с пойманными дезертирами. Наскоро изготовлялись воззвания и посылались усиленные порции самогона. Но количество беглецов все росло.
Однажды, когда Сухенко принес список двенадцати казаков, бежавших от полковника Рябоконя за одну ночь, генерал скомкал написанное им воззвание и с горечью проговорил:
— Если так будет продолжаться, то мне не с кем будет выступать.
В тот же день был разработан план убийства председателя ревкома Семенного и вызван из плавней хорунжий Георгий Шеремет. Но прошла неделя, а план еще не был приведен в исполнение, и генерал, придававший этому убийству огромное значение, заметно волновался.
...В то утро, когда Тимка с братом бежали из станицы, Сухенко встал особенно рано.
Было воскресенье, и штаб, кроме одного дежурного офицера, не работал. Можно было бы поваляться в постели, помечтать или выспаться как следует. Но утро было так хорошо, воробьи так задорно и весело чирикали за окном, что Сухенко наскоро оделся и вышел из комнаты.
В саду, там, где между абрикосовыми деревьями и вишняком зеленели грядки с луком и укропом, пестрая кошка, поймав крота, обучала двух котят искусству охоты. Крот был еще живой и смешно ползал по траве, стараясь уйти. Сухенко подошел поближе и взял крота в руки. Он, улыбаясь, смотрел, как серое маленькое существо с густой шелковистой шерсткой тыкалось подслеповатой мордочкой в его ладонь. Кошка сидела тут же, ее янтарно-желтые глаза выражали беспокойство и неудовольствие. По временам она мяукала, требуя назад свою добычу.
Сухенко наклонился и погладил белого с черными пятнами котенка. Он посадил его себе на плечо и пошел во двор. Котенок громко мурлыкал, стараясь пососать кончик его уха. Сухенко было щекотно и в то же время смешно.
Около амбара он увидел своего ординарца. Ты что под амбар заглядываешь?
Ординарец выпрямился и стал во фронт:
— Господин полковник, прибегла, под амбаром лежит...
— Кто прибежал? Что ты за чепуху мелешь?
— Дианка прибегла.
Сухенко сразу стал серьезным. Дианка — гончая собака покойного мужа Деркачихи — была отдана им две недели тому назад отцу Кириллу, и тот держал ее на привязи. Если Дианка прибежала на хутор, значит, в станице что-то случилось...
- Ошейник снял?
Никак нет. Она как прибегла, так зараз под амбар.
- Сбегай на кухню, принеси кусок вареного мяса и миску молока.
Когда еда была принесена, Сухенко снял с плеча котенка, поставил миску с молоком на землю и, заглянув под амбар, стал звать Дианку. Дианка, припадая к земле, скорее подползла к нему, чем подошла. Он снял с нее ошейник и дал ей мясо.
Ошейник был широкий, из сыромятной кожи. На обороте было что-то написано карандашом, но так мелко, что Сухенко никак на мог прочитать. Он почти бегом направился к дому. Пройдя в свою комнату, вынул из-под подушки бинокль, вывернул из него одно стекло и подошел к окну.
«Хорек упал в подвал. У вас в скором времени ожидается наступление жары».— Слова «в скором» и «наступление» были подчеркнуты.
...Генерал только что проснулся. Он лежал на своей походной койке и просматривал полученные из Крыма газеты, когда в его комнату ворвался Сухенко с ошейником в руках.
— Какая муха укусила вас, полковник? — ворчливо спросил Алгин и недовольно положил газеты на табуретку.
— Ваше превосходительство, хорунжий Шеремет арестован. Убийство не удалось. Семенной готовит наступление на хутор, они могут быть здесь даже сегодня.
Сухенко выпалил все это залпом. Немного отдышавшись, добавил:
— Надо немедленно переводить штаб в плавни или другое место, а вам следует уехать отсюда еще раньше
— Откуда вы получили эти сведения?
— От отца Кирилла.
Алгин поднялся, сел на койке и стал не спеша одеваться. Надевая сапоги, сердито бросил Сухенко:
— Готовьтесь переезжать. Сейчас же вызовите ко мне есаула Гая и пошлите нарочного к полковнику Дрофе. Конвойную сотню — в ружье.
Горнист еще играл тревогу, а конвойная сотня уже начала съезжаться на обширный двор Деркачихи.
Сухенко стоял на крыльце и с досадой думал о том, как обидно бросать обжитое уже место, любезную хозяйку и ее вкусные обеды для того, чтобы поселиться в сырых землянках среди непроходимого болота и камышей.
Ему захотелось курить, он полез в карман за портсигаром.
— Са-а-а-ди-и-ись! — пропел команду есаул конвойной сотни...
В пяти верстах от хутора Тимку и его брата остановил разъезд отряда есаула Гая. От него они узнали, что штаб выехал в плавни и что сегодня ожидается налет конных сотен Семена Хмеля на хутор.
Около самого хутора они встретили отряд есаула Гая. Гай долго расспрашивал Тимку про гарнизон, его командиров, вооружение и настроение казаков. По мере рассказа лицо есаула мрачнело все больше и больше. Он несколько раз перебивал Тимку и заставлял его повторять фамилии казаков, перешедших на сторону красных.
— Лучших пулеметчиков переманул, гад,— зло процедил есаул.
— А вот Ванька Храп не перебежал бы. И зачем только послали вы его на хутор? — спросил Тимка.
— Не посылал я его. Сам набился. Ты что, видно, совсем? — Тимка утвердительно кивнул головой.— Так вот что... паняй на хутор, отдыхай, а завтра я тебя зачислю, у меня в первой сотне взводного урядника нет. Ты что же, и седло, и оружие бросил, да и сам в одном чекмене?
— Так пришлось...
— Пришло-о-ось! Ладно, оружие и седло найду, а черкесок у меня нет, это не гарнизон, сам добывай. Ну, валяйте отдыхать.
— А вы хутор не сдадите? — вмешался Георгий.
— Хутор? Это видно будет. Думаю, немногие из них в станицу вернутся.
Приехали беглецы на хутор еще засветло. Тимка нашел кем-то забытую бурку, расстелил ее прямо на полу в зале и лег спать.
Влево от дороги, на дальнем хуторе, заброшенном в степи, петухи пропели полночь. Разбуженная их пением собака тявкнула спросонок, помолчала немного, словно прислушиваясь к чему-то, и вдруг залилась звонким лаем. Ей отозвались другие.
Но вот в собачий лай вплелся протяжный волчий вой. Он то замирал на высокой ноте, то понижался до октавы, заставляя лошадей настораживать уши и уже не так уверенно идти в темноте.
Собаки замолчали, лишь одна,— видно, самая молодая,— тявкнула еще несколько раз, но, не получив поддержки подруг, заскулила и смолкла.
— Эка... всю душу выворачивает! — недовольно проговорил комиссар и покороче набрал поводья.
Вой прекратился. Несколько минут было тихо, потом снова завыл волк, но уже справа от дороги.
— Расплодились... к самому жилью подходят! Скоро по улицам бегать будут.
Хмель не ответил. Он внимательно прислушался к волчьему вою, и когда он смолк, задумчиво заметил:
— Не нравятся мне эти волки...
— Тебе только эти, а мне все,— пошутил комиссар.
— Я, Абрам, охотник. С малолетства с ружьем. Еще, бывало, с покойным дедом по плавням лазил, а зимой первое дело — на волков или зайцев. И, знаешь, никогда я не слышал, чтобы волки так выли... да и не время им сейчас... Когда первый завыл, так и я чуть не поверил, хорошо подлец воет, видно, из охотников кто, а вот второй... не может, никак не получается у него. Начнет-то правильно, а вывести как следует — -кишки тонки.
— Так ты думаешь...
— Да тут и думать нечего.
— Вот тебе и неожиданный налет на хутор!
— Теперь того и гляди, чтобы на нас на самих налета не сделали.— Хмель обернулся в седле: — Отряд, сто-о-ой! — Он проехал еще немного и потянул к себе повод. Из темноты вынырнул дозорный.
— Товарищ Хмель, дорога свободна, верст на пять никого, тихо.
— Тихо... а что хорошего? Скажи хлопцам, чтоб паняли на тот хутор, где собаки брехали... Ну, комиссар, надо на ночевку становиться,_ а то тут скоро пойдут курганы да балки... угостят еще за здорово живешь, и домой не с кем возвращаться будет.
— Жаль, да, видно, ничего не поделаешь. Давай сворачивать. А хутор, того... не занят?
— Нет.
— Ты-то откуда знаешь?
— Уж знаю.
— А все-таки?
— По собачьему бреху,— неохотно ответил Хмель.
Отряд свернул влево и взял направление на невидимый хутор. Ехать пришлось по яровым зеленям, то и дело понукая лошадей.
Хутор состоял всего из трех хат, разбросанных вдоль небольшой речушки. Возле хат были насажены молодые сады. Они оканчивались огородами, спускающимися к речке.
Собаки, почуяв чужих, подняли неистовый лай. Комиссар шутливо проговорил:
— А ну, Семен, взвой по-волчьи — может, они замолчат, а то так взлаяли, аж в ушах звенит!
Но Хмелю было не до шуток. Не доезжая до первой хаты, он остановил отряд и созвал командиров сотен и взводов.
— Нас нащупала разведка Гая и его сотни. Очевидно, они идут где-то сбоку от нас или засели в засаде. Треба здесь дождаться рассвета. Коней не расседлывать, по хатам не расходиться.
...А в это время Андрей в ревкоме допрашивал убежавшего из плавней казака:
— Чин в старой армии?
— Рядовой.
— Какого полка?
— Первого черноморского.
— У красных был?
— Был.
— У кого?
— С Кочубеем уходил.
— Как к белым попал?
— Раненый отстал, потом — домой, а после, известно, взяли.
— Зачем в плавни ушел? — Боялся, за дезертира посчитают...
— У полковника Дрофы был?
— Нет, у Гая...
— У Гая?! Где он сейчас?
— По хуторам стояли, а когда вчера генерал со штабом в плавни ушел, нас на ихний хутор стянули.
— Зачем — не знаешь?
— С вами драться.
— А ты не путаешь, что генерал в плавни ушел?
— Сам видел.
— Да... ну, а потом?
— Собралось это нас вместе с конвойцами человек триста, и выступили мы вашим навстречу, на дворе уже смеркалось. Я в разъезде был, дозорным, ну и...
— Сбежал? Так точно.
Андрей пристально посмотрел на высокого казака с лицом, тронутым оспой, и с большими карими глазами. Потом подумал: «Половина сотни Каневского гарнизона, вызванная в Староминскую, должна прибыть с часу на час. Придется охрану станицы поручить партийно-комсомольской роте, самому со сводной конной сотней идти на помощь».
В дверь заглянул писарь.
— Товарищ председатель, приехал сын Капусты, пустить?
— Давай его сюда!
Андрей поднялся и подошел к телефону.
...Ночь на хуторе, занятом гарнизоном, прошла спокойно. Под утро, когда еще только бледнел восток, Хмель вывел отряд на прежнюю дорогу и повел его в направлении к хутору Деркачихи.
Было тихо, так тихо, что глаза невольно смыкались, а головы клонились на грудь. Комиссар ехал рядом с Хмелем, впереди отряда.
— Семен, а ты маху не дал? Хмель чуть повернулся в седле:
— А ты клинок точил?
— Как точил?.. Ты про что?
— Шашку, говорю, перед отъездом точил? Комиссар рассмеялся:
— По мне хоть точеная, хоть нет. Я ведь, Семен, в пехоте служил.
— Оно и видно... Вынь-ка клинок.
Комиссар послушно выдернул из ножен узкую полоску стали и протянул ее Хмелю. Тот внимательно осмотрел ее и попробовал лезвие на ноготь.
— Это кто тебе дал?
— Андрей свою подарил, у него две. А что, плохая? - Бритва. Сама рубать будет. Ты, Абрам, ежели что, от меня далеко не отбивайся... с непривычки в конном бою трудновато.
Справа хлопнул выстрел. Семен Хмель обернулся в седле и пропел команду, но не успел отряд развернуться во взводные колонны, как позади и справа в пелене упавшего на степь утреннего тумана показалась конница. Остальное комиссар видел, словно во сне. Хмель куда-то исчез. Комиссар только издали слышал его голос, потом этот голос потонул в диком всплеске криков, ругани и конского ржания. Вокруг Абрама замелькали в воздухе обнаженные шашки. Он тоже выхватил клинок и, неумело сжимая его в руке, помчался куда-то. Счет времени для него был потерян, он не мог понять, прошел ли час или больше, или только несколько минут.
Когда комиссар немного пришел в себя, то увидел чье-то перекошенное от злобы лицо и занесенную над своей головой шашку.
— Не робей, комиссар, бей их, гадов! — услышал он сбоку чей-то голос. Над самым его ухом хлопнул выстрел, и злобное лицо куда-то исчезло. Он хотел обернуться, поблагодарить за помощь, но, увидев в отдалении Хмеля, яростно сыплющего вокруг себя сабельные удары, рванулся к нему.
По дороге ткнул клинком в бок какого-то бандита, а от удара шашкой другого неуклюже закрылся. Второго удара решил не ждать и, зажмурив глаза, с размаху рубанул что-то мягкое. Позади раздался тот же голос:
— Так его, собаку!
Семен Хмель, раненный в голову и плечо, продолжал наносить и отражать удары, но по всему его телу разливалась тяжкая усталость, а глаза все чаще заволакивались кровавым туманом.
Рука Хмеля была мокра от крови. «Своя или нет? — мелькнуло в голове.— А не все ли равно?» Сердце сжималось от боли при мысли о неминуемом поражении. Еще немного,— и его хлопцы не выдержат такой сумасшедшей рубки: на одного его бойца приходится два, а то и три бандита.
«Эх, если б здесь был Андрей!..» И не один Хмель вспомнил об Андрее. Думали о нем и партизаны — его соратники, и бойцы, лишь недавно попавшие в отряд. «Эх, если б батько был с нами!..»
К Хмелю подлетел черноусый офицер на сером коне:
— Здорово, коршун! Полетал, да и годи! Хмель узнал есаула Гая.
Темное облако заслонило встающее солнце. Над схватившимися в смертельной битве людьми пролетел освежающий ветер. Он колыхнул отрядное знамя и пропел в уши Хмелю:
— Опомнись, казак! Очнись! Или не видать тебе больше синего неба твоей родины, не мчаться больше со мной вперегонки на лихом коне по раздолью кубанских степей.
Но Хмель уже не в силах был бороться, из рук его выпал клинок, а голова бессильно склонилась на грудь.
Комиссар увидел, как Хмель, обессиленный ранами, медленно сползал с седла. Комиссар ударил своего коня рукояткой клинка по шее. Конь рванулся вперед, и комиссар очутился позади офицера. Клинок со свистом рассек воздух, скользнул по краю папахи, отрубил Гаю мочку левого уха, оцарапал шею. Гай, обожженный болью, круто повернул коня и получил новый удар, по плечу.
Комиссар видел вспышку огня, пуля взвизгнула совсем близко от его головы. Он размахнулся и ударил Гая по руке.
В это время степь заполнилась раскатистым криком:
— Ура, батько! Ур-р-р-р-а-а-а!
Это шла в атаку вторая сотня гарнизона, а впереди лавы скакал Андрей.
— Батько с нами!
— Ура, батько! Ур-р-р-р-а-а-а!
Неожиданная атака второй сотни решила исход боя. Бандиты, не обращая внимания на ругань офицеров, группами и в одиночку, нахлестывая лошадей, уходили в степь. Есаул Гай, весь в крови, тоже помчался в степь в сопровождении своих ординарцев.
Тимка проснулся утром от сильного шума во дворе. С минуту он сидел на полу и удивленно прислушивался к лошадиному ржанию, возгласам и злобной ругани, долетавшим до него через открытое окно. Потом вспомнил, где он находится, вскочил и подбежал к окну, опрокинув по дороге тумбочку с каким-то цветком.
Окно выходило в палисадник, где росли кусты сирени, шиповника и вьющейся розы. На траве лежала пестрая кошка, а возле нее бегали взапуски два котенка.
Тимка выбежал из комнаты. Через минуту он уже стоял на крыльце и смотрел, как гаевцы и конвойцы заполняли двор. К крыльцу, опираясь на отстегнутую шашку, шел есаул Гай. Все лицо его было перевязано. Тимка не удержался и прыснул со смеху.
— Чего ржешь?
— Так...
— «Та-ак»!.. — передразнил Гай.— Стыдно над старшим да еще раненым смеяться! — Морщась от боли, он взобрался на крыльцо и вошел в дом.
От гаевцев Тимка узнал об утреннем поражении. Треть бойцов была вырублена и взята в плен; на месте боя остались две тачанки с упряжками и пулеметами.
Толкаясь между казаков, Тимка наткнулся на того самого парня, который когда-то хотел седлать его коня. Голова парня была замотана грязной тряпкой, пропитанной кровью. Парень узнал Тимку и первый подошел к нему.
— Ты чего же, генеральский холуй, по за углами ховаешься? Я тебя в бою что-то не бачил.
Тимка покраснел от обиды.
— Побачишь еще, я с крыши в бинокль дивился, как вы от красных драпали. Подумаешь, герой какой, елки-палки — ты поперед всех оттуда летел, аж конь в мыле! А за холуя еще сосчитаемся.
Парень зло оглядел Тимку. Он был почти на голову выше и гораздо шире в плечах.
— Хочешь — сейчас?
— Я старший урядник, и не пристало мне биться с тобой при рядовых казаках.
— Так пойдем в сад.
— Пойдем.
Они пересекли весь двор и, выйдя в сад, зашли за заднюю стенку амбара.
— Тут? — Тимка огляделся.
— Давай здесь.
— На кулаках?
— В руки ничего не брать, за одежду не хвататься.
— Ладно.
Парень отступил от Тимки на шаг и размахнулся, норовя ударить его по лицу. Тимка ловко увернулся от удара и отскочил в сторону.
- Пришибу! — крикнул парень и, размахивая кулачищами, опять ринулся на Тимку. Попади Тимка под удар такого кулака, свалился бы он без памяти на землю, но он снова увернулся и, пригнувшись, изо всех сил ударил парня головой в живот.
Парень вскрикнул. Лицо его побледнело. Он схватился обеими руками за живот и сел на траву. Тимка с любопытством взглянул на своего противника, но видя, что ему плохо, бросился к колодцу.
Через минуту он уже бежал с ведром воды.
На, выпей, да ежели не умеешь биться, не берись. Сила, что у бугая, а ума, что у него в рогах. Ну, разве ты мельница, чтобы так крыльями махать?
Парень промычал ругательство и, взяв из рук Тимки ведро, стал пить воду. Когда он напился, Тимка отнес ведро назад к колодцу и снова вернулся к парню. Как звать-то тебя?
— Васькой...
— Что ж ты, Васька, думал, что я с тобой на кулаках драться буду? Ты посмотри на себя в зеркало, ведь - чистый бугай.
- А так тоже не по правилам.
Парень поднялся с земли и, все еще держась за живот, посмотрел на Тимку.
— Еще стукнемся!
- Ежели тебе мало, я еще могу.
- Ладно, посмотрим...
Днем приехал полковник Дрофа и сделал смотр отряду. Узнав, что командир конвойной сотни был убит, а от его сотни осталось всего сорок семь человек, Дрофа слил ее с остальным отрядом, сделав из него две сотни и поделив между ними два оставшихся пулемета. Командиром первой сотни был назначен Тимкин брат — Георгий Шеремет. Сам Тимка попал взводным урядником во второй взвод первой сотни, командиром которого был назначен пожилой хорунжий из вахмистров.
В том же взводе оказался и Васька, с которым Тимка дрался в саду.
...До конца дня Тимка возился со взводом, составлял списки на бойцов, переписывал оружие, лошадей и седла, потом ходил докладывать вахмистру. Когда освободился, был уже вечер. Тут только он вспомнил, что забыл поручить кому-либо из казаков вычистить и накормить своего коня. Он бегом направился в конюшню. Возле вычищенного и накормленного Котенка стоял высокий парень и ласково похлопывал его по холке. Увидев Тимку, смутился.
— Тоже казак, коня бросил... а еще урядник.
— Спасибо тебе, Василь.
— Ладно уж. Коня жалко стало.
— Ты что же, может, в другой взвод перейти хочешь? Так я поговорю с вахмистром?
— А чего мне переходить? Не один черт, перед кем тянуться? — И, помолчав, спросил:— Это за какие же подвиги тебя в старшие урядники произвели?
— Значит, было за что,— неохотно ответил Тимка.
— Ты что ж, у красных был?
— А ты не был, что ли?
Василий не ответил и, не прощаясь, пошел из конюшни.
Солнце уже село. Быстро сгущались сумерки. На небе появились первые звезды. Казаки, поужинав, улеглись спать прямо во дворе, подостлав бурки и укрывшись от комаров кто чем мог. Кое-где сидели и пели возле дымных костров. Проходя мимо одной из таких групп, Тимка узнал казаков своего взвода и остановился.
— Господин взводный, пожалуйте к нам. Сидайте ближе к костру, не так комары липнуть будут.
Тимка сел на чью-то бурку.
— Что ж спивать перестали, или я помешал? Один из казаков проговорил:
— Ты бы, взводный, спел, а мы бы послушали.
— Ладно, спою, только нет у меня сегодня желания веселую песню петь.
— Не у тебя только на сердце сумно, — бросил сурово пожилой казак.
Тимка посмотрел на его перевязанную руку.
— Что, болит, дядя Данило?
— Сейчас вроде трохи лучше, а днем прямо огнем жгло. Да спасибо и на том, что не отсек.
— Кто ж тебя так угостил?
— Миколка с нашей сотни, что прошлым месяцем к Семенному убег.
Тимкин сосед засмеялся:
— Плохо ты его, дядя Данило, рубать учил. Не рана, царапина. Разве же так рубают?
Не скажи, замах добрый был. Ежели бы я не отбил клинок, разрубал бы, сукин сын, голову напополам.
— Ну, и что же? — заинтересовался Тимка.
— Срубал я его...
— Небось жалко?
— С одного хутора... Сродни мне доводится... Казаки примолкли. Тимка уселся поудобнее и запел:
Стоит явирь над водою, на воду схылывся.
Молодой казак неженатый, чою зажурывся?
Ой, не рад явирь хылытыся, вода корень мые,
Не рад казак журытыся, так ссрденько млие...

ГЛАВА ПЯТАЯ

1
Андрей стоял возле раскрытого окна. Во дворе, вдоль стены дома, прохаживался часовой, а немного дальше ревкомовский кучер Панас Качка, привязав к тачанке серую кобылицу, мыл ее горячей водой с мылом. Тут же крутился рыжий белолобый жеребенок. Неизвестно откуда во двор забрел кабанчик, протрусил рысцой мимо часового и направился в сад.
Андрей взглянул на сидящего на диване комиссара.
— Если Алгин решился на открытое выступление... значит, развязка близка. Уже месяц мы бьемся с поляками, и раз Врангель до сих пор не выступил, тем сильнее будет его удар.
— А может, ему не с чем выступать?
— Не будь наивным, Абрам. У него не менее пятидесяти тысяч бойцов, из которых треть — юнкера и офицеры. А оружия и всего прочего ему хозяева навезли сколько хочешь.
— Ты полагаешь, что генерал Алгин...
— Ждет не дождется выступления барона. Если он дал нам вчера бой, значит, этот день близок. Вчерашнее сражение было пробой сил.
— Что ж, на этот раз мы ему здорово бока намяли. - Да, для нас эта стычка имеет большое значение.
Но она нам обошлась недешево... Алгин — серьезный противник. Когда он получит помощь от барона, на Кубани снова вспыхнет гражданская война... За последние дни почти нет перебежчиков. Это — плохой признак.
— С полсотни в плавнях офицеры утопили, с полсотни в степи по дороге к нам вырубили,— оно и боязно для других.
— Не только потому, Абрам. Конечно, их стали держать строже, но и агитация заметно усилилась. Значит, выступление Врангеля близко... Надо будет сегодня собрать бюро и обсудить, что в ближайшие дни сделать.— Андрей посмотрел на часы.— Сейчас четверть одиннадцатого, давай в час соберемся. Жаль, что Семен не может прийти.
— Что он, лежит?
— Лежит. Ослабел очень.
— Еще бы, столько крови потерять.
— Ты его завтра, Абрам, навести, а то я в Ростов дня на два думаю пробраться.
— Кого вместо себя оставишь?
— Тебя.
— Ну уж, уволь.
— Побудешь... Приеду из Ростова, тогда совещание двух районов созовем.
Комиссар встал.
— Ну, я пошел.
Андрей замкнул ящик стола и, подойдя к комиссару, положил ему на плечи руки.
— Мне хлопцы рассказывали, как ты с Гаем дрался... Молодец! Налетел на него кочетом.
— Ушел, гад, от меня. Рубать не умею.
— Научим. Если еще доведется с ним стукнуться, не уйдет?
— Черта с два!
— То-то же. Оба засмеялись.
...Семен Хмель, обложенный подушками, полулежал в добытой где-то Бабичем качалке.
Качалку вытащили в сад и поставили в самом его конце, где особенно густо разрослись яблони и абрикосовые деревья, а между ними кусты крыжовника чередовались с кустами черной и красной смородины.
Невдалеке от качалки росла молодая желтая черешня. Крупные ягоды янтарными бусами выглядывали из-под темно-зеленой листвы.
Семен некоторое время любовался ими, потом перевел взгляд на выглядывавшую из-за густой зелени камышовую крышу сарая. Возле его ног, на маленькой скамеечке, сидела Наталка. Ее черные глаза печально смотрели вдаль.
— Тимка, Тимка...— неслышно шептали ее губы.—• Лучше убили бы тебя в бою с беляками. Я выплакала бы над тобой свое горе. Я омыла бы слезами кровь твоей раны. Я знала бы, кому мстить за твою смерть... А теперь, если тебя поймают, то застрелят, как собаку, и даже к трупу твоему не посмею я подойти...
Наталка вздрогнула: тяжелая ладонь брата легла на ее голову.
— Не горюй о нем, Наталка. Андрей для него вторым отцом был, а он со своим братом его... убить хотели.
Вдали, между деревьями, показалась высокая фигура Андрея. Он нес табурет и, поставив его напротив качалки, сел.
— Фу, жарко становится.
— Лето уже, Андрей.
— Да... Июнь скоро. Сейчас бюро было. Еду в Ростов.
— Один? - Да.
Андрей достал из кармана смятый листок бумаги, исписанный кудреватым, писарским почерком, и подал Хмелю...
— Прочти.
Хмель взял левой рукой листок и, не дочитав, скомкал.
— Тьфу! Пакость какая! Где нашел?
— Такие бумажонки кладутся бойцам под подушки, в сапоги и даже под чересседельные ремни... Ну, спокойней! Тебе нельзя двигаться... Цыганенок, фельдшер был?
— Был...
— Что сказал?
Вместо Наталки ответил Хмель.
— Очумел тот фельдшер: две недели лежать еще надо.
— Раз надо, значит, будешь лежать.
— Надоело, Андрей.
— Ничего... полежишь. В Ростове подберу начальника гарнизона.
— А Бабич?
— В Каневскую просится, к Остапу в помощники... Абрам идет. Каков гусь: с учительницей под ручку!
Андрей поднялся, подхватил Наталку и, взяв ее шутливо-торжественно тоже под руку, пошел им навстречу. Зинаида Дмитриевна еще издали закричала:
— Андрей Григорьевич, вы представить себе не можете, какая вы с Наталкой замечательная пара! Правда, Абрам Соломонович?
- Да, да!
Наталка хотела вырваться и убежать, но Андрей удержал ее за локоть.
- Погоди, Цыганенок, они ведь шутят.
— Они насмехаются, дядя Андрей.— Наталка надула губы и обиженно глянула на учительницу.— Ты, тетя Зина, выдумала, а дядя Андрей меня все — Цыганенок да Цыганенок... А теперь опять...
Зинаида Дмитриевна обняла Наталку и поцеловала в щеку.
Вот уж и не думала... Ты черная, высокая. Андрей Григорьевич — тоже...
Комиссар, желая подразнить Наталку, сказал:
— Ты, Андрей, сватайся, а то я тебя опередить могу. Наталка не выдержала и показала ему язык.
— Нужны вы мне, сутулый такой!
Комиссар невольно расправил плечи и засмеялся.
— Ну, раз называешь меня сутулым, я тебе отомщу: не приму сестрой милосердия в роту.
— Дядя Андрей!..
Из конца сада раздался слабый голос Хмеля:
— Чего вы там остановились, идите сюда! ...Незаметно подошел вечер, и из сада пришлось уйти.
Семена Хмеля осторожно перенесли в зал, положили на кровать Андрея, пододвинули к ней стол. На нем поставили маленькую лампу, налитую конопляным маслом. Тусклый свет ее едва достигал середины комнаты, оставляя углы и стены в полутьме.
Андрей сел между комиссаром и Зинаидой Дмитриевной. Наталья примостилась в ногах у брата.
— Дядя Андрей, расскажите что-нибудь,— попросила Наталка.
- Пускай комиссар расскажет.
— Он не умеет. Ну, расскажите, дядя Андрей! Только не страшное, а то я из хаты буду бояться выйти. Расскажите...
— Да не, какие уж тут рассказы...— Андрей поднялся и вынул часы.— Уже спать пора!
- Дядя Андрей! — захныкала Наталка.
— И слушать не хочу! Семену нужен покой, а мне с комиссаром чуть свет вставать.
Зинаида Дмитриевна тоже встала и подошла к Наталке.
— Спокойной ночи, Цыганенок! — Они обнялись и пошли в кухню. Следом за ними вышли из комнаты Андрей и комиссар.
Пройдя через двор, Зинаида Дмитриевна задержалась с Наталкой у калитки и протянула Андрею руку.
— Желаю счастливой поездки, Андрей Григорьевич...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1
— Господа казаки! Уже недалек тот час, когда мы снова поднимем священную войну с большевиками. Мы будем драться с ними за казацкую волю, за наши земли, за святую Русь, порабощенную ими. Недалек тот час, когда мы вернемся в наши станицы победителями...
Командир сотни хорунжий Георгий Шеремет, немного волнуясь, прохаживался перед строем спешенной сотни. Левой рукой он придерживал шашку, отделанную слоновой костью и серебром, а правой сжимал прут, взмахивая им в такт словам.
Тимка стоял на правом фланге своего взвода и смотрел на брата. На затылке он ощущал горячее дыхание Котенка, мягкие губы коня щекотали ему шею.
Сотня вышла утром из хутора и направилась к выделенным ей для постоя степным хуторам. Перед тем как разъехаться взводам, хорунжий Шеремет должен был сказать им несколько слов. На последнем офицерском совещании в хуторе нач штаба Сухенко дал каждому командиру листки с написанным конспектом речи.
Кончив говорить, хорунжий подал команду, и казаки взметнулись в седла.
— Спра-а-а-а-ава по-о-о тро-о-е-е...
— Шаго-о-о-о-ом ма-а-а-р-рш!
Тимка прижал шенкелями Котенка и вырвался вперед. Рядом с ним ехал командир взвода, уже седой подхорунжий Степан Шпак.
Сперва отделился первый взвод. Свернув вправо, он взял направление на виднеющийся вдали зеленый островок фруктовых деревьев и акаций.
Когда очередь дошла до второго взвода, Георгий Шеремет передал команду над оставшейся полусотней командиру третьего взвода и поехал рядом с Тимкой. Они свернули в сторону и зарысили по обочине дороги.
— Ну, как?
— Чего, Ера?
— Хорошо я говорил?
— Слова какие-то у тебя...— Тимка щелкнул пальцами, подыскивая выражение, — выдуманные, не настоящие. — И заметив, что брат обиделся, переменил разговор.
— Мать с Полей теперь со двора, должно, не выходят, боятся.
— Молчи уж... у самого сердце изболелось. Одна думка: скорей бы!..
— Ера, Врангель царем будет?
— Нет, Тимка, будет военная диктатура.
Тимка не понял, что такое «диктатура», да это его сейчас и не интересовало. Когда он спасал своего брата от неминуемой смерти, не было времени думать о том, что будет дальше. Он не хотел, чтобы его брат убил председателя, но он не мог бездействовать, когда над его братом нависла смертельная опасность. И вот теперь, когда брат спасен, Тимка с горечью понял, что возврата назад нет. В дом Семена Хмеля, где его приняли как своего родного, он теперь сможет зайти лишь как враг. Между ним и Наталкой встали ее брат, председатель и все ее друзья. Разве сможет она теперь любить его?
Воображение нарисовало ему картину их встречи. Вот он во главе конного взвода казаков мчится по знакомой улице; впереди затихает беспорядочная стрельба. Вот он вместе с другими врывается в дом Хмеля...
О какой любви может он сказать этой перепуганной девушке с меловым лицом и распущенными волосами, прижавшейся спиною к печке? И видит он, как Наталка, заметив его в кучке ворвавшихся в дом, гордо выпрямляется, и уже не испуг, а презрение и ненависть читает он в ее черных глазах...
Тимка вытирает рукавом чекменя пот со лба и подъезжает к командиру своего взвода.
— Господин подхорунжий! Разрешите петь.
Шпак кивает головой. Тимка сдвигает папаху по-черкесски — на самые брови — и оборачивается назад:
— Стройся по-о-о шести-и-и!
Он осаживает коня и едет в середине первой шеренги. Котенок, нагнув шею, идет ровным шагом. «Ему все равно, кому служить,— думает Тимка.— Врангелевец я или большевик, лишь бы доглядывал за ним да овса давал побольше».
— Господин взводный, что же вы, запевайте!
Тимка с удивлением посмотрел на своего соседа справа, уже немолодого усатого казака, и, неожиданно для себя, затянул песню, сложенную казаками в лагере полковника Дрофы:
Как у плавнях добре жить,
Колотушкой вошей бить...

Казаки, забывая жару и усталость, подхватили:
Эх-ха! Эх-ха-ха! Колотушкой вошей бить...
Плавни гулом гудут.
Комары нашу кровь по ночам сосут.
Эх-ха! Эх-ха-ха! По ночам сосут...

У изгиба небольшой речки с илистым, вязким дном и заросшими камышом берегами расположилось несколько хат. По фасаду вместо заборов — высокие тополя. Под окнами — неуклюжие клумбы панычей, красного мака и анютиных глазок, кусты вьющейся розы и сирени.
Во дворах — хозяйственные постройки под камышовыми крышами, а за ними — колодцы и длинные деревянные корыта с водой для скота.
За колодцами — фруктовые сады, потом — огороды по склону и обрываются у самой речки. У берега, в прогалине камыша, виднеется лодка, привязанная к колышку. Тимка и высокий парень, дравшийся с ним на хуторе Деркачихи, идут по огороду к речке. На плече у парня большой шест. Тимка несет плетеную кошелку и сачок. Оба в нижних рубахах и босиком.
— Раков у нас, Василь, по-разному ловят, а больше руками, а вот сазанов лучше всего на червяка.
Тимка оглянулся и, понизив голос, таинственно проговорил:
— Берешь круг макухи, сверлишь в нем дырку, пропускаешь туда шварку с камнем... Такой круг бросить с вечера на то место, где думаешь ловить,—- верное дело, да ежели еще красного червяка...— Тимка мечтательно причмокнул языком. — А сазаны-ы фунтов по семь!
— Брешешь!..
— Вот тебе святой крест, чтоб меня молнией убило!
Они подошли к речке и вошли в воду. Отвязав лодку, поплыли по течению к тому месту, где речка, уклоняясь вправо, расширялась.
Тимка сидел на скамейке и осматривал дно. Его спутник, стоя на корме, отталкивался шестом.
— Во-он туда! — показал Тимка рукой.— Там я высмотрел песчаное место.
И действительно, скоро резак кончился, лодка пошла легче.
— Гони, Василь, к берегу! — крикнул Тимка и опустил руку по локоть в воду.— Вода-то какая...— И, словно подыскивая подходящее определение, задумался. Васька прервал молчание:
— Вечером сюда коней приведем купать?
— Приведем,— отозвался Тимка.
Они разделись и полезли в воду. Тимка, фыркая, долго шарил руками по дну.
— Есть! Тьфу! — Отплевываясь, он выпрямился и поднял над головой маленького черно-зеленого рака.— Я тебе казав,— их тут, что гною! Давай ловить!
Часа через два Тимка и Василий наловили десятка три раков. Усталые, вылезли на берег и, растянувшись на зеленой траве, грелись под полуденным солнцем.
Васька, лежа на животе, сосредоточенно разглядывал изумрудного жука. Жук, перевернутый Васькой на спинку, беспомощно дрыгал лапками. Наконец Васька сжалился на ним, взял его к себе на ладонь. Жук расправил крылья и полетел.
Тимка искоса наблюдал за товарищем. Проследив полет жука, он задумчиво проговорил:
— Хорошо ему...
— А что?
— Да так, снялся и полетел, куда вздумал. Воля!
— Уж и воля,— не согласился Васька.— Вот лежал он тут кверху лапами, а я думал: раздавить его или нет, а ты говоришь: хорошо. Кому хорошо, так вон коршуну... летает, сукин сын, в небе, и никакого над ним начальства. Сам себе хозяин.
— А тебе кто мешает?
— Как кто? Ты про что? — И поняв наконец, на что намекает Тимка, Васька недовольно отозвался:
— Чего ж сам-то?
— Ну, я — другое дело.
— Что, из другого теста слеплен или офицером задумал быть?
— А почему нет?
— Тебе хорошо, ты ученый, можешь очень просто и в офицеры выйти. А вот я только-только фамилию свою писать умею.
— А зачем ты в плавни убег?
— Пришлось так... До дому страсть хочется!..
Эти слова напомнили Тимке Наталку, брошенную им мать и Полю, которой теперь придется нести всю тяжелую, мужскую работу по хозяйству. Он поднялся.
— Вставай! Пора ехать, жрать хочется...
Они вошли в воду и побрели к лодке. Назад плыли молча, и лишь когда на изгибе речки показались сады, Тимка запел вполголоса свою любимую песню:
Вечер близенько, солнце низенько,
Выйди до мэнэ, мое серденько...

Васька, управляя шестом, вогнал лодку в прогалину камыша. Нос лодки врезался в берег.
— Тимка, а раков-то забыли!
— Чего?
— Улов, говорю, на том берегу оставили.
— А черт с ним, с таким уловом!.. Пойдем.
...Обедали во дворе, за общим столом, и лишь хорунжему Шеремету да подхорунжему Шпаку подали обед отдельно в их комнату.
Тимка, как старший по чину, сидел на лучшем месте, возле огромного котла. Ему первому хозяйка подала тарелку с борщом и большим куском мяса. Остальные ели из общих глиняных мисок, расставленных посередине стола.
Напротив Тимки сидели младшие урядники — боевые казаки, побывавшие на многих фронтах.
Вот крайний, с подстриженными светлыми усами и хищным горбатым носом. Он непомерно высок и худ. На его впалой груди два солдатских Георгия. Фамилия его Грибленко, но казаки зовут его «Граблей».
Грабля двумя клинками рубит, стоя в седле и держа повод в зубах. Тимка не любит, когда Грабля, выслушивая его приказания, стоит перед ним, вытянувшись во фронт, и смотрит сверху вниз с нетерпимой почтительностью. В его светло-серых глазах Тимка тогда читает: «Хоть ты и взводный урядник, а все же цуцик».
А вот второй, толстый и вечно потный Галушко, принятый генералом Покровским в казаки из иногородних. У Галушко на груди тоже белый крестик.
Когда смотришь на Галушко со стороны, то не верится, чтоб этот 1рузный человек с рыхлым телом и бабьим лицом мог метко стрелять на полном галопе из винтовки и ловко владеть клинком.
За его глуповатой улыбкой таится жестокость зверя, а шашка в его пухлой ладони, сливаясь с рукой, обладает страшной силой и рассекает человека от плеча до пояса.
Галушко по-собачьи предан Тимкиному брату и часть этой преданности перенес на Тимку. Когда они бывают наедине, он учит Тимку приемам рубки и рассказывает ему о боях, в которых участвовал вместе с Георгием Шереметом.
Третий урядник — тщедушный казачишка, балагур, бабник и пьяница. Его маленькое птичье личико сплошь изрыто оспой, а с зеленоватым отливом глазки смотрят из-под голых надбровных дуг весело и задорно. Он мал ростом, узок в груди, но на лошади преображается, кажется выше, красивей. Это Щурь — лучший джигит в отряде Гая.
Щурь награжден на фронте двумя Георгиями, но не носит их, презрительно называя «цацками». От брата Тимка слышал, что Щурь был когда-то другом теперешнего комбрига Семенного. Но гражданская война разлучила друзей и сделала их врагами.
Четвертого младшего урядника во взводе нет, и его заменяет молодой высокий казак, похожий на черкеса. Впоследствии Тимка узнал, что этот казак — Костя Бурмин — был подхорунжим, но Алгин разжаловал его в рядовые за неподчинение и дерзость.
...Командир взвода подхорунжий Шпак — из вахмистров. Он в два с половиной раза старше Тимки и относится к нему с добродушным дружелюбием. Он очень любит слушать старинные украинские песни и аккомпанирует Тимке на бандуре. Днем он учит Тимку обращению с пулеметом, метанию гранат и уставу. Пытался даже преподавать тактику, но в начале первого же урока Георгий Шеремет прервал подхорунжего:
— Брось, Михаил Пантелеевич!
— А что? — смутился Шпак.
— А то, что чепуху порешь.
Шпак обиделся, прервал урок и ушел купаться.
Вечером, когда Тимка уселся подле него на крылечке, подхорунжий, настраивая бандуру, ворчливо проговорил:
— Не учился я в юнкерских да в академиях... может, тебе когда доведется.
Тимка ничего не ответил. Не мог он признаться старому подхорунжему, что не о чинах и академиях он сейчас мечтает, а о Наталке.
Тоска по дому, по Наталке становилась тем сильнее, чем спокойнее становилась жизнь на хуторе.
Свободных вечеров у Тимки бывало все больше, а с ними приходила тоска по станице, по черноглазой подруге. В короткие летние ночи лежал Тимка ничком на бурке и, истомленный мечтами о Наталке, воспоминаниями о встречах с нею, засыпал лишь под утро.
3
В начале июня на хутор приехал есаул Гай. Увидев есаула, въезжавшего во двор в сопровождении своей охраны, Тимка поспешил уйти в сад. Былая привязанность Тимки к Гаю сменялась теперь брезгливым безразличием, а временами даже неприязнью. К тому же Тимка знал, что есаул начнет расспрашивать его о станице и, наверное, спросит о Наталке.
Из сада Тимка вышел в огород. Осторожно переступая через огудину огурцов и пробираясь между кустиками помидоров, пошел к речке.
В лодке сидел какой-то казак. Закинув в воду удочку, он читал книгу. «Костя Бурмин»,— узнал его Тимка и хотел свернуть в сторону, но потом передумал и направился к берегу.
Бурмин, услышав треск камыша, обернулся.
— А, господин взводный! Едемте купаться на песчаную косу.
Через несколько минут Тимка стоял на корме и направлял лодку длинным шестом вниз по течению. Бурмин сидел посередине и держал в руках книгу. - Интересная? — спросил Тимка.
— Только начал... А что вас в книгах интересует?
— Люблю про войну читать. Еще про индейцев и зверей. Вот недавно Джека Лондона читал, про собаку-волка.
— Учиться вам надо... и читать побольше хороших книг. Можно и Джека Лондона. Вот вы про собаку читали, а что, если сравнение провести? Разве нам с вами легко достается наше место в жизни?.. Скажите, Тимофей Григорьевич, правда, что вы были ординарцем комбрига Семенного?
Тимку первый раз в жизни назвали по отчеству, и это понравилось ему.
— Да, пришлось...
— Говорят, он зверь?
— Брехня! Геройский командир, орден за храбрость имеет. А человек... один раз увидишь — полюбишь.
Бурмин был явно озадачен таким ответом. Он невольно оглянулся и с любопытством взглянул на Тимку. Тот почувствовал, что сболтнул лишнее. Он сорвал зло на лягушке, ударив ее шестом. Лягушка перевернулась кверху брюшком, а вода вокруг нее на миг покраснела.
Лодка уже выплыла в поворот и шла посередине к песчаной отмели. Путь лодке пересекала дикая утка со своим выводком.
Заметив лодку с людьми, утка повернулась и поплыла назад, к камышу. Тимка, что было силы, толкнул лодку вправо вперед и, быстро нагнувшись, схватил одного зазевавшегося утенка. Темно-коричневый, с блестящими маленькими перышками, пробивающимися сквозь пух, с куцыми крылышками, утенок был смешон и жалок.
Тимка взвесил его на ладони и стал гладить по спинке. Утенок втягивал шейку и смотрел на Тимку бусинами глаз.
— Эх, если б дома! Давно хотел такого утенка добыть, вырастить!
— Что ж, заберите, скоро дома будете.
— Где уж скоро!..— вздохнул Тимка и с сожалением пустил утенка на воду.
— Что ж, сомневаетесь в победе, Тимофей Григорьевич?
Тимка не ответил. Схватив шест, он яростно погрузил его в воду. Лодка резко накренилась и повернула к песчаной отмели.
Вытягивая лодку на берег, Тимка искоса взглянул на Бурмина. «Завтра пойду с Васькой рыбу ловить, надо его позвать»,— решил он. И нарочито грубо сказал:
— Ну, вылазьте! Купаться здесь будем.
Есаул Гай с хорунжим Шереметом выехали на соседние хутора, где были расквартированы другие взводы сотни. На следующий день к вечеру они вернулись.
Тимка сидел в зале у каганца и, высунув кончик языка, переписывал в добытую у хозяина тетрадку список бойцов своего взвода. Услышав в кухне голоса, он полюбовался на свою работу, вздохнул и с сожалением закрыл тетрадку.
— А, господин старший урядник! Здравствуй, тебя-то мне и надо!
Тимка исподлобья взглянул на есаула, на его изуродованное ухо, на руку, подвешенную на черной ленте к шее, и отвернулся.
Гай засмеялся:
— Я вижу, что ты все еще дуешься на меня. Забыть не можешь своего друга Храпа...— Он подошел к Тимке и попробовал поднять за подбородок его голову. Но Тимка упрямо наклонил ее еще ниже.
В зал вошел Георгий.
— Вот полюбуйся на своего братца — рассердился на меня и мириться не хочет.
— Да я ему уже толковал о том. Вообще же, сказать откровенно, грязная история.
— Никто об этом не спорит.— И, меняя разговор, он спросил:— Ты распорядился насчет ужина?
— Да, сейчас хозяйка сала и колбасы поджарит.
— А яйца?
— Будут и яйца, и сметана, и холодное молоко.
— Ну, сей напиток не про меня...
— Есть кое-что и другое.
— А что? — оживился Гай.
— Перцовая, вишневая и полынная. Ты какую одобряешь?
— И ту, и другую, и третью... Тимка, выпьешь вишневки?
Тимка отрицательно мотнул головой. Георгий нахмурился, посмотрел на Гая.
— Ну только, пожалуйста, ему не давай. Хозяйка, еще молодая женщина, в зеленой юбке,
обшитой внизу белой тесьмой, внесла огромную сковородку с жареной колбасой, залитой яйцами. За яичницей на столе появились свиное сало, сметана, хлеб и крынка молока. Георгий принес бутылки. Хозяйка ласково ему улыбнулась.
— Что, хозяйка, мужа-то нет? — спросил есаул.
— В плавнях он, у полковника Дрофы.
— Вон оно что!.. Дети есть?
— Двое.
— Видать, и трое будет?
— Это как бог пошлет.
— Пошлет, пошлет. Меня тогда в кумовья позовешь. Ужинать сели вчетвером. Есаул Гай и подхорунжий
Шпак пили много, но не хмелели. Георгий заметно опьянел от двух стопок. Он налил Тимке красно-бурого, настоянного на вишнях самогона и глупо улыбнулся.
— Ты думаешь, я пьян? Не-ет, сотника Шеремета так просто не споишь. Вообще я не пью, но если... за-а-хочу... Господа! Предлагаю выпить за полковника
Дрофу и за его назначение заместителем Алгина! Гай мрачно заметил:
— Теперь-то он приберет к рукам Сухенко.
— Оно и нам всем порядком достанется! — пообещал Шпак.— Еще не успели оформить его назначение, а он уже четырех казаков расстрелял.
— Пусть не бегут! — стукнул кулаком по столу Гай.— Этот не только казака, и офицера не задумается застрелить.
Тимка отодвинул от себя стопку, ковырнул вилкой яичницу и взглянул на брата. Георгий, красный от выпитого самогона, поминутно искал, его, видимо, тошнило. Тимка отложил вилку и зачерпнув ложкой сметану, принялся слизывать ее языком. Есть не хотелось, но сметана была холодная и приятно освежала рот.
Шпак налил стопки, чокнулся с Гаем и Георгием.
— Хлопцы, давайте заспиваем яку-нибудь нашу, украинскую!
Он немного откинулся назад и хриповатым басом затянул:
Реве та и стогне Днипр широкий...
Сердитый витер завыва...

Георгий хотел подхватить песню, но у него из горла хлынул поток рвоты, залив грудь, колени и облив сидящего рядом подхорунжего Шпака. Все вскочили. Тимка, воспользовавшись замешательством, вышел в кухню, а оттуда во двор.
Была безлунная, душная ночь. Он прошел в глубь двора и остановился возле амбара, из которого слышался голос урядника Галушко.
— ...И повели, значит, нас на кладбище, в расход пускать. Ну, идем это мы цепкой, а по бокам и сзади конвой, а я крайний. И вижу: красноармеец, что позади шел, споткнулся о могилу и упал. Я, не долго думая, повернулся назад, прыг через него — и бежать!..
Тимка хотел зайти в амбар, но передумал и направился в сад. У колодца наткнулся на Ваську.
— Что, урядник, пить захотел?
— Ага.
— С есаулом гулял?
— А ну их!..— Тимка сплюнул. Он подождал, пока напьется Васька, и, припав губами к краю ведра, стал жадно пить. Напившись, смочил себе водою голову и лицо.
Васька, усевшись на срубе колодца, сыпал махорку в клочок газетной бумаги.
— Дать закурить?
— Не надо.
— А ты попробуй, привыкнешь. Васька с наслаждением"затянулся:
— Крепкая, стерва! — И, словно продолжая прерванные Тимкой мысли, проговорил с досадой:— Ну, и хутора нам попадаются: девчат нет, скучно... Что они там, за ужином, говорили? Скорей бы!..
— Теперь, Василь, скоро уже.
— Ты что не рад, что ли?
— А что?
— Рожа у тебя хмарная робится, когда о восстании говоришь.
— Со своими биться неохота.
— Со своими?!
Тимка удивленно поглядел на Василия. Неужели это он, Тимка, сказал «со своими»? Поспешил добавить:
— Родные у меня там...
— А, вон чего! Ну, не ты первый против родных идешь. Теперь не только свояк свояка, брат брата рубит...
— Страшно, Василь!
— А ты меньше думай, что страшно, что нет. Наше дело маленькое, куда все, туда мы.
— Вот потому-то и страшно, что не туда...
— Чего врешь? Казаки все пойдут с нами, только выступим.
— Все? Эх, Василь, да что казаки... вся Россия за них, а ты — казаки.
— Не хныкай раньше времени, еще повоюем! — Василий скверно выругался и, потушив между пальцами окурок, бросил его далеко в сторону.— Чудной ты, Тимка. Тут и без тебя тошно, а он политику разводит... Что мы с тобой — генералы?.. Не наше это дело... Поедем-ка утром рыбу ловить.
— Поедем. И Костю Бурмина возьмем... А зараз — спать!
В эту ночь сбежали из отряда Костя Бурмин и карачаевец Юсуф.
Тимка, бледный, с растерянным лицом, докладывал о происшествии командиру взвода подхорунжему Шпаку.
Подхорунжий ходил по комнате, заложив руки за спину, сутулясь и стараясь не смотреть на вытянувшегося у порога Тимку.
— Может, поехали куда?..
— Я не отпускал. В наряде сегодня Галушко. Бегство урядника, да еще не одного, а я рядовым,
грозило Шпаку большими неприятностями. Предстоял серьезный разговор с заместителем Алгина, полковником Дрофой, который теперь сам вел борьбу с дезертирством.
Путем долголетней службы, горьких унижений и обид вышел подхорунжий Шпак из младших урядников в офицеры. Как верный пес, он прослужил десять лет сверхсрочной службы и получил, наконец, звание вахмистра, а затем, уже при белых,— первый офицерский чин.
Он свыкся с военной службой, походами и одиночеством. Там, где-то под Армавиром, была семья, жена, дети, небольшое хозяйство. Но домой не тянуло. Изредка наезжал в родную станицу. Хмуро слушал вечные жалобы состарившейся жены на тяжелую работу, постылую жизнь. Неумело ласкал детей. Дома не засиживался,— тянуло в полк, к привычной, суровой жизни с ее размеренным порядком.
Грянул семнадцатый год, революция. Все было ново, ошеломляюще. Потом — гражданская война и неожиданное производство в офицеры.
Простая размеренная жизнь ушла навсегда, все становилось сложным и непонятным. Вот хотя бы Андрей Семенной. Он помнит его рядовым, потом вахмистром. Помнит он и младшего урядника Семена Хмеля. Да... немало воды утекло с того времени, когда Шпак был вахмистром... И вот теперь он, пятидесятилетний подхорунжий, снова встретился со своими сослуживцами по полку, но они не назовут его ласково, как прежде, дядей Михаилом, и ежели попадет он им в руки,— поставят его, не колеблясь, к стенке.
Тимке надоело стоять навытяжку, и он шагнул вперед.
— Дядя Михаиле! Шпак сурово прикрикнул:
— Я для тебя сейчас — господин подхорунжий. Ты что думаешь, полковник Дрофа нас с тобой похвалит? Разжалует в рядовые... да еще шомполов всыпет!
— Не разжалует... господин подхорунжий: у него из лагеря тоже черти сколько сбегло.
— Много ты понимаешь! В шестом году, когда был он подъесаулом, а я в его сотне младшим урядником, сотня наша была брошена на подавление крестьянских бунтов. Тогда Дрофа даже стариков не щадил, порол не только плетьми, а и шомполами. И многие, после порок тех, отдали богу душу... А в восемнадцатом и девятнадцатом он был в прифронтовой контрразведке.— Шпак спохватился, что нельзя говорить так о своем начальнике при взводном, и резко переменил тон.
— Сегодня же собери всех урядников и строго-настрого прикажи, чтобы без особых пропусков, за моей и твоей подписями, никого за хутор не выпускать! А дежурному по конюшне дай двадцать шомполов перед строем... Ну, иди, а я рапорт сотнику писать буду.
Тимка вышел из комнаты и притворил за собой дверь.
В кухне, возле печки, подоткнув подол светло-синей юбки, возилась хозяйка.
— Что, Степановна, топить вздумала?
Тимка догадывался о том, что его брат завязал любовную связь с этой женщиной, но делал вид, что ничего не замечает.
Хозяйка не оборачиваясь ответила:
— Твоим лодырям хлеб поставила, да и своему идолу пышек спечь надо.
— А мне?
— Тебе-то чего?
— Как чего? — возмутился Тимка.— Ты же мне сдобный пирог обещала!
— Разве? — Хозяйка засмеялась и повернула к Тимке лицо.— Если споешь мне сегодня, испеку.
— Я ж тебе пел.
— Ну что ж, а сегодня — еще. А не хочешь петь, поцелуешь.
— Чтоб меня брат уздечкой отвозил?
— А ты боишься? — Она ожгла его взглядом насмешливых карих глаз.— Так поцелуешь?
— Не дури, Степановна, муж узнает, будет тебе...
— Ну вот, то братом своим, то мужем лякать вздумал. Что я им, крепостная? Ну, говори, петь будешь или целовать? А то не испеку тебе пирога. Или ты днем боишься, так я до ночи обожду... Хочешь, я тебе сегодня в чулане постелю?
Тимка уже не рад был, что затеял разговор про пирог. Он видел, что хозяйка шутит, но было что-то в ее глазах и голосе, что заставляло Тимку краснеть и отворачиваться.
— Ладно, Степановна, спою...
— Значит, петь решил. Потом, какая я тебе «Степановна», меня Лизой звать... Брат сегодня приедет?
— Завтра к вечеру,— Тимка взялся за ручку двери.
— Так постелить тебе в чулане?
— Там крысы.
— Аль боишься, что нос отъедят? — засмеялась хозяйка.— Управлюсь, приду крыс поотгоняю.
Тимка сердито взглянул на нее и невольно обратил внимание на ее голые стройные ноги. «Красивая она все же»,— подумал он, выходя во двор.
...Перед Тимкой стоят неподвижно шеренги его взвода. На правом фланге, как всегда, несуразная длинная фигура урядника Грабли. Он нагло смотрит на Тимку и всем видом своим словно спрашивает: «Ну, а дальше что?» Тимка старается не замечать Граблю и молча скользит взглядом по лицам казаков первой шеренги. Вон, рядом с Граблей, правофланговым, стоит Тимкин новый друг Васька. Вот, чуть ближе, два рослых конвойца — братья Лещенко, те самые, что хотели разоружить его в хмелевском саду. Вон, прямо перед ним, Никола Бредень, взводный кузнец с могучими руками, бессильно опущенными сейчас «по швам». А дальше — младший урядник Галушко. Он только что вернулся на хутор, смененный урядником Щурем, и, узнав о побеге Бурмина, виновато смотрел на Тимку.
Тимка остановился взглядом на молодом казаке.
— Савчук! Два шага вперед, марш! Казак вышел вперед и вытянулся.
— Ты знаешь обязанности дежурного по конюшне?
— Так точно, знаю, господин взводный.
— Так почему же ты, собачий сын, разрешил уряднику Бурмину коней увесть?!
— Он сказал, що вы его в первый взвод посылаете.
— Сказал!., посылаете!., ух... ты!..— и Тимка первый раз в своей жизни обругал человека грязными, похабными словами.— Пропуск у него потребовал?
— Никак нет, господин взводный.
— Не потребовал... По приказанию командира взвода — двадцать шомполов перед строем. Я тебя научу, как дежурить, сволота!
— Господин взводный...
— Молчать! Урядник Галушко! Приведите в исполнение приказ.
Провинившегося казака положили на вынесенную из хаты лавку, сняли с него чекмень и рубаху, спустили шаровары.
Урядник Галушко взмахнул смоченным в самогоне шомполом и нанес первый удар. Кроваво-синий рубец вздулся на спине Савчука, из горла его вырвался хриплый стон. Второй удар был еще сильнее и пришелся по пояснице. Тимка поморщился от животного вопля избиваемого. «Ну и порет, сволочь, норовит все печенки отбить...»
После четвертого удара у Савчука пошла кровь из горла. Тимка не выдержал и махнул рукой:
— Отставить!
Галушко недовольно опустил уже занесенный шомпол:
— Всего четыре, господин взводный... Тимка разозлился:
— Не разговаривать!! Взво-о-од! Направо-аво-о! Ра-зойдись-и-ись!
...За ужином Тимка сидел молча и почти ничего не ел. Шпак тоже молчал, мало ел, но пил много, и хозяйка, подсевшая к ним, то и дело доливала в его стакан.
Взвод давно поужинал, и казаки разбрелись на ночлег. В хате, кроме них да хозяйских детей, спавших на печке, никого не было. «Зачем она его спаивает?» — подумал Тимка, недовольно взглянув на хозяйку. Но та, сделав вид, что не заметила Тимкиного взгляда, долила Шпаку стакан мутной жидкости.
— Кушайте, Михайло Пантелеевич. Шпак выпил и, не закусывая, вытер усы.
— Ты, Тимофей, о Савчуке меньше думай. Без строгости дисциплину держать нельзя.
Тимка ничего не ответил. Он потянулся за бутылкой, налил полстакана самогонки и залпом выпил.
— Тимочка! — всплеснула руками хозяйка.
— Оставь его, Степановна,— проговорил Шпак. Он заметно хмелел и, видимо, хотел спать.
От выпитого самогона у Тимки закружилась голова. Он встал из-за стола и нарочито зевнул.
— Пойду спать!
Хозяйка налила Шпаку еще стакан самогона и тоже поднялась.
— Я тебе в чулане постлала... иди ложись...
Тимка хотел возразить, но хозяйка взяла его за плечи и толкнула к двери.
— Иди, иди! Там крыс нет, а в зале я пат подмазывать буду.
Тимка побрел в чулан. Нащупав в темноте постланную хозяйкой перину, он наскоро разделся и лег, укрывшись тканевым одеялом.
...Было уже утро, когда Тимка открыл глаза и потянулся. Он вспомнил все, что с ним случилось, и сел. Тимка был один в чулане, но его постель еще хранила тепло хозяйкиного тела.
«Эх, погано вышло! А, да не все ли теперь равно!» Он стал одеваться. Дверь чулана приоткрылась, и в щель просунулась голова урядника 1 алушко.
— Господин взводный! Убег.
— Кто?!
— Савчук убег. Пеши.— Галушко простодушно улыбнулся.— Догнал я его, господин взводный, возле самого хутора, в балке он схоронился.
— Где же он, веди в хату.
— Нема...
— Как нема, ты же догнал?
— Срубал я его, господин взводный. Тимка вздрогнул.
Ему представился мертвый Савчук, разрубленный до пояса и залитый кровью.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
В ночь на пятое июля тысяча девятьсот двадцатого года в ставке барона Врангеля шло совещание верховного командования Русской армии. Врангель был нездоров, и на совещании председательствовал его начальник штаба, пожилой генерал с бритым лицом, покрытым сетью морщин. Начштаба прочитал собравшимся только что Подписанный Врангелем приказ о переходе в наступление против советских войск.
— Наконец-то! — вырвалось у одного из членов со-
вещания — совсем еще молодого донского генерала Коновалова.
Начштаба неодобрительно глянул на чересчур экспансивного генерала и сухо продолжал:
— Итак, господа, какими же силами мы располагаем для нашего наступления? Прежде всего, это первый армейский корпус под командованием генерала Кутепова. В этот корпус входят дивизии: Корниловская, Марковская и Дроздовская. Всего корпус насчитывает шесть тысяч двести штыков, четыреста десять сабель, сто тридцать пулеметов и пятьдесят орудий.
— Во второй армейский корпус, под командованием генерала Слащова, входят две дивизии в составе пяти тысяч пятисот восьмидесяти штыков, восьмисот семидесяти сабель, ста сорока семи пулеметов и двадцати четырех орудий.
— Кубанские, терские, астраханские и черкесские полки образуют сводный корпус генерала Писарева в составе пяти тысяч девяносто шести штыков, тысячи ста восьмидесяти сабель, ста тридцати семи пулеметов и ста сорока орудий.
— Далее, мы имеем донской резервный корпус, насчитывающий семь тысяч шестьсот сорок штыков при ста шестнадцати пулеметах и двенадцати орудиях.
— Регулярная конница нами сведена в две кавалерийские дивизии.
— Кроме того, у нас есть специальные группы для десантных операций, двадцать четыре бронеавтомобиля, двенадцать танков, четыре бронепоезда и двенадцать аэропланов.
— Сейчас армия заняла исходное положение для общего наступления на Северную Таврию.
— Первый армейский корпус, подкрепленный двумя кавалерийскими дивизиями, шестью танками, двенадцатью бронемашинами и шестью аэропланами, сосредоточивается для нанесения главного удара на Перекопском перешейке.
Отпив воды из стоявшего перед ним стакана, начштаба продолжает:
— На Чонгарском перешейке развертывается сводный корпус генерала Писарева, усиленный шестью танками, двенадцатью бронемашинами и четырьмя бронепоездами. Второй армейский корпус, а также группы генерала Улагая и полковника Назарова готовятся к десантным операциям.
— Главный удар должен нанести корпус генерала Кутепова. Одновременно, завтра утром, корпус генерала Слащова высадится восточнее Геническа, у деревни Кирилловки, и, захватив железнодорожную линию Мелитополь — Севастополь, очутится в тылу чонгарской группы Красной Армии, имея заданием продвижение на линию Бердянск, Пологи, Александровск, Днепр.
— Послезавтра, седьмого июля, армия переходит в наступление по всему фронту. Вслед за этим мы высаживаем два десанта: один под командованием полковника Назарова, так называемый донской десант,— значительно восточнее десанта генерала Слащова с выходом к понизовью Дона и движением в направлении Константиновская — Новочеркасск.
— Другой десант, так называемый кубанский, под командованием генерала Улагая будет сделан в районе станицы Приморско-Ахтарской и имеет оперативной задачей: создание нового фронта на Кубани, соединение с Кубанской повстанческой армией генерала Алгина, захват всей Кубани и продвижение на Ростов. Как полковнику Назарову, так и генералу Улагаю придется в основном развертываться на местном материале, путем мобилизации казачьих станиц. Некоторую подготовку в этом направлении мы уже сделали...
Начштаба достал платок, вытер им лоб. Представитель английского генштаба, полковник Флобс, сидевший напротив начштаба и рисовавший на своем блокноте какие-то фигурки, поднял голову, и его серые глаза неподвижно остановились на лице начштаба.
— Вы ничего не сказали о силах противника, генерал.
Начштаба слегка поморщился, но сейчас же постарался изобразить на своем лице любезную улыбку. За холодно-непроницаемым взглядом Флобса начштаба чувствовал скрытое презрение к тем, кому Флобс, как он любил выражаться, приехал помогать.
— Против Перекопского перешейка наши войска имеют перед собой две стрелковые дивизии, две стрелковые бригады, один конный полк. Орудий у противника — около ста. За Чонгарским перешейком наши части встретят одну стрелковую дивизию, две кавалерийские и три бронепоезда. Общее число орудий — не больше тридцати. Все эти части составляют так называемую Тринадцатую армию. Общая численность ее — около девяти тысяч штыков и примерно три тысячи сабель при ста двадцати пяти — ста тридцати орудиях.
Начштаба замолчал и покосился на своего соседа — француза, черноволосого, любезного, вечно улыбающегося полковника. Француз заметил взгляд генерала и ободряюще улыбнулся, хотя из всего доклада он, зная плохо русский язык, понял лишь немногое. Он тоже недолюбливал надменного англичанина и был убежден, что Франция больше помогает генералу Врангелю и, следовательно, имеет больше прав на то, чтобы направлять и корректировать действия врангелевской армии. Англичане же и на этот раз хитрят.
Француз недоброжелательно покосился на полковника Флобса и попросил слова.
— Господа, настал наконец день, когда план, выработанный французским генштабом при участии английского штаба,— полковник небрежно кивнул в сторону Флобса,— начинает приводиться в действие. Я не сомневаюсь в его успехе, ибо исполнять его будут русские солдаты, всегда отличающиеся своей храбростью.
— Вы забываете, что против них будут драться тоже русские солдаты, которые так же храбры,— заметил холодно Флобс.
Француз беспомощно оглянулся по сторонам и умолк. Наступило неловкое молчание. Начштаба поспешил вмешаться:
— Не будем ссориться, господа! План разработан и подготовлен прекрасно, и остается его только выполнить... А теперь, господа, перейдем к вопросам о действии нашего и союзного флотов.
Лицо военного комиссара было необычно строгим. Он привычным жестом заложил пальцы за широкий ременный пояс и сказал решительно:
— Заседание бюро считаю открытым... Слово для сообщения имеет товарищ Семенной. Давай, Андрей.
Семенной поднялся с дивана, снял папаху и провел ладонью по волосам. Потом неторопливо прошел к столу, стал рядом с комиссаром.
— Два дня назад Врангель вылез из своей крымской берлоги. Его войска смяли сопротивление нашей Тринадцатой армии и продвигаются по всему фронту. С часу на час надо ждать выступления Алгина и попытки местных куркулей поднять казаков на восстание... Положение настолько серьезно, что я вынужден был объявить на осадном положении Каневской и Староминской районы. Сейчас надо обсудить дальнейшие меры.
Комиссар посмотрел вопросительно на Бабича:
— Сегодня же треба арестовать всех куркулей, всех, кто заодно с врангелевцами...
— Добре,— кивнул головой Андрей.— Нехай они, бисовы души, окопы роют.
Комиссар повернулся к Хмелю:
— А что ты скажешь, Семен?
— Я немедля выгоню всю гаевскую конницу с хуторов, а самого Алгина и его штаб запру в плавнях — нехай с голоду пухнут!
•— И це добре,— заметил Андрей. — Хлопцев да пулеметов у тебя теперь богато. А ты что предложишь, товарищ командир роты?
С дивана поднялся пожилой седоусый человек в защитной гимнастерке, пересеченной ремнями.
— Я уже получил приказ от Хмеля о сборе роты. Рота собирается до гарнизона и готова к бою.
— Добре, — кивнул Андрей.— Я объявил сбор гарнизонов по станицам и хуторам Каневского района и приказал Каневскому гарнизону запереть Бриньковскую дамбу, а Остап Капуста со своими хлопцами уж добре гоняет по степи того Гая. А вскорости Остап оцепит все ходы и выход в Челбасских плавнях,— хай Гринь и не думае прорваться до Рябоконя або до нас. То же треба сделать и здесь. Еще вот что: написал я письмо начальнику Бриньковского гарнизона, Порфирию Кадыгробу, чтоб подымал он на Рябоконя приморских рыбалок да иногородние хутора... К нам на помощь идет Уральская кавбригада... До ее прихода надо стойко держаться, товарищи.
...После совещания бюро Андрей с комиссаром остались одни.
— Надо, Абрам, наступать и быть первыми,— сказал Андрей,— иначе не миновать нам быть битыми. Алгин сильнее нас и, если дать ему объединить все свои отряды, порежет он нас, как курчат.
— Что тебе обещали в Ростове?
— Помогут оружием и патронами... Просят держаться.
__ А Уральская бригада?
— Бригада, сказать по правде, приедет еще не скоро. Но это надо держать в тайне, чтоб не обескураживать...
__ Могли бы, в крайнем случае, прислать сюда части Девятой армии,— недовольно проговорил комиссар.
— Сейчас все внимание приковано к полякам и Врангелю.
— А если Алгин вырежет наши гарнизоны и, заняв Кубань, развернет мобилизацию, тогда что?
Андрей не ответил. Помолчав, он сказал твердо:
— Никто не должен упрекнуть нас, Абрам, что мы без боя отдали Кубань врагу.
— Мертвых не упрекают.
— Да... А пока мы живы, Абрам, будем биться изо всех сил... Давай-ка проверим список куркулей.
...Андрей ехал домой взволнованный. Надвигались грозные события, и от его умения, его выдержки зависело многое в предстоящих жестоких боях. Алгин — умный и сильный враг. Если он не выступил сразу же после выхода Врангеля из Крыма,— значит, чего-то ждет... Ждет, несмотря на то что, несомненно, знает об Уральской бригаде... И даже та трепка, которую Капуста задал коннице Гриня, не заставила Алгина изменить свою тактику выжидания.
В сенях Андрей столкнулся с Наталкой. Он еще не видел ее после своего возвращения из Ростова; минуя Староминскую, он проехал в Каневскую, а вернувшись оттуда, попросил комиссара срочно созвать бюро парторганизации. Наталка радостно вскрикнула и повисла у него на шее.
— Дядя Андрей! А Семен уже пришел, вас ждет! Неожиданно поцеловав его в щеку, она убежала. Андрей прошел в кухню, снял оружие и, бросив его на койку, стал расстегивать воротник чекменя. В комнате Наталки послышались возня и приглушенные голоса. «У нее кто-то есть»,— подумал Андрей и подошел к двери.
Наталка, обхватив за талию сопротивляющуюся Зинаиду Дмитриевну, кружилась с ней по комнате.
«А ведь она рада моему приезду!» — мелькнула у него мысль. Он с нежностью наблюдал за расшалившейся Наталкой и только когда увидел, что его заметили, переступил порог.
— Здравствуйте, Зинаида Дмитриевна! Наталка, пусти ее, пожалуйста.
Он подал учительнице руку и, задержав ее тонкие пальцы в своей широкой ладони, посмотрел ей в глаза.
— Продолжаете худеть? Я вам запрещаю жить одной в школе.— И обращаясь к Наталке:— Ты ее не отпускай. Пусть здесь поживет...
— Не пущу, дядя Андрей, пусть и не думает.
— Но ведь это насилие над личностью! — шутливо возмущалась Зинаида Дмитриевна.
— Иногда необходимо насилие,— ответил Андрей и прошел в зал, где на койке лежал Семен Хмель.
— Ты зачем встаешь? Хочешь, чтобы раны открылись? — Андрей присел в ногах. Хмель, показывая глазами на дверь, тихо проговорил:
— Затвори.
Андрей притворил дверь и опять сел на койку. Хмель сказал:
— Вчера за малым Сухенко не поймали.
— Как, где?!
— Тише... Ночью он пробрался в станицу — ив школу, думал, видно, что учительница там, а Бабич у школы пост выставил. Ну, часовой увидел его: «Стой! Ложись!» А он по часовому — из нагана, да ходу. Прибег к попу Кириллу — коней он там с вестовым оставил,— а Бабич с хлопцами уже там обыск делает. Он назад... через церковную ограду перемахнул и бежать...
— Убег?..
— Убег, стерва.
— Ну, черт с ним. Чтоб ты мне не смел из дому выходить! Попа и ординарца сам допрошу.
Вошла Наталка.
— Что же вы? Борщ простынет. Дядя Андрей, после обеда в моей комнате отдыхать ляжете. Мы вам и ставни позачиняем, чтоб мухи не кусали. Тетя Зина! Помоги их обедать тащить.— Наталка схватила Андрея за руку.— Мы с тетей Зиной во дворе стол накрыли, под вишней. Идемте! Тетя Зина-а!..
Сухенко нашел Алгина в землянке полковника Дрофы. Генерал сидел за грубо сколоченным столом и что-то писал. На его коричневой черкеске тускло блестели золотые генеральские погоны, а на шее, поверх кремового чекменя, висел орден Владимира с мечами.
Сухенко остановился у входа. Алгин поднял голову и ворчливо проговорил:
— Заходите, молодой человек. Рассказывайте, где столько времени пропадали.
Сухенко прошел к столу и сел на табурет напротив генерала. Лишь тогда он увидел, что Алгин в комнате не один: в углу на бурке спал полковник Дрофа.
— Ну-с?..— Алгин отложил в сторону ручку и приготовился слушать. Но окинув взглядом расстроенное лицо начальника штаба и его замаранную кровью черкеску, вскочил и засуетился. — Ах, боже мой, вы ранены? Да говорите же, полковник! Нате, выпейте воды.
— Благодарю, ваше превосходительство. Я чертовски устал и... слегка ранен.
В углу зашевелился Дрофа. Он поднялся со своего ложа, зевнул и, увидев Сухенко, иронически бросил:
— А, заявились? Расскажите нам о своей инспекторской поездке.
Сухенко, сделав вид, что не понял насмешки, сел на табурет.
— Конница полковника Гриня, как я и ожидал, замечательная. Люди — на подбор. Конский состав тоже хорош...
— Был хорош, — сухо оборвал его Дрофа.— Отстали от жизни, господин полковник. Пока вы искали приключений в Староминской, конницу полковника Гриня так потрепали, что от нее почти ничего не осталось.
— В этом я не виноват...— подавленно ответил Сухенко.
Генерал хотел что-то сказать, но Дрофа, не заметив этого, продолжал:
— Потеря двух полков вашей бригады из трех тоже, стало быть, произошла не по вашей вине? Но по существу эти чрезвычайно тяжелые для нас неудачи связаны с вашими любовными похождениями.
Сухенко, побледнев, поднялся.
— Что вы этим хотите сказать, полковник?
— Только то, что всякий начальник штаба, а начальник штаба повстанческой армии в особенности, должен являться мозгом армии, а следовательно, иметь всегда ясную голову и твердую волю...
— Полковник Дрофа! Я — начальник штаба...
— А я помощник командующего армией. Той армией, которую мы должны создать. Нам дорог каждый боец и каждый час, а из-за вашей распущенности мы теряем целые полки и сотни.
Вмешался генерал.
— Марк Сергеевич, оставьте. Пусть отдохнет, поговорим об этом после.
— Но, ваше превосходительство...— начал было Сухенко.
Генерал неожиданно перешел на резкий, повелительный тон.
— Полковник Дрофа совершенно прав. Если вы не прекратите ваших похождений, я вас сниму и отдам под суд... А теперь слушайте: сегодня мы получили сообщение из Крыма о том, что отправка десанта несколько задерживается получением из Англии двух пароходов с обмундированием и оружием. Нам приказано воздержаться от выступления до прибытия десанта.
Сухенко вскочил:
— Что ж они хотят, чтобы пришла Уральская бригада и вырезала нас?!
— Успокойтесь. В сообщении указано, что бригада прибудет не раньше чем через три недели и... что командир ее поступает в наше распоряжение.
— Что?!
— Да, в наше распоряжение. Марк Сергеевич лично знаком с комбригом, и это облегчит нам связь. Кроме того, я решил ехать сам в ставку и по возможности ускорить выступление десантной группы из Крыма. На это время, Марк Сергеевич, вы замените меня здесь.
— Три недели!...— с отчаянием проговорил Сухенко.— Три недели — это так долго!.. Я считаю необходимым выступить немедленно, захватить ряд станиц, и в особенности Староминскую, Бриньковскую, Каневскую, Приморско-Ахтарскую и Гривенскую. Этим мы сможем обеспечить высадку десанта и к тому времени, пока он подойдет, провести мобилизацию.
Алгин покачал головой.
— Нет, Анатолий Николаевич, так нельзя. Если даже нам удастся в несколько дней подавить сопротивление гарнизонов и развернуть мобилизацию, то вооружить казаков нам нечем.
— Оружие у них найдется.
— Ни черта у них его не осталось, — зло проговорил Дрофа.— Вот если б ваши полки были дома, тогда другое дело, а сейчас хочешь не хочешь надо ждать. Иначе части Девятой армии, брошенные из Ростова, смогут расправиться с нами еще быстрее, чем мы с гарнизонами.
— Их там уже нет.
— Представьте себе, что еще есть. И если они будут брошены не на основной фронт, а на нас, то нам придется очень плохо. Недаром же Семенной побывал в Ростове. Несомненно, он там добился этого.
— Эту собаку, Семенного, надо немедленно убить! — воскликнул, вскочив, Сухенко и тотчас же, поморщившись от боли, сел опять.
Дрофа переглянулся с Алгиным. Генерал вновь заговорил, постукивая пальцами по столу и обдумывая каждую фразу.
— Я час назад совещался без вас с Марк Сергеевичем, и мы пришли к такому выводу: несомненно, сегодня ночью, не позже завтрашнего дня, конные сотни гарнизона выступят для нападения на конницу Гая. Надо сегодня же собрать всю нашу конницу в кулак, под командой Гая, бросить им навстречу. Что бы вы ни говорили о Семенном, он, несомненно, умный человек. Поэтому надо попытаться привлечь его на нашу сторону. Я буду просить барона Врангеля поручить формирование Второго казачьего корпуса... полковнику Семенному.
— Не пойдет он на это! — угрюмо сказал Сухенко.
— Увидим. Командовать корпусом — это большой соблазн...
Первая сотня гарнизона в конном строю стояла па улице против ревкома. Андрей в своем кабинете давал командирам последние указания.
— Задача ясна, товарищи? Надо добиться полного разгрома отряда. Ни одного пулемета, ни одной тачанки не оставить в плавнях. К тому времени, когда Алгин думает вылезти из камыша, у него не должно быть кавалерии. Ну, до свидания, товарищи! Желаю успеха.— Он встал. Поднялись и командиры.
— Разгоним, товарищ Семенной! — сказал один из них.
— Разогнать мало — надо разгромить, обезоружить, отобрать лошадей.— Он подошел к комиссару и обнял его.
— Желаю победы, Абрам!.. Да смотрите, хлопцы, не осрамитесь...
Андрей стоит на крыльце ревкома. Походной колонной проходит мимо него первая сотня. Вот и последний, четвертый, взвод. Серые черкески, вороные кони, лихо сдвинутые на затылок белые папахи с голубыми верхами. Голубые башлыки. А вот и пулеметные тачанки. Усатые партизаны еле сдерживают сытые четверки. Андрей всматривается в лица пулеметчиков. Эх, кабы степной простор! Свистнули бы в воздухе нагайки. Помчались бы застоявшиеся кони, натянулись бы постромки...
Андрей улыбнулся.
— Счастливой дороги, хлопцы! — прошептал он и ушел в ревком.
Около его кабинета стояли два конвойца, а между ними — пожилой казак с огненно-рыжей бородой... Андрей сделал вид, что не заметил колючего взгляда его маленьких желто-карих глаз. Он вошел в кабинет, за ним конвойцы ввели рыжего казака. Андрей подошел к столу, сказал конвойцам:
— Выйдите, хлопцы.— И когда за ними закрылась дверь, подошел к арестованному.
— Вот мы и встретились, Волобуй.
— Довел господь, Андрей Григорьевич...
— Аль не рад?
— Какая уж радость...— вздохнул Волобуй.
— Сидай, гостем будешь.
— И то сяду. Ноги отекать стали, старею, Андрей
Григорьевич.
— Да... Подался. Фигура не та и борода не та. За девчатами, видно, уж не бегаешь?
— До того ли теперь...
— Ну что ж, рассказывай, как живешь, как хутор?
— Живем, слава богу.
— За что же арестовали?
— Тебе виднее, ты теперь вроде атамана.
— А ты не знаешь?
— Не знаю...
— И ничем Советской власти не шкодил?
— Старик я уже...
— Что ж, придется мне напомнить тебе кое о чем... Ты полковника Гриня знаешь?
— Каневской он...
— Договор с ним заключал?
— Нет...
— А скот ему в плавни отправлял?
— Ив думках не було!
Андрей достал из ящика стола серую папку, развернул и перелистал несколько листков.
— В марте одиннадцать коров-немок и сорок овец племенных породы рамбулье да одиннадцать телят племенных зарезал, а туши в плавни... к полковнику Гриню. В апреле четыре коровы-немки, и тридцать семь племенных овец, да девять телят... тоже в плавни. В мае туда же семь коров, два бугая племенных и сорок овец рамбулье... То же в июне.
— Моя скотина, никто мне не указ!..
— Мало того, что ты бандитов годуешь, ты еще, подлюга, племенной скот переводишь!
Волобуй вскочил. Спокойствие покинуло его, он впился пальцами в край стола и забрызгал слюной.
— Ты мне ее наживал, скотину? Барашков племенных тебе жалко, а знаешь ли, сколько труда положил, грошей скольких стоило, пока я их развел? Знаешь? Во всем округе таких овец нет, и не будет.
— Садись. Ну! Волобуй нехотя сел.
— Хлеб, сколько с тебя причитается, сдал?
— Нету у меня хлеба, скотину годувать нечем... Потому и режу.
— Это в мае да в июне нечем? Значит, для Красной Армии хлеба нет, а для бандитов есть?.. Сколько подвод в плавни отправил?
— Не отправлял я им хлеба.
— Так...— и Андрей снова заглянул в бумаги.— В апреле пять подвод муки, в мае три, в июне четыре. А говоришь, хлеба нет, скот годувать нечем.
Волобуй молчал.
— Говори, отправлял или нет?
— Ежели у тебя там записано, зачем пытаешь?
— Значит, отправлял? Деньги за скот и муку от полковника Гриня или генерала Алгина получал?
— Не брал я с них денег... для души делал. Жена умерла... сам старый уже... Я наживал... я и проживаю.
— И ничего тебе полковник Гринь за твое добро не обещал?
— Нет.
— Вспомни.
— Нечего мне вспоминать.
— А землю казаков, которые в красных гарнизонах служат и в Красной Армии, не обещал?
— Не насиловал его, сам предложил.
— Хорошо... Ну, больше мне с тобой не о чем разговаривать.
— Что ж со мной робить будешь?
— А это как комиссия решит.
— Ты ж председатель.
— Моя думка — расстрелять.
— Значит, пускай хутор гибнет?
— Без тебя целей будет, — Андрей позвонил.— Уберите арестованного.
Волобуя увели. Андрей закрыл папку и спрятал ее в стол. В комнату заглянул пожилой высокий человек в белой рубахе, смазанных сапогах и с черным картузом в руке.
— Звал, Андрей Григорьевич? Андрей поднялся и пошел к двери.
— Заходи, заходи, Прокофьевич. — И когда тот вошел в кабинет, взял его под руку и повел к дивану.— Как доехал, Прокофьевич? Да сидай, ты у меня сегодня — самый дорогой гость.
— Спасибо, Андрей Григорьевич, лихо доехал. Твой хлопец так коней гнал, что аж печонки наружу просились. Чтоб дорогу сократить, так он по целине гнал.
— Давно у дочки живешь?
— Второй год пошел, да какое ж это житье? Из чужих рук смотришь! Зятек-то у меня казак. Не так зробил, не так ступнул, ко всему придирки делает. Эх, Андрей Григорьевич, горько на старости лет жить так-то!
— Ну, какой ты старик, Прокофьевич. Почти и не седой еще, в руки ежели подкову дать, враз сломаешь, а?
— Нет, Андрей Григорьевич, не тот уж я. А было время, груженую подводу на спине приподымал. Помнишь, твою фуру раз из грязи вытащил?
— Помню, а как же... Значит, недоволен своей жизнью, Прокофьевич? Может, по стаду скучаешь, а?
— Оно, конечно, Андрей Григорьевич, без настоящего дела скучно. Сам знаешь, пятнадцать лет чабановал да шесть лет у Волобуя в старших пастухах ходил. Еще при батьке его поступал. Да кто ему и овец-то французских развел, как не я? Ведь ночей не спал, как с малыми детьми, с ними возился.
__ Порезал их Волобуй...
__ Как порезал? Да ты что? Не шутишь?
— Какие уж тут шутки! Половину племенного стада вырезал.
Андрей видел, что тяжело было старому пастуху услышать о гибели его любимого стада. Он прошелся по комнате, потом сел за стол и стал что-то писать, изредка поглядывая на Прокофьевича. Тот сидел на диване, низко опустив голову, и не понять было, то ли грустит старый чабан, то ли думает какую думу. Наконец он поднялся и подошел к столу.
— Вот что, Андрей Григорьевич. Может, не поймешь ты меня, да нет, должен понять. Знаю, не до этого тебе зараз, да дело такое... Откладывать нельзя.
— Говори, Прокофьевич, затем и звал, чтоб совет твой послушать.
— Знаешь ли, что за овцы у Волобуя?
— Бачил.
— Нет таких больше на всей Кубани, да, может, и подале сразу не сыщешь.
— Знаю.
— Вот ты Волобуя посадил, это гарно, хутор-то брошенный, за скотиной ухаживать треба?
— Обязательно, Прокофьевич.
— А шерсть тоже нужна? Вот воевать кончите, кинетесь, а племенных овечек-то и нема... вырезали.
— Что ж ты советуешь?
— Хутор овечий организовать треба, племенной скот сохранить.
Андрей, пряча в глазах улыбку, низко склонив голову, продолжал что-то писать. Но вот он отложил ручку, пристально посмотрел на Прокофьевича и встал. В руках у него был лист бумаги со штампом и печатью.
— Именем Советской власти назначаю тебя, Прокофьевич, управляющим Первым государственным хутором племенного скота. Подбери себе помощников и хозяинуй, а чтоб бандиты вас там не вырезали, дам приказ Остапу Капусте, чтоб выслал для охраны взвод хлопцев да пулеметную тачанку.
Прокофьевич вышел из кабинета председателя ревкома, сияя от радости.
— Управляющий... Чудно... Ну и Андрей! Наговорит — «хозяинуй»! — Заметив любопытные взгляды писарей, он гордо выпрямился.
На исходе третьего дня в станицу вернулись конные сотни гарнизона. Без песен, с хмурыми лицами, ехали бойцы по станичным улицам. У многих из них головы были завязаны белыми тряпками со следами ржаво-кровавых пятен.
Привели сотни Павел Бабич и Константин Бурмин.
Андрей был в ревкоме, когда дежурный доложил ему по телефону о прибытии гарнизонных сотен. Андрей был удивлен тем, что к нему не зашел ни комиссар, ни Бабич. Он надел шашку и, не дожидаясь, пока ему подадут лошадь, пошел к гарнизону.
Вот и зеленые ворота гарнизона. Часовой при виде Андрея становится во фронт и прижимает к плечу жало штыка. Андрей толкает ногой калитку и входит во двор.
Сотни уже развели коней по взводным конюшням и собрались на обширном дворе гарнизона для общей переклички.
Четыре цветных шеренги. Две синие, в красноверхих черных папахах и алых башлыках, и две серые, в белых папахах с голубыми верхами и голубых башлыках. На правом фланге — развернутое атласное знамя гарнизона. Бабич стоит лицом к шеренгам с гарнизонным журналом в руках:
— Кравцов Иван!
— Пал за революцию! — слышит Андрей громкий голос из синих рядов и затем команду Бабича:
— Гарни-изо-о-он! Смирно-о-о! Глаза налево! Слушай! На караул!
Бабич подходит с рапортом. У него тоже голова обмотана белой тряпкой, поверх тряпки надета папаха.
— Товарищ председатель Военно-революционного комитета! Конные сотни гарнизона прибыли после боевых операций. За время похода дважды были атакованы конницей Гая и три раза сами переходили в атаку. Во время боев сотни имеют семнадцать тяжелораненых, сорок два легко и девять убитых.— И, помолчав, добавил:—Во время нашей атаки убиты комиссар и командир второй сотни.
Андрей некоторое время' молчит, потом глухо спрашивает:
— Где убитые?
Бабич молча указывает на конец двора. Там, в тени забора, под охраной двух часовых, лежат на попонах трупы бойцов.
Андрей здоровается с замершими шеренгами и направляется к мертвым.
Лицо комиссара словно у сонного, губы плотно сжаты. На гимнастерке — несколько темных пятен.
— Под пулемет попал! — тихо проговорил Андрей, словно объясняя кому-то, хотя, кроме него и часовых, никого возле трупов не было. Он заметил полуоткрытый глаз комиссара, опустился на колено, закрыл глаз и, откинув со лба комиссара прядку волос, медленно поднялся.
— Прощай, Абрам... Эх... не того я тебе желал!.. Прощай и ты, Грицько,— перевел Андрей взгляд с комиссара на командира второй сотни.— От Черного моря до Каспия шли мы с тобой, Грицько... Через астраханские степи шли... А в скольких боях были, тому счет стеряли! Прощай, Грицько!
Андрей переходит от одного трупа к другому, у каждого останавливается и подолгу смотрит, как будто навсегда хочет сберечь в своей памяти образ покойного.
Дойдя до конца ряда, Андрей вздрогнул и невольно сжал кулаки. Перед ним лежали два зарубленных бойца в серых черкесках, сраженные невиданным, нечеловечески сильным ударом: оба были разрублены от левого плеча до самого пояса...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Кончился июль. Генерал Алгин все еще был в Крыму. Уехал туда же и полковник Сухенко, вызванный вслед за Алгиным.
Полковник Дрофа, получив от Сухенко сообщение о выходе десанта из Крыма, ждал со дня на день возвращения командующего повстанческой армией и его нач-штаба.
Полковник Рябоконь ушел в глубь Гривенских плавней, выжидая, когда можно будет выйти навстречу обещанным пароходам. Остальные отряды по-прежнему жили в плавнях и по глухим хуторам, избегая стычек с гарнизонами.
В сообщении о десанте полковник Сухенко упоминал, что переброшенная из Крыма ударная группа полковника Назарова уже вошла в пределы Донской области и продвигается в юго-восточном направлении.
К тому времени армия Врангеля полностью овладела Северной Таврией, сломив контрнаступление нашей Тринадцатой армии. Создалась угроза для Донбасса и для всех наших тылов.
Второго августа 1920 года Центральный Комитет партии по настоянию Ленина принял решение, в котором врангелевский фронт был признан «...имеющим огромное, вполне самостоятельное значение...»
Большевики провели огромную работу по укреплению боевой мощи войск, действующих против Врангеля. Вскоре численность их была доведена до пятидесяти пяти тысяч штыков и четырех тысяч сабель.
В ночь с шестого на седьмое августа части Красной Армии переправились через Днепр у Берислава и атаковали второй корпус белых, заняв район Каховки.
Седьмого утром красные форсировали Днепр, заняли Алешки, Каховку и другие пункты на левом берегу. По всему Крымскому фронту части Красной Армии перешли в наступление и стали успешно продвигаться вперед.
Был августовский день. Ночью прошел дождь, прибил дорожную пыль, освежил листву и воздух. Солнце высоко поднялось над станицей, но в комнате с притворенными ставнями было темно и прохладно.
Андрей давно уже открыл глаза, но, вспомнив, что сегодня воскресенье, решил отдохнуть еще с часок в постели,— впереди ведь столько бессонных ночей.
Андрей заложил руки за голову и потянулся. Хорошо лежать в домашней обстановке, под кровлей друга, но скоро придется все это сменить на суровую походную жизнь.
Семена Хмеля не было дома. Еще ночью он вместе с Бабичем уехал проверять посты. Со вчерашнего дня станицу охраняет партийно-комсомольская рота, конные же сотни готовятся к выступлению. Есть сведения о том, что в последние дни гаевцы повылезали из своих логовищ и стали сосредоточиваться в непосредственной близости от станицы. Надо было, не дожидаясь их подхода, идти им навстречу, и Андрей решил на этот раз вести сотни сам... А Уральской бригады все еще нет, хотя Ростов и сообщает, что она прибудет на этих днях. Сегодня — второе августа. По станицам же ходят слухи о том, что к спасу Кубань будет очищена от большевиков.
Незаметно Андрей задремал, и когда снова открыл глаза, зажмурился от яркого света. Ставни были открыты, а на табурете у кровати сидела Наталка.
— Уже поздно?
— Скоро девять.
— Семен вернулся?
— Нет еще.
— Ну как Зинаида Дмитриевна, лучше ей?
— Лежит и ничего есть не хочет.
— Что сказал фельдшер?
— Коров ему лечить, а не людей. Вставайте, пойдемте к тете Зине. А то я письмо вам не отдам.
— Какое письмо?
— Утром какой-то казак принес. Я его не знаю.
— Давай сюда.
— А вы вставайте.
— Ладно, сейчас встану.
Наталка сбегала в кухню и принесла большой конверт.
— Звони в гарнизон, пусть подают тачанку, а сама наряжайся, сейчас поедем к учительнице.
Андрей недоумевающе осмотрел конверт, запечатанный сургучом. Потом, вскрыв его, достал и развернул сложенное вчетверо письмо на атласной белой бумаге со штампом «Ставка Верховного командующего Русской армии. Г. Севастополь». Поверх письма лежала какая-то записка, написанная рыжими чернилами на плохонькой сероватой бумаге.
Сначала Андрей прочитал записку. Писал хорунжий Георгий Шеремет о том, что он уполномочен генералом Алгиным передать господину полковнику Семенному личное письмо от его высокопревосходительства Врангеля. Если же господин полковник пожелает видеть его, Шеремета, лично, то, доверяясь его чести, он, Шеремет, явится к нему, как только господин полковник этого пожелает.
«Что за чертовщина?! — подумал Андрей.— С каких это пор врангелевцы стали называть меня полковником? Очевидно, разгадка в письме...»
Письмо было написано самим Врангелем. Он предлагал «господину командиру бригады» стать под знамена Русской армии в ее «священной» борьбе с большевиками. Он очень лестно отзывался о хорошо известных ему организаторских и военных способностях Андрея и уверял, что большевики никогда не оценят его по заслугам. Он говорил, что глубоко верит в его порядочность, не сомневается в его согласии служить в рядах Русской армии, а потому доверяет ему ответственное и почетное задание — формировать Второй конный казачий корпус. Командиром этого корпуса он и назначается в чине полковника с обещанием производства в генералы после первого же успешного боя «частей, вверенных Вашему командованию».
В конце была приписка о том, что Андрею, по его личному усмотрению, разрешается зачислить в свой корпус в качестве младших офицеров надежную часть командиров из его конных сотен.
Андрей так сильно был поражен прочитанным, что несколько минут лежал неподвижно, с широко открытыми глазами. Затем перечитал внимательно письмо и провел ладонью по лбу. «Мало, значит, у господина барона надежды на своих генералов и полковников. Видно, не больно-то они в почете даже у врангелевских казаков».
...К воротам подъехала тачанка в сопровождении бойцов конвойного взвода, Андрей стоял перед Наталкой и смотрел куда-то в сторону.
— Ты извини, Цыганенок, сейчас я не могу ехать с тобой в школу. А вечером обязательно поедем к Зинаиде Дмитриевне и привезем ее сюда.
Наталка хотела запротестовать, но, вспомнив про письмо, решила, что случилось что-то важное и, должно быть, неприятное, раз дядя Андрей такой задумчивый.
Андрей уехал, даже не позавтракав. Наталка намочила веник и стала подметать пол. Взглянув на кровать Андрея, она увидела ее неприбранной. Этого никогда раньше не бывало: Андрей всегда сам убирал постель. Наталка поставила веник к стенке и подошла к кровати. На простыне, возле подушки, лежала записка, полученная Андреем вместе с письмом. Наталка взяла ее и хотела положить на комод, но любопытство пересилило, и она прочитала записку. -
Сперва Наталка ничего не поняла. Потом ей стало страшно. «Неужели дядя Андрей?! Господи, да что же это?»
Она с отвращением отшвырнула от себя серый клочок бумаги и, упав на койку, по-детски беспомощно заплакала.
Андрей объехал все взводы гарнизона, сделал выводку лошадей, пересмотрел винтовки дежурного взвода, упряжь тачанок и пулеметы. Потом вместе с каптенармусом гарнизона спустился в подвал, где хранилось запасное оружие, накричал на каптенармуса за плохую смазку винтовок и прошел в гарнизонную кузницу.
Следом за ним ходили встревоженные и смущенные командиры взводов и второй сотник Бурмин. Никогда они еще не видели председателя таким раздражительным и придирчивым. В кузне Андрей сам перековал задние ноги своего Урагана и, потребовав от дежурного по гарнизону трубача, приказал играть тревогу.
Осмотрев сотни в конном строю, он дал сутки ареста командиру третьего взвода первой сотни за ржавые стремена у бойцов. Затем, распустив людей, прошел в кабинет Хмеля, который после смерти комиссара снова был назначен военкомом и начальником гарнизона.
В кабинете Хмеля на стене висела большая карта Южного фронта, усеянная красными и белыми флажками. Андрей потребовал от дежурного последние сводки с фронта и подошел к карте. Врангель продолжал продвигаться вперед. Андрей переколол флажки и угрюмо пробурчал:
— Далеко шагнул барон...
Он отошел от карты. Вспомнив про записку Шеремета, достал из внутреннего кармана черкески конверт с письмом Врангеля и заглянул в него. Не найдя записки, снова полез в карман. Но ни в боковом, ни в других карманах ее не оказалось. «Потерял!» — подумал Андрей. Пропажа была неприятна.
Он уже решил ехать домой, посмотреть, не забыл ли записку дома, но в соседней комнате послышались голоса Хмеля и Бабича. Андрей поспешно сунул в карман конверт с письмом и повернул к двери.
— А, наконец-то, где ж вы блукали?
Взволнованные Хмель и Бабич заговорили, перебивая друг друга. Они рассказали, что гаевцы опять заняли хутор Деркачихи, куда переехал штаб Алгина, и готовят оттуда наступление на станицу. Туда же стягивается пехота.
Андрей нахмурился еще больше.
— Откуда узнали?
— Деркачихин пастух под утро прибег,— ответил Бабич.— Говорит, что и генерал там.
— Сколько их, не казав?
— Каже, что богато-пребогато, а сколько — сосчитать не мог, неграмотный он.
— Вот что, хлопцы, пообедайте в гарнизоне, сидайте на тачанку да поезжайте по хатам, сами знаете, кому можно оружие доверить. Надо попытаться еще одну роту организовать. У кого будете, нагадывайте им завтра утром во двор гарнизона сходиться. Захватите с собой командира роты.
Бабич и Хмель сговорились обедать сегодня дома. «Сегодня недиля, и Наталка сварила, верно, гарный борщ,— с грустью подумал Бабич,— а после борща будет, должно, жареная колбаса, и можно було б еще по чарке...» Он огорченно переглянулся с Хмелем и почесал затылок.
— Ну, я, хлопцы, до дому. Когда управитесь, приезжайте оба, ужинать вместе будем.
Лица Бабича и Хмеля несколько прояснились.
По приезде домой Андрей прошел в зал. Кровать его была прибрана, комната подметена. Он заглянул под одеяло, под подушку. Не найдя записки, пожал недоуменно плечами и пошел умываться.
В кухне стоял накрытый стол, но Наталки не было. Андрей заглянул в ее комнату. Наталка лежала на кровати лицом к стенке. «Спит, должно»,— подумал Андрей и на цыпочках возвратился в зал.
Он достал из-под кровати сундук, привезенный им из Ростова, вынул из него синие галифе с красными кантами, зеленую гимнастерку, такую же фуражку с красной звездой и ремни.
Одевался тщательно, словно на парад. Расчесав гребнем волосы, прицепил саблю к широкому поясу желтой кожи, привинтил к гимнастерке орден и надел на сапоги серебряные офицерские шпоры.
Во дворе раздался собачий лай и стук палки о забор. Андрей выглянул в окно. Увидев нищего, подумал' «Кажется, сотник, за ответом пожаловал. Не терпится его благородию...»
Он вышел во двор. Нищий в пыльных лохмотьях, с огромной папахой, надвинутой на глаза, босой и давно не бритый, прошел вслед за Андреем в зал и остановился среди комнаты, настороженно озираясь вокруг.
Андрей показал рукой на табурет.
— Садись, сотник.
Затем вышел из комнаты, заглянул к Наталке и, увидев, что та спит, возвратился в зал и притворил за собой дверь.
— Вы не из трусов, сотник Шеремет. Несмотря на это переодевание, вас все же могут узнать.
Шеремет в свою очередь с любопытством рассматривал Андрея. «Так вот он какой! Ну, за таким пойдут!» — решил он и, отведя взгляд, стал ждать, пока Семенной не заговорит первым.
— Вы пришли за ответом?
— Так точно, господин полковник.— Шеремет хотел встать, но Андрей удержал его знаком руки.
— Сидите, сидите... Скажите, вы знакомы с содержанием письма барона Врангеля?
— Да. Я только что вместе с генералом Алгиным вернулся из Крыма.
— Сухенко приехал с вами?
— Никак нет, полковник Сухенко должен возвратиться на этих днях.
— Скажите, сотник, помощь от барона будет или это только слова?
— О, далеко не слова, полковник.
— Значит, десант придет? - Да.
— Где же он высадится?
— Я, господин полковник, всего лишь, хорунжий, подробности о десанте вам может рассказать лишь генерал Алгин или начальник штаба.
Андрей закусил губу.
— Да, конечно, да это и неважно... Вот только я сомневаюсь, чтобы это было скоро. Я кое-что слышал о нем еще в начале лета. Я скорее склонен думать, что его не будет.
— Он будет, полковник, и высадится на этих днях.
— Даже... Ну, что ж, это хорошо. Значит, вы на днях выступаете?
— Этого я не могу знать, господин полковник. Андрей встал. Вскочил и Шеремет.
— Что прикажете передать генералу, господин полковник? Его превосходительство просили вас приехать в штаб.
— Для меня теперь и так все ясно, сотник. А генералу вашему передайте, что я очень благодарен за сообщение о десанте и приму необходимые меры... А теперь даю вам, сотник Шеремет, час сроку. Если вас через час обнаружат в станице, я вас расстреляю.— Андрей положил руку на кобуру.— Ну! Идите!
Шеремет, растерявшись, не знал, то ли ему уходить, то ли попытаться уговорить Семенного. Он вспомнил о наказе полковника Дрофы убить Семенного в случае его отказа. Но Семенной, подстерегая каждый его жест, готов был при малейшем подозрительном движении всадить в него пулю. Шеремет пошел к дверям. На пороге задержался.
— Смотрите, не прогадайте, комбриг! Андрей нахмурил брови.
— Мы с вами не на ярмарке, сотник. А прогадывает всегда тот, кто становится поперек пути своего народа.
Проводив Георгия Шеремета до калитки, Андрей подождал, пока тот отошел от нее на сотню шагов, и подозвал часовых.
— Всех, кто будет околачиваться возле дома, задерживать!
Пройдя в зал, он снял шашку, расстегнул воротник гимнастерки и сел к столу. Он не слышал позади осторожных шагов Наталки и почувствовал ее присутствие, лишь когда она обняла его за шею. Андрей резко обернулся. А Наталка, плача и смеясь одновременно, целовала его в щеки и в губы.
— Я все, все слышала, дядя Андрей!.. И записку читала... Я так боялась, так боялась!
Наталка не договорила и выскочила из комнаты. Через минуту во дворе раздался ее звонкий голос, напевающий веселую песенку.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Третьего августа нарочные, посланные Андреем, повезли в Ростов и Ейск, а также в станицу Каневскую сообщение о идущем морем десанте.
По распоряжению Андрея, гарнизоны Каневского и Староминского районов вышли из станиц и заняли заранее вырытые окопы.
В станицах остались лишь патрули дежурных взводов да вновь организованные роты.
В ночь на четвертое августа конница Гая пыталась прорваться в Староминскую, но была отброшена пулеметным огнем и отошла к хутору Деркачихи.
Утром Хмель получил с нарочным письмо от начальника Бриньковского гарнизона с просьбой о высадке десантного отряда в районе станицы Бородинки и о завязавшихся боях с врангелевцами.
Прочитав письмо, Хмель выбежал на крыльцо, вскочил на чью-то лошадь и помчался в ревком. Через полчаса после этого в кабинете председателя ревкома собрался командный состав гарнизона.
Обрисовав создавшуюся обстановку, Андрей сказал:
— Я дал распоряжение, чтобы Староминский гарнизон, под командой Хмеля, выступил на рассвете навстречу Алгину. Охрана станицы возлагается на нашу пехоту. Помощнику начальника гарнизона Бабичу приказываю: куркулей, отказавшихся рыть окопы, расстрелять сегодня ночью. Вечером выезжаю в Каневскую, в станице меня заменят военком и председатель ячейки. Командиру партийно-комсомольской роты и Бабичу расклеить на базаре и углах приказ о том, что станичники, вышедшие на улицу с оружием, будут расстреляны. У колокольни, ревкома и гарнизона выставить усиленные наряды. Каневской гарнизон делю пополам. Одна половина, под командованием Остапа Капусты, примет бой с отрядом полковника Гриня, другую половину поведу я.— Андрей улыбнулся, и от его улыбки, от его твердого, уверенного тона всем сделалось как-то легче.
— Вы все знаете, товарищи, десятиверстную дамбу, идущую через Бриньковские плавни. Эта дамба — единственный путь для той части десанта, которая пойдет на помощь Алгину. Так вот, я со своим отрядом запру эту дамбу и не пущу через нее врангелевцев; попутно, пройдя по ней до Бриньковской, постараюсь помочь соседним гарнизонам. Если врангелевцы захотят все же напасть на Каневскую, то им придется идти в обход через Тимашевку, черт знает куда...
Десант Улагая, сломив орудийным огнем сопротивление обороны, на рассвете пятого августа начал высадку в районе станицы Бородинки.
По заданию врангелевского генштаба части генерала Улагая сразу же после высадки должны были объединиться с конницей полковника Рябоконя, занять станицу Приморско-Ахтарскую и тем самым обеспечить дальнейшую высадку десанта с пароходов и барж. После этого весь десант должен был разбиться на две части. Первая группа, вместе с отрядом Рябоконя, имела задание двигаться на Екатеринодар, подымая на пути и вооружая станицы: Роговскую, Поповическую, Протоку, Степную, Гривенскую, Ольгинскую, Брюховецкую, Ста-ронижестеблиевскую, Славянскую, Новотитаровскую.
Вторая группа десанта, под командованием генерала Бабиева, должна была двинуться к станице Бриньковской, расположенной на островах Бейсугского лимана, пройти по дамбе через Бриньковские плавни и, объединившись здесь с отрядом полковника Гриня, взять направление на Каневскую и Староминскую, навстречу Алгину.
Встреча с Уральской бригадой ожидалась на Бриньковской дамбе или же у станицы Каневской. И в том и в другом случае Уральская бригада должна была, не оказывая серьезного сопротивления десанту, отойти к Кущевке. Намечено было, что, отступая, бригада разоружит на своем пути не разбитые еще гарнизоны под тем предлогом, что они пытаются перейти на сторону Врангеля.
Накануне высадки десанта генерал Алгин отдал приказ о выступлении отрядов Рябоконя и Гриня. Староминский отряд под командованием полковника Дрофы получил приказ выступить пятого августа. Однако неудачная попытка Гая взять станицу четвертого августа и отступление его потрепанных сотен повели к тому, что отряд Дрофы выступил лишь утром восьмого августа.
К этому времени части Рябоконя и Улагая уже объединились и подходили к Приморско-Ахтарской. Выступил и полковник Гринь, но его пехота по выходе из плавней замитинговала и, не приняв боя с Каневским гарнизоном, частью сдалась ему в плен, частью же разбежалась по домам. Лишь около сотни во главе с офицерами ушло назад, в плавни. Конница же Гриня, разгромленная в предыдущих стычках, не смогла оказать серьезной помощи пехоте и была разбита Остапом Капустой и рассеяна по степи.
Генерал Бабиев в середине августа подошел к станице Бриньковской и занял ее без боя. Красный гарнизон покинул эту станицу еще накануне и ушел на хутор Ахтанизовский, где собрались под командованием Порфирия Кадыгроба остатки разбитых гарнизонов. Эти остатки Кадыгроб свел в один отряд и пополнил бегущими от врангелевцев иногородними и казаками.
Авангард Бабиева смело вступил на дамбу, но неожиданно был обстрелян из пулеметов, скрытых в камышах, и почти полностью уничтожен. Бабиев приказал дать по камышам орудийный залп, а затем бросил конницу в атаку на дамбу. Но, как только конные сотни влетели на дамбу, снова в камышах зашлись скороговоркой пулеметы, и остатки конницы отступили в беспорядке. Тогда по камышам начали бить шрапнелью. Так продолжалось до вечера, а к ночи на дамбу с гиком и свистом помчался конный офицерский полк. Ему удалось пробиться до половины дамбы, но и эта атака была отбита с огромным уроном для врангелевцев.
Генерал Бабиев был взбешен. Он бросил на рассвете в камыши пехоту, но люди вязли в жидкой грязи, тонули в трясине и не смогли пройти даже сотню шагов, а тот же невидимый враг, словно плавни были для него твердой почвой, открыл сильный огонь из винтовок и забрасывал их гранатами.
Стало ясно, что путь через дамбу прегражден не кучкой партизан, как предполагал раньше Бабиев, а хорошо вооруженным и довольно многочисленным отрядом, великолепно знающим плавни. Поняв, что через дамбу не пройти, Бабиев стал спешно укрепляться в Бриньковской, готовясь часть отряда переправить на баркасах через Бейсугский лиман, в обход засевших на дамбе красных.
Бабиев издал также приказ о явке на сборный пункт всех взрослых станичников. Штабу группы было дано распоряжение срочно сформировать пластунскую сотню из местного населения, знающую плавни, и бросить ее на борьбу с засевшим в камышах красным отрядом.
Но мобилизация сорвалась. За весь день на сборный пункт явились лишь семь стариков да четверо парней. Один из них был косой и придурковатый.
К вечеру генерал Бабиев приехал на сборный пункт.
— А где же остальные? — грозно спросил однорукий генерал косого парня. Тот испуганно посмотрел на генеральские погоны, потом перевел взгляд на пустой рукав генеральского кителя и заплетающимся языком проговорил:
— Убежали...
— Как?! Куда?
— А уж известно куда...— уже более спокойно ответил парень и неожиданно спросил:—А как же вы, дядя, с одной рукой воюете?
Этот вопрос окончательно взбесил генерала. Он приказал выпороть несчастного дурачка шомполами и объявить станичникам, что все уклоняющиеся от мобилизации иногородние будут расстреляны, а казаки будут лишены казачьего звания и наказаны шомполами. Но и это не помогло. Почти все население, способное носить оружие, убежало из станицы. Не удалось генералу найти и нужного количества баркасов, а те, что остались на берегу, оказались с пробитыми топорами днищами и без бабаек.
Невдалеке от Бриньковской дамбы тянется глубокая балка, поросшая терновником, камышом и мятой.
На самом краю балки стоит Андрей. Перед ним вытянулся рослый казак.
— Так говоришь, не выдержит Хмель?
— Где выдержать, товарищ председатель... сила их...
— Ну уж и сила...— хмуро улыбнулся Андрей.— Иди.
Вот уже шестой день, как Хмель со своим гарнизоном сдерживает- бешеный натиск отрядов Дрофы и Гая. «Сдерживает, сдержит ли?»
По совету Андрея, Порфирий Кадыгроб заградил своим отрядом путь первой группе десанта и медленно отходит к Тимашевке, где деповские рабочие срочно делают своими силами бронепоезд.
Генерал Бабиев пока не пытается вновь атаковать дамбу. Он укрепился на Бриньковских островах и запер дамбу с другого конца. День ото дня положение становилось тревожнее. Андрей Понимал, что если на помощь не подойдут части Красной Армии, то Тимашевку не удержать. Да и не только Тимашевку — падет и Брюховецкая, и его гарнизоны очутятся в кольце отрядов Улагая, Бабиева и Алгина. Вдобавок возможен прорыв полковника Дрофы на Староминскую. «Успеет ли подойти из Ростова конная Уральская бригада? Да может ли теперь выручить одна бригада: ведь Улагай, наверное, развернул широко мобилизацию в занятых им станицах? К тому же у них пушки и огромное количество пулеметов. А все-таки держаться надо».
— А держаться надо...— повторил он вслух.— Э, да это никак Капуста!
И действительно, на другом краю балки остановилась группа всадников, среди которых был и старый Капуста.
— Эй, Остап!
Капуста махнул рукой в знак того, что заметил Семенного, слез с коня и осторожно стал спускаться в балку. Через несколько минут он уже сжимал руку Андрея.
— Похудел ты, Андрей Григорьевич. Не спишь, видать.
— До сна ли теперь, дядя Остап...
Они сели рядом. Капуста вынул из-за пазухи сверток в белой тряпке, передал его Андрею.
— На, Андрей Григорьевич, старуха тебе посылает.
— Спасибо, в станице буду, сам поблагодарю. Должно, коржики тут на свином смальце? Никто так их не умеет печь, как твоя Степановна.
— Да, уж насчет этого она мастерица.
Андрей развернул тряпку и, вытащив из нее круглый коржик, спросил:
— Как дела, дядя Остап?
— Дела обыкновенные... Обложили это мы их в камышах, ровно кабанов диких. Ну, сперва ничего, а потом, чую, стрельба у них поднялась. Целый день палили, а к вечеру двадцать семь казаков вышли из плавней и сдались.
У Андрея заблестели глаза, он отложил сверток Е сторону.
— В станицу отвел?
— Каких в станицу, а каких к себе забрал. Были среди них хорошие хлопцы...
— Гринь убит?
— Сбежал...
— Сколько же в отряде оставил?
— Девятнадцать.
— Так... А вот Семен помощи просит, еле держится.
— Помощи? Что ж, теперь можно. Бери мой гарнизон, грузи в вагоны и паняй в Каневскую. Разобьешь Алгина с Дрофой, с обоими гарнизонами сюда придешь.
— А ты?..
— Управимся. Половину роты сюда переброшу, а другая половина с теми, что от Гриня ушли, у плавней будет. Езжай смело, а то ежели Алгин Хмеля разобьет, тогда и мы пропали.
— И то поеду, дядя Остап.
— Вот и ладно. Их, гадов, порознь бить надо...
Бой между отрядами полковника Дрофы и Староминским гарнизоном начался у самого хутора Деркачихи.
У генерала Алгина был жестокий приступ малярии, и боем руководили Сухенко и Дрофа. Конница Гая находилась в резерве в балке за хутором.
Взвод подхорунжего Шпака был выделен личным конвоем генерала Алгина и расположился на самом хуторе.
Тимка тоже болел малярией. Его только что перетрясло от выпитого самогона, настоянного на измельченной коре сирени. Тошнило, в голове стоял надоедливый шум. Тимка злился на то, что по распоряжению командира взвода Шпака ему пришлось находиться неотлучно при генерале. Нянчиться с больным стариком ему было вовсе не по душе. К тому же генерал сильно беспокоился за исход боя. Он то и дело посылал Тимку во двор — узнать, не приехал ли связной с донесением.
Тимка брел исполнять приказание, придерживаясь иногда руками за стену, чтоб не упасть от слабости.
Весть о разгроме армии Врангеля под Каховкой еще не дошла до штаба Алгина, и Тимка, зная о высадке десанта и его продвижении на Екатеринодар и Каневскую, не сомневался в скорой победе над большевиками.
Ему опротивело скитаться по плавням, прятаться в балках и по степным хуторам. И все же Тимка с затаенным страхом думал о том, близком теперь, дне, когда его отряд вступит в станицу. Ведь этот день будет последним днем для людей, судьба которых его заботит и волнует.
Он выходил во двор и подолгу прислушивался к стрельбе. Там, в нескольких верстах от хутора, дерутся его брат и отец с ее братом и другими недавними Тимкиными друзьями. Он пытался по звуку выстрелов определить, сломлено ли уже сопротивление гарнизона или еще нет. Но стрельба то замирала, то разгоралась с новой силой, и Тимка, облизнув сухие, потрескавшиеся от лихорадки губы, шел назад, к генералу.
...Гарнизонцев было значительно меньше, чем врангелевцев, и бой сразу же стал для Семена Хмеля очень тяжелым.
Обозленные продолжительным сидением в плавнях, врангелевцы, не ложась и не пользуясь прикрытиями, бросались в штыковые атаки. Спешенный Хмелем гарнизон медленно отступал к станице. Хмель не хотел пока вводить в бой резервную роту и, чтобы задержать яростный натиск и не дать обойти себя с флангов, сам переходил несколько раз в конные контратаки.
Комсомольско-партийная рота вступила в бой на рассвете третьего дня.
С винтовками наперевес, шли цепями молодые комсомольцы и коммунисты. Их вел седоусый ротный командир. Немного позади молодой парень в зеленой гимнастерке нес развернутое алое знамя.
«Нема Абрама, подывывся бы он на своих хлопцев!» — пожалел Хмель, но вот застрочили впереди пулеметы, и рота с коротким «ура» бросилась в штыки.
Семен Хмель поднялся во весь рост.
— Хло-о-о-оп-пцы-ы-ы, в атаку, за мно-о-о-ой! — он выхватил маузер, побежал вперед и тут только заметил, что позади роты шли две сестры милосердия в зеленых косынках и с зелеными нарукавными повязками с вышитыми на них красным шелком крестами. Хмель еще раз взглянул: да, он не ошибся, то были Наталка и Зинаида Дмитриевна. Он хотел крикнуть, выругать их за то, что они пошли в бой без его ведома, но времени не было.
Наступление комсомольско-партийной роты и гарнизона приостановило натиск конного резерва Гая. Весь день кипели упорные схватки, но к вечеру перевес сил противника все же сказался, и Хмель отступил.
Ночью при свете факелов наспех перевязывали раненых и отправляли их на подводах в станицу. Туда же везли и убитых.
Когда последний раненый был положен на подводу, Хмель отвел Зинаиду Дмитриевну в сторону и сказал:
— Забирайте Наталку и назад не возвращайтесь... Отступаем на линию окопов. Если понадобитесь, вызову из станицы.
Крепко пожав ей руку, он скрылся в темноте.
Утренняя заря застала гарнизон в окопах. Первым проснулся Бабич. Он спал на постланной бурке, рядом с Хмелем. Бабич осторожно, чтобы не разбудить товарища, поднялся, зевнул и пошел к ближайшим дворам, где стояли лошади его сотни. Но не успел пройти и сотни шагов, как из степи послышались выстрелы.
— Опять прут! — проворчал Бабич и повернул назад к окопам. Горнисты уже играли тревогу, и бойцы спешили занять свои места. Когда Бабич подошел к окопам, они уже ощетинились в сторону степи остальными остриями.
Хмель с биноклем в руках стоял возле пулеметчиков. Заметив Бабича, подозвал его к себе.
— Павло, бери половину своей сотни, сажай на коней и мотай по краю станицы.
— Боишься, чтобы не обошли?
— С самим Алгиным дело имеем... Что-то там у Андрея сейчас робится?..
— Не лучше нашего. Зря ты гонца к нему отправил. Помочь он нам не может, только душой болеть будет.
— Нет, Павло, надо было известить: може, что выдумает. Ежели нас Алгин разобьет, он им в тыл ударит.
— Ежели, ежели... Да вот и они! Верно, опять пьяны, как и вчера...
— Где они?
— Вон на том холме, смотри...
— Да нет, то наши секреты отходят.
Вскоре два взвода первой сотни вышли из окопов и отошли к садам. Хмель сам проверил исправность пулеметов, установил прицелы и стал ждать.
В степи показалась группа всадников. На пике одного из них виднелся белый флажок. Хмель поднял к глазам бинокль.
— Эге, сам пан полковник разговаривать хочет.
А ну, хлопцы, возьмите их на мушку! — Он вылез из окопа. Всадники приближались. Уже и без бинокля можно было разглядеть на серой лошади худощавую фигуру полковника Дрофы.
Хмель вышел вперед окопов шагов на двадцать и стал, заложив руки за спину.
Всадники остановились в полусотне шагов от него. Дрофа подъехал к Хмелю.
— Я хочу разговаривать с Семенным.
— Я его помощник.
— Знаю, но мне нужен Семенной.
— Он в станице.
— Немедленно передайте ему, что генерал Алгин в последний раз спрашивает у него ответа. Мы будем ждать два часа... Лично тебе предлагаю прекратить бессмысленное сопротивление. Присоединяйся к нам, произведем тебя в офицеры.
— Что еще?
— Если же не сдадитесь, весь отряд будет уничтожен, а семьи гарнизонцев лишены казачьего звания... в общем, сам знаешь, не поздоровится...
— Добре знаю,— нахмурился Хмель.
— Слушай, Хмель, советую тебе подумать. Мы предлагаем вам почетные условия сдачи.
Хмелю стал надоедать этот разговор. И кроме того, ему казалось, что Дрофа затеял эти переговоры лишь для того, чтобы отвлечь его внимание, пока алгинцы накапливаются вон в том кукурузном поле для атаки на его левый фланг. Отбросив вежливость, грубо проговорил:
— Николи мне с тобой, бандюгой, балакать. Дрофа поднял лошадь на дыбы.
— Ну помни, сволочь!..
— Не грози, пешая конница, не дюже лякаемся! — Хмель повернулся спиной к Дрофе и не спеша направился к окопам.
...Шел седьмой день боев. Врангелевцы несколькими атаками пытались взять окопы, но всякий раз бывали отброшены пулеметным огнем и ручными гранатами. Не удалось и обходное движение, предпринятое полковником Сухенко. Первая сотня Гая, обойдя ночью окопы, подошла на рассвете к станице со стороны железнодорожной станции, но была неожиданно атакована отрядом Бабича. В этой кавалерийской схватке был зарублен гарнизонный командир сотни хорунжий Георгий Шеремет. К полудню в окопах ждали новой атаки. Алгинцы ящерицами ползли по степи и накапливались для удара в высоком бурьяне и небольшом кукурузном поле.
В окопах было тихо, но за этой тишиной скрывалось напряжение сотен людей. Пулеметчики притаились возле пулеметов, готовые каждую минуту открыть огонь.
Подошел полдень, а атаки все не было. Ожидание томило. Гарнизонцы стали нервничать. Некоторые, выражая общую мысль, высказывались за конную атаку на врага, засевшего в кукурузе и бурьяне. Семен Хмель, внешне спокойный, медленно обходил бойцов, и ласковая улыбка пряталась у него в усах, когда при нем ворчали его друзья-партизаны, требуя наступления.
— Ничего, хлопцы, нам на голову не каплет. Может, они сейчас по третьей чарке пьют. Вот оботрут усы и высыпят на початки.
Но на самом деле Семен Хмель не был так спокоен, как хотел казаться. Он чувствовал, что этот натиск будет сильнее предыдущих, что Дрофа бросит на него сегодня оба своих отряда. «Устоят ли хлопцы перед натиском? Ведь патронов осталось лишь по одной обойме, а у пулеметов — по неполной ленте, и, что хуже всего, кончились все гранаты».
Хмель решился стянуть в окопы весь свой резерв, оставив в станице лишь один караульный взвод. «Ежели не выдержим здесь, то все одно придется из станицы уходить».
Подошел и минул обеденный час. Степка Пустобрех, варивший в ближайшем саду обед на весь отряд, не вытерпел и приполз в окопы.
— Семен Матвеевич, разреши хлопцам обедать, что же обеду-то пропадать?..
Хмель и сам ничего не ел со вчерашнего дня, он хотел уже разрешить взводам идти поочередно на обед, когда со стороны станицы донеслась беспорядочная перестрелка. У Хмеля сжалось сердце. Он поднес к глазам бинокль, стараясь разглядеть, что делается на станичных улицах. Вдруг он увидел бегущую огородами женскую фигурку. Из садов загремели выстрелы: видимо, за ней гнались и, не догнав, открыли стрельбу. Хмель бросился к ближайшему пулемету и, перетащив его при помощи бойцов на другую сторону окопа, дал по садам две короткие очереди. Выстрелы смолкли, женская фигурка поднялась с земли и побежала вперед, к окопам. Хмель лишь сейчас узнал в ней Наталку и побежал к
ней навстречу. Он принес ее в окоп на руках, а она, задыхаясь от быстрого бега, не могла вымолвить ни слова и лишь тяжело дышала, смотря на брата расширенными от пережитого ужаса глазами. Хмель сорвал с себя фляжку с водой и протянул ее Наталке.
— На, пей...
Но Наталка отвела его руку.
— Семен... род... родной... там... там... ваших... коней... заби... ирают... восстание... скор...
Она не договорила. Из кукурузы начали бить по окопам три тяжелых пулемета. Хмель вовремя схватил Наталку за плечо и заставил присесть на дно окопа. «Неужели конец?» — подумал он и посмотрел на Бабича. Тот стоял за спиной Семена и слышал, что сказала Наталка. Да и не он один. По цепи стоящих в окопах бойцов полетела страшная молва: «Позади белые коноводов наших забрали»; следом другая весть, уже ни от кого не слышанная, но еще более грозная: «Семьи гарнизонцев вырезывают... вот-вот хаты запалят».
— Павло! Снимай свою сотню и паняй в станицу.
— А вы тут как?..
— Не разговаривай... Быстрей!..
Сильная стрельба продолжалась несколько минут, затем она разом смолкла, и из кукурузы с диким воем высыпали густые цепи врангелевцев. По их крикам Хмель понял, что они опять пьяны.
Наталка, закусив губу, старалась различить среди бегущих Тимку. Она видела, как брат махнул рукой и по наступающим хлестнули первые пулеметные очереди. Но цепи не отхлынули, не залегли, продолжали бежать вперед. Вот к пулеметам присоединились винтовки всего отряда. Цепи стали заметно редеть. Пулеметный огонь усилился. Толпы врангелевцев заколебались, еще миг — и они остановились бы и затем побежали бы назад, но из кукурузного поля выбежал какой-то высокий офицер и, что-то крича, устремился к окопам. Врангелевцы ответили дикими выкриками и громовым «ура» на брошенные на ходу слова своего командира. На правом фланге первая цепь уже добежала до окопов, завязался штыковой бой.
Наталка закрыла лицо ладонями.
Неожиданно ей в уши ворвался расхлестнувшийся могучей волной крик. Так кричат только казачьи конные лавы, идя в бой.
...Андрей высадил привезенные им сотни Каневского гарнизона в нескольких верстах от станицы Староминской и сразу же, на рысях, двинулся к станице. Стрельба слышалась уже на улицах, и Андрей, обеспокоенный судьбой Староминского гарнизона, перешел с рыси на галоп.
У станицы он разделил свой отряд на две части. Одна из них ворвалась в станицу, другая, под командой Андрея, помчалась, огибая ее стороной.
...Когда есаул Гай в сопровождении своих ординарцев влетел в хуторской двор, Тимка сидел на крылечке амбара, кутаясь в бурку. Генерал только что уснул, и Тимка вышел во двор погреться на солнце. Несмотря на летнюю жару, Тимке, истомленному малярией, было холодно.
Увидав Гая, он встал и пошел ему навстречу.
— Господин есаул, генерал спит. Не будили бы его... Гай слез с коня, бросил поводья ординарцу и, не глядя на Тимку, сказал:
— Отступили... Твою сотню больше всех потрепали. У Тимки дрогнули губы, и он не сразу смог выговорить:
— Ерка... живой?
Гай с грубоватой нежностью привлек его к себе.
— Мальчик ты мой! Нет у тебя больше брата. Срубали Георгия, сволочи... Да разве его одного? За шесть дней половина отряда погибла. По бойцу... собирал...
Он, пошатываясь, пошел к дому, а Тимка присел на землю, под ноги лошадям, и горько заплакал.
Ночью пришел на хутор Тимкин отец. Как всегда суровый, неразговорчивый, сидел он в кухне, не находя слов утешения и не прося их сам. Его обветренное, загорелое лицо с всклокоченной бородой смутно виднелось при слабом свете каганца.
Тимке было немного страшно. Ему все казалось, что дверь на кухню вот-вот откроется и на пороге вырастет высокая фигура брата.
Отец облокотился на шаткий стол всей своей грузной фигурой, продолжал молчать.
Хотя вахмистр Шеремет частенько отзывался с иронией о своем старшем - «ученом» сыне-офицере, но в душе очень любил его. Весть о его смерти тяжело поразила старого вахмистра.
Он провел заскорузлой ладонью по лицу и посмотрел на Тимку.
— Знаю я, кто... Ерку рубал. Передали. Трое на него навалились. Одного он с коня сбил... Тогда Васька Моргун его по голове... А Степка Чапля его, уже срубленного, с плеча... Не было с ним Галушко да Щуря... Те бы не дали...
Тимка жадно слушал скупые слова отца. Перед его мокрыми от слез глазами бегала страшная картина кавалерийской рубки... и окровавленное тело брата, в пыли, под ногами у лошадей.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Андрей поудобнее устроился в седле и закрыл глаза. Его конь уверенно ступал по мягкой проселочной дороге, изредка отмахиваясь хвостом от надоедливых мух. Конные сотни Каневского и Староминского гарнизонов растянулись далеко за ним. Жаркий день клонил ко сну, хотелось пить, хотелось слезть с лошади и повалиться в тень. Даже неугомонный Степка Пустобрех дремал на передке гарнизонной кухни. Сотни, высадившихся на станции Каневской, шли походным порядком к Бриньковской дамбе.
Остатки отряда полковника Дрофы и штаб генерала Алгина бежали в плавни, что дало Андрею возможность оставить охрану станицы на комсомольско-партийную роту и полусотню с Бабичем во главе. Конные же сотни обоих гарнизонов он поспешил перебросить к Бриньковским плавням, куда из Ростова подошла Уральская кавбригада.
До дамбы осталось всего несколько верст, и к частым орудийным выстрелам, слышным еще на станции, явственно примешалась дробь пулеметных очередей. «Идет бой за станицу Бриньковскую между бригадой и группой десанта»,— подумал Андрей и обернулся в седле:
— По-о-ово-о-од!
Казаки подтянулись, выпрямились в седлах и тверже взяли повода. Лошади пошли крупной рысью. Степка Пустобрех, заснувший на козлах, качнулся вперед, открыл глаза и, обращаясь к мышастому коньку, везшему походную кухню, укоризненно проговорил:
— И кто тебя подгоняет, хотел бы я знать?
Через час отряд подошел к балке, за которой начиналась дамба. Впереди тихо плескались волны Бейсугского лимана и расстилалась необъятная ширь зеленеющих плавней.
Когда отряд обогнул балку, Андрей выслал вперед разведку. Половину дамбы проехали спокойно. Потом в камышах справа и слева от дамбы стали попадаться трупы лошадей и красноармейцев. Чем дальше, тем больше. И там, где кончались плавни, они стали встречаться уже прямо на пути отряда. Пришлось передним спешиться и оттаскивать их в сторону.
Показалась Бриньковская. На самом краю станицы горела чья-то хата. Недалеко от хаты молодайка причитала в голос над трупом мужа, а у ее подола испуганно жались трое малышей.
Отряд перешел на галоп, и вскоре перед ним открылось поле сражения. Влево от станицы конные эскадроны бригады то бросались в атаку, то откатывались назад, ведя упорный бой с окопавшейся в степи пехотой врангелевцев. А в это время — видел Андрей — конная группа десанта обходила бригаду со стороны станицы с явным намерением ударить неожиданно с тыла.
Андрей быстро принял решение.
— Снять чехол со знамени! Шашки вон! В атаку марш, ма-а-а-арш! — он дал коню повод и, выхватив саблю, помчался навстречу белой коннице.
Силы были неравные, но противник не ожидал удара. По стремительности атаки и черкескам всадников белые решили, что это не красноармейцы кавбригады, и, не приняв боя, повернули назад, стараясь укрыться за пулеметами и пушками своей пехоты.
Андрей решил не гнаться за конницей, а атаковать пехоту. Он вывел свои сотни в степь, развернулся и лавой обрушился на левый фланг белых.
— Командир конной Уральской бригады Орлов.
Андрей в упор посмотрел на комбрига, на его продолговатое бритое лицо, светло-серые глаза навыкате и закрученные кверху, длинные рыжие усы. Потом приложил пальцы к папахе и сухо проговорил:
— Председатель комиссии по борьбе с бандитизмом комбриг Семенной.— И подумал: «Офицер... И видать, не в малых чинах». Орлов протянул руку.
— Как же, слышал про вас, комбриг. Слышал. Очень благодарен за помощь, чрезвычайно благодарен.— И, помолчав, добавил: — знаете ли, очень тяжело было пробиться через дамбу.
— Видел...— нахмурился Андрей.
— Вы, кажется, не одобряете занятия мною станицы?
— Я никогда не одобрял бесцельной потери людей.
— Война, товарищ комбриг, жестокое дело.
— Я вот уже пятый год воюю...
— Значит, вы должны понять меня. Надо было сразу же сломить сопротивление неприятеля, отнять у него надежду на победу.
«Может, он и прав, черт его знает,— подумал Андрей.— Какое, собственно, основание у меня его подозревать?» И он более любезно проговорил:
— Вот что, ваших убитых надо похоронить. Я тут хорошее место наглядел для братских могил. Твой комиссар речь скажет...
— Убит комиссар, да и все полковые — тоже... Безотчетное чувство неприязни и недоверия к Орлову
снова овладело Андреем.
— Это когда вы пехоту в лоб брали?
— Ну да. Я и сам впереди был.
Андрей не нашелся, что ответить, и они замолчали, поехав рядом.
По дороге к станице Андрей заметил около своего отряда Капусту, простился с комбригом и подъехал к нему.
— Ты почему отряд из балки увел?
— Так ведь бригада пришла, Андрей Григорьевич.
— Сколько у тебя убитых?
— Мы следом за ними шли,— у нас только двое раненых.
— Завтра утром займете балку.
— Так ведь...
— Без никаких «так». К красноармейцам присматривался?
— Хорошие хлопцы, да все больше молодежь, неуки. Еле в седлах сидят, а все же молодцы. Вот командир ихний...
— Ну что, говори!
— Да вроде мне показалось, что он своих хлопцев на пулеметы ведет...
— Дуром, говоришь? А сам-то он как цел остался?
— Э, Андрей Григорьевич, меня не обманешь. Он-то на дамбе впереди не был, а сейчас вот, как в атаку они бросились, на фланг отскочил.
— Что же ты думаешь?
— Никаких думок у меня нет,— ворчливо ответил Капуста и заговорил об отряде.
Сколько Андрей ни старался завести опять разговор о комбриге, Капуста явно уклонялся, отделываясь ничего не значащими фразами.
Хоронили убитых под вечер. Местные жители свозили трупы на подводах и помогали красноармейцам и казакам укладывать их в две длинные братские могилы.
Когда солнце село и с моря подул освежающий ветер, раздались прощальные залпы, и мимо свежих могил в суровом молчании, с шашками наголо, прошли эскадроны бригады и конные сотни гарнизона.
Утром Андрей был разбужен орудийной стрельбой: было ясно, что стреляли по станице. Он вскочил с кровати.
На широкой станичной улице начали строиться конные сотни. Играли горнисты, мчались на сборный пункт красноармейцы бригады. Андрею подвели лошадь. Он уже взялся за холку, чтобы вскочить в седло, когда к нему подъехал красноармеец.
— Кто тут командир?
— А тебе чего нужно?
— Приказ от командира бригады.— И он подал Андрею клочок бумаги, на котором карандашом было написано:
«Командиру сводного отряда Семенному.
К противнику подошло подкрепление. Отхожу через дамбу на Каневскую. Приказываю идти следом за бригадой.
18.VIII—20г. Комбриг О р л о в».

У Андрея дернулась кверху левая бровь. Он отпустил красноармейца и поспешно достал из полевой сумки блокнот и карандаш. Через несколько минут трое казаков, объехав станицу, мчались к дамбе. В тот же день телеграфист станицы Каневской отстукал в Ростов спешную телеграмму:
«Председателю Юго-Восточного Бюро ЦК РКП (б).
Уральская бригада сегодня утром покинула фронт у станицы Бриньковской тчк Решил сдерживать белых своими силами тчк Жду помощи тчк Семенной».

Вступив на дамбу и увидев, что Семенной не собирается за ним следовать, комбриг прислал Андрею новую записку:
«Приказываю немедленно отступать. Вашу задержку буду рассматривать как попытку перейти на сторону противника. Комбриг Орлов».

Андрей молча протянул записку Остапу Капусте. Тот, прочтя ее, выругался так затейливо, что стоявшие поблизости ординарцы заулыбались.
Семенной взглянул на сотни, ожидающие команды.
— Дядя Остап, ежели мы за станицей окопаемся, то они нас все равно пушками вышибут.
— Это так...— мрачно согласился Капуста.
— Пока они не очухались, бери сотню и обходи ихнюю батарею — она, проклятая, тут недалеко устроилась. А я им на фланге буду голову морочить...
Капуста понял Андрея и тотчас же повернул своего коня.
...Никаких подкреплений генерал Бабиев не получал, он отступил к Ольгинской лишь для перегруппировки своих войск и подготовки контрудара.
В ночь после боя состоялась встреча между генералом Бабиевым и комбригом Орловым. Однорукий генерал сидел в открытом автомобиле рядом со своим адъютантом. Говорил комбриг. Он стоял около автомобиля, а позади, в темноте, виднелись его ординарцы с лошадьми. — Я, как и было условлено, ваше превосходительство, пустил конные сотни через дамбу без артиллерийской подготовки. Ваши пулеметчики выкосили треть моей бригады. После этого я атаковал в лоб вашу пехоту и опять потерял больше двухсот человек.
— А для какого черта вы пустили свою казачью конницу в обход моему левому флангу, да еще растрепали по дороге мою конную группу?
— Ваше превосходительство...
— Вы играете с огнем, господин подполковник. Я отказываюсь понимать ваш сегодняшний поступок.
— Но клянусь, ваше превосходительство, что это не моя конница разбила ваш фланг и заставила бежать вашу пехоту.
— Положим, не бежать, а отступить... кто же, по-вашему, атаковал меня с фланга?
— Семенной.
Генерал резко повернулся к комбригу.
— Кто?! Какой Семенной? Тот, что командовал, кажется, дивизией?
— У него была бригада, ваше превосходительство. Казачья бригада. Сейчас он тут председателем комиссии по борьбе с бандитизмом и еще чем-то.
— Сколько у него кавалерии?
— Около пятисот сабель. Это он в первые дни вашего наступления не пустил вас через дамбу.
— Почему вы не послали его вперед, когда шли на Бриньковскую?
— Он был в это время в Староминской, ваше превосходительство.— И, нагибаясь к самому уху генерала, Орлов тихо проговорил:— Алгин разбит вдребезги и спасается с кучкой казаков в камышах... Несколько дней, ваше превосходительство, вас сдерживал лишь взвод Семенного при трех пулеметах, а в это время он сам расправлялся с Алгиным.
Генерал Бабиев проворчал что-то невнятное. Комбриг почтительно выжидал. Наконец генерал выговорил:
— Завтра утром вы перейдете дамбу и отступите к Каневской.
— Слушаюсь. Очень прошу вас, ваше превосходительство, дать по станице несколько орудийных выстрелов.
Генерал кивнул головой. Автомобиль рванулся. Комбриг вытянулся и взял под козырек.
...Генерал Бабиев после встречи с комбригом не ожидал сопротивления. Если он и стрелял по станице, то лишь для того, чтобы дать повод комбригу увести в Каневскую свою бригаду и отряд Семенного.
Бабиев стоял на кургане и наблюдал в бинокль, как над станицей рвались снаряды его батареи. Его конница ждала лишь сигнала вступить в станицу, а пехота в походной колонне стала уже продвигаться вперед. И когда совсем неожиданно над его головой пролетел снаряд и разорвался над конницей, а другой, третий, четвертый — над пехотой, то генерал не сразу понял, что его батарея захвачена противником. Уяснить это помог ему Андрей. Он вырвался со своей лавой откуда-то с правого фланга и налетел на его пехоту...
Генерал по-молодому сбежал с кургана и рванул дверку автомобиля. Конная группа Бабиева вновь не приняла боя и помчалась следом за генеральским автомобилем к Ольгинской.
В этот день генерал потерял треть своей пехоты.
Андрей приказал играть отбой. Наскоро собрав разбросанные по степи пулеметы, винтовки и подсумки с патронами, он отошел назад и стал поспешно укрепляться на подступах к дамбе.
Остаток дня прошел спокойно. Ночью, на неоседланной лошади, прискакал со станции Каневской стрелочник и привез телеграмму из Ростова:
«Каневская Семенному
Спешно перебрасываю свои части Каневскую тчк Держитесь тчк Буду сам тчк Командарм Девятой».

2
Андрей задумчиво смотрел в окно на клочок серого предрассветного неба. Вставать было еще рано, да и не хотелось. Через два часа его отряд выступает на Ахтари, где, говорят, выгружены танки для Улагая.
Вчера, когда после жестокого боя сотни Андрея были отжаты к дамбе и он уже собирался переходить на ту сторону, подошли части Девятой армии и отогнали генерала Бабиева к Ольгинской.
В этот же день, по распоряжению командующего, был арестован командир Уральской кавбригады. Ее бросили наперерез Бабиеву — отрезать ему дорогу на Тимашевку. Андрею же было поручено занять со своим отрядом Приморско-Ахтарскую и попытаться перехватить танки. В помощь Андрею дали захваченную им у Бабиева батарею.
Андрей взглянул на часы. Было десять минут шестого.
— Пора, — вслух проговорил он и стал одеваться.
...Отряд Андрея шел к Приморско-Ахтарской, держась линии железной дороги. Было прохладно, по небу плыли дождевые тучи, дул холодный ветер. Андрей отстегнул от седла бурку и, обращаясь к ехавшему рядом с ним Остапу Капусте, проговорил:
— Будет дождь... Боюсь, что танков в Ахтарях не найдем, зря только время стеряем.
Капуста посмотрел на небо, для чего-то снял папаху и с минуту ехал с непокрытой головой, предоставив ветру трепать, как тому вздумается, его седой чуб.
— Не будет дождя, Андрей Григорьевич.— Он надел папаху.— Ежели хочешь, повернем назад. Черт с ними, с танками!
— Приказано занять Ахтари — значит, надо ехать.
— Ну, дывись сам. А по-моему, можно и повернуть да ударить десантникам по потылице, а потом тем же порядком и самому Улагаю, что прет зараз на Екатеринодар... Да, Андрей Григорьевич, совсем запамятовал тебе сказать... сына старшего женю. В Каневскую вернемся, зову на свадьбу.
— Можно и на свадьбу, дядя Остап, только без попа. На ком женишь?
— Прокофия Пруна дочку высватал.
— Это Катеринку?
— Ее.
— Хорошая дивчина. Немного мне сродни доводится. Ну, а как сосед Пруна, Степан Черешня, выдал свою дочку?
— Нет. Ух, и красавица же...— Он пытливо посмотрел на Андрея и тронул рукой седые усы.— Андрей Григорьевич, сосватать тебе, может?
— Что?! — вздрогнул Андрей.
— Чего вскидываешься? Человек ты молодой, не годится тебе бобылем жить.
— Много еще боев впереди, может, чья шашка сосватает.
— Все под богом ходим. Ты с этим не шути. Ты скажи только... мигом вас обкручу.
— Да чего ты, скажи на милость, меня женить вздумал?
— Что, аль другую любишь?
— Может, и люблю...
— То-то я примечаю, ты худеть стал.
Андрей хотел рассердиться, но в тоне Капусты было столько теплоты и участия, что у него не хватило духа резко ответить старику.
...Генерал Улагай не опасался нападения красных на Ахтарский порт и не спешил создать там крепкий гарнизон. Он считал, что все войска должны быть собраны в железный кулак и нанести сокрушительный удар по Екатеринодару. Для движения на Бриньковскую и Каневскую он отделил лишь небольшую часть десанта.
Когда Андрей, вырубив оставленную Улагаем в Ахтарском порту команду, занял его своим отрядом, Улагай неожиданно для себя очутился без тыла. Вдобавок между ним и генералом Бабиевым вклинились части Девятой армии и Уральская кавбригада, угрожая его бесчисленным обозам с обмундированием, снаряжением и оружием. Не предвидел Улагай многого: и подхода частей Девятой армии, и упорного сопротивления красных у Бриньковской, а главное — того, что казаки, в подавляющем большинстве своем, останутся глухи к призыву барона Врангеля влиться в ряды Русской армии. Пожар, зажженный умелой рукой, не получал достаточно горючего материала и стал затухать. Вместо широкого потока добровольцев — принудительная мобилизация. Вместо радостной встречи «освободителей» — упорная борьба с «освобождаемыми» за каждую пядь земли.
Казаки не верили больше генералам и не хотели ссориться с Советской властью. Не помогло и воззвание Улагая к иногородним, обещавшее казачье звание тем, кто добровольно придет на призывные пункты. Надеть казачьи черкески пожелали лишь сынки лавочников да кое-кто из богатых хуторян, остальные предпочитали отступать вместе с Порфирием Кадыгробом на Тимашевку, оказывая сопротивление врангелевцам в каждой балке, за каждым курганом.
Формирование Первого армейского казачьего корпуса явно замедлялось, а красные все время стягивали войска в Екатеринодар. Формирование же Второго корпуса совсем сорвалось из-за неудач Алгина и Бабиева.
Не могли не повлиять на судьбу десанта и дошедшие до станиц вести о переломе на Крымском фронте. Красная Армия уже не отступала. Она закреплялась на отбитых рубежах, готовясь перейти в контрнаступление.
...Андрей, заняв Приморско-Ахтарскую, ночью, при мерцающем свете каганца, писал донесение командиру: «Приморско-Ахтарская полностью очищена от белогвардейцев. Захвачено богато английского обмундирования, винтовок и патронов. Нашей батареей подбит один из трех пароходов, которые вздумали обстреливать нас из пулеметов и пушек...
Обмундирование и оружие подсчитывается, после чего будет отправлено под усиленной охраной через Бриньковские плавни в Каневскую, а оттуда в Ростов.
О танках тут ничего не знают. Бронеавтомобили же Улагай взял с собой. Пленных разбил на две партии — мобилизованных и добровольцев. Первую партию отпустил по домам. Вторую, двадцать три человека, расстрелял. Семенной».

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
С тех пор как штаб «Повстанческой армии» вынужден был снова уйти в плавни, в землянке полковника Дрофы жили, кроме него, генерал Алгин, полковник Сухенко и есаул Гай.
Генерал Алгин, поджав под себя ноги, сидел на койке и сосредоточенно курил трубку. Его окутывали густые облака сизого дыма. Полковнику Дрофе, прохаживавшемуся по комнате, временами казалось, что маленькая фигурка генерала вот-вот оторвется от койки и улетит вместе с дымовым облаком в полуоткрытый полог входа.
Сухенко, размотав перевязку, осматривал свою левую руку. Рана была пустяшной: пуля пробила ладонь навылет,— но рука почернела и вздулась. «Йодом бы залить...» — подумал Сухенко. Но йода не было.
Дрофа подошел к Сухенко и, взглянув на его руку, сказал насмешливо:
— Домахались руками, пока пулю не поймали. А теперь руку отрежут... ежели раньше от заражения к праотцам не отправитесь.
— Вашу же, полковник, пехоту останавливал, когда она от красных драпала,— огрызнулся Сухенко.
Дрофа ничего не ответил и снова зашагал по комнате, глубоко засунув руки в карманы офицерских рейтуз.
Он понимал, что если Алгин молчит уже около часа, непрерывно затягиваясь табачным дымом, значит, он думает за всех и, наверное, придет к неплохому решению. Уж, конечно, не этот юбочник Сухенко может найти выход... Волочиться за первой встречной бабой, лихо протанцевать мазурку или наурскую, смело мчаться во главе конной казачьей лавы,— это он может, это его жизнь. А вот хладнокровно, как в шахматной игре, рассчитать, взвесить обстоятельства, подметить слабые стороны противника, найти выход из волчьего капкана, в который они попали,— на это Сухенко не способен.
...А положение штаба и отряда действительно препаршивое. Теперь вся надежда на силы десанта. Уральская бригада, очевидно, уже прибыла, иначе Семенной не бросил бы против Алгина всю свою конницу. Но уральцы не смогут задержать надолго Бабиева, и он уже, должно быть, подходит к Каневской... Семенному же придется срочно перебрасывать навстречу десанту все силы гарнизонов. И если в Каневской при подходе Бабиева вспыхнет восстание, то положение может быстро измениться...
Полог входа зашевелился, и в комнату, пригибаясь под притолокой, вошел Гай. Он поставил на стол две манерки с пшенным кулешом и шутливо проговорил:
— Кушайте, господа, изысканное блюдо... Впрочем, не падайте духом: кулеш с индюшатиной.
Дрофа достал с полки четыре ложки, несколько белых сухарей.
Гай зачерпнул ложкой кулеш и подал генералу, тот подул на ложку и попробовал.
— Вкусно... только соли маловато.
— Последнюю высыпал.
Ели жадно, обжигаясь горячим хлебовом.
Алгин первый отложил ложку и, вытерев платком усы и бороду, посмотрел на Дрофу.
— Придется переформировать отряд... свести его в один батальон с конной разведкой... и ночью попытаться вырваться из этого чертова болота. Красные сейчас, должно быть, заняты защитой Каневской от Бабиева.
— У нас много тяжелораненых. Куда мы их денем? — спросил Сухенко.
— Таких раненых надо будет прикончить,— спокойно проговорил Дрофа и вытащил из кулеша кусок мяса.
— Ну, это уж...— вырвалось у Сухенко.
— Что? — спросил Дрофа.
-— Подлость, вот что! — Сухенко отшвырнул ложку и порывисто поднялся.
— Я не дам добивать своих раненых бойцов,— мрачно откликнулся Гай и тоже встал.
— Садитесь, господа, обсудим,— приказал спокойно Алгин. Сухенко и Гай нехотя сели.— Сейчас Русская армия терпит большие затруднения. По последним сведениям, большевики стягивают против нас крупные силы. О действиях группы полковника Назарова тоже вести неутешительные. Вопреки всем надеждам, донское казачество не восстает по пути движения назаровского отряда... Нам совместно с десантом необходимо во что бы то ни стало захватить Кубань и срочно провести мобилизацию. Этим мы сильно поможем Русской армии. Генерал Улагай уже двигается на Екатеринодар. Очевидно, он проводит широкую мобилизацию в занятых станицах. Нам надо выбраться отсюда, поскорей соединиться с генералом Бабиевым и немедленно приступить к формированию Второго конного корпуса. И время и возможности у нас весьма ограниченные. Гуманность, Анатолий Николаевич, дело хорошее, но... С тяжелоранеными нам не прорваться. Оставить их здесь тоже нет смысла. Они либо погибнут, либо попадут в руки красным и могут выболтать многое... Поэтому, как ни жаль, но таких раненых придется умертвить. И придется это дело организовать вам, Марк Сергеевич.
— Будет сделано.
Гай молча встал и вышел из домика. Сухенко принялся забинтовывать руку.
— Анатолий Николаевич, я поручаю вам подобрать человека, или даже двух, и послать их спешно к генералу Бабиеву. Надо сообщить ему о нашем положении. Записку напишу я.
— Слушаюсь. Если разрешите, я пошлю старшего урядника Шеремета. Он отлично знает плавни и все ближайшие пути к Каневской и Бриньковской.
— Хорошо, пускай сейчас же собирается. Через час после его отъезда высылайте второго гонца. Я напишу две записки.
Сухенко, бережно прижимая к груди раненую руку, вышел.
— Аркадий Львович,— сказал Дрофа,— а что вы думаете о неудаче Русской армии под Каховкой? Мне кажется...
— Что же вам кажется?
— Я думаю так: если большевики бросят на Юж-яый фронт все, что смогут снять с польского, и, кроме того, произведут дополнительную мобилизацию,— наши могут оказаться снова запертыми в Крыму.
— Нет, я не допускаю этого. Наша армия сейчас великолепно оснащена, части — отборные, солдаты и казаки не утомлены. На офицерско-юнкерские полки можно полагаться безоговорочно. Части же красных устали, выдохлись. Они вынуждены мобилизовать старшие возрасты, бородачей... А самое главное — ни Англия, ни Франция никогда не примирятся с таким положением, чтобы на одной шестой части земного шара правили большевики. В крайнем случае, барон Врангель пойдет на любые территориальные уступки Англии и Франции — и тогда они высадят в Крыму экспедиционный корпус.
— Давно это надо было сделать! — раздраженно проговорил Дрофа.— Лучше отдать и Донбасс, и бакинскую нефть, и даже больше этого, чем потерять все!
— Ну, щедро раздавать, пожалуй, не следует, да и нет в этом нужды, а вот на уступку англичанам Донбасса надо, по-моему, идти — и притом немедленно.
— А на какой срок они добиваются концессии на Донбасс?
— На девяносто девять лет.
— Ого! Это я понимаю! Вот так концессия!
— При условии передачи им Донбасса, они вводят туда свои войска...
— И надо отдать им Донбасс. Иначе не жить вам, ваше превосходительство, в атаманском дворце и не держать в руках булавы войска кубанского... А мне... Ведь у меня нет средств, и мне не с чем драпать за границу в случае провала!
— У вас слишком мрачные мысли сегодня, полковник. Я твердо убежден, что, несмотря на все наши временные неудачи, мы победим.
Маленькая серая птичка — камышовка — примостилась на молодой ветке дикого шиповника, росшего в глубокой балке, и с любопытством рассматривала неподвижно лежащего шагах в десяти молоденького казака в серой черкеске. Недалеко от него пасся по дну балки вороной белолобый конь.
Камышовка, заметив шулику, быстро порхнула в соседний терновый куст. Шулика описала широкий круг, но, потеряв из виду добычу, скрылась в лучах заходящего солнца.
Казак открыл глаза. Полежав еще с минуту, встал, направился к коню и привычными движениями стал подтягивать подпруги. Конь недовольно фыркнул. Его карие глаза стали злыми, а маленькие уши прижались назад.
— Ну, ну! Не балуй! Не вздумай кусаться!
Но Котенок мотал головой и не хотел брать в рот опротивевшее железо. Он даже куснул слегка хозяина за плечо, но тот все же притянул за челку его голову и засунул в рот мундштук.
Тимка, с Котенком на поводу, выбрался из балки, предварительно удостоверясь, что поблизости никого нет. Прыгнув в седло, шагом поехал по выжженной солнцем степи.
Тимка не нашел в Каневской Бабиева, не было врангелевцев и в Бриньковской. Ольгинская была занята красными. Узнав, что бои идут возле Тимашевки, Тимка пробирался по ночам туда, прячась днем по глубоким оврагам и балкам.
Генерал Алгин, вручая ему записку, трижды перекрестил его и ласково проговорил:
— Езжай и... да поможет тебе бог! Растроганный генеральской приветливостью, Тимка
решил во что бы то ни стало добраться до войск десанта. Он и сам не знал, что его побудило согласиться на выполнение такого рискованного поручения. Вернее всего, тоска по воле и желание скорее вырваться из плавней.
Вахмистр Шеремет, узнав об отъезде сына, насупился. Он хотел приласкать Тимку, но, не зная, как это сделать, стоял молча, не отрывая от Тимки глаз.
— Значит, едешь?
— Еду,— едва слышно ответил Тимка.
— Взрослого не могли, что ли, найти?..
— Я старший урядник... — нотка гордости прозвучала в голосе Тимки.
— Поймают, голову враз оторвут, особливо за то, что урядник.
— Один конец, батя. А так жить — хуже смерти... Шеремет удивленно посмотрел на сына и словно впервые заметил темные круги под его глазами, желтый, нездоровый цвет лица, тоску в когда-то беззаботно веселых, озорных синих глазах. И, всегда суровый к своим детям, старый Шеремет неуклюже обнял сына. Тимке даже показалось на миг, что отец всхлипнул.
«Придется ли свидеться?» — подумал Тимка, вспоминая расставание с отцом, и вздохнул. Правда, цель близка: он уже объехал правый фланг красных и сегодня ночью, резко свернув влево, должен обязательно наткнуться на дозоры десантных войск.
Тимка достал из подсумка пару погон и с трудом приколол их английскими булавками к черкеске.
Наступила ночь. Смолкли далекие раскаты орудий. Ехать пришлось наугад, не разбирая дороги. Тимка стал дремать в седле, убаюканный ровным шагом Котенка. Немного беспокоили лишь непонятная головная боль и легкая слабость, не проходившая вот уже вторые сутки и не схожая с обычным приступом лихорадки. Тимке стало холодно, чтобы согреться, он перевел Котенка на рысь — и чуть не свалился с седла от охватившей его слабости.
Он взялся обеими руками за шею коня и с трудом снова перевел его на шаг. В голове словно работала невидимая кузница. Ухали тяжелые молоты, шуршали мехи. Озноб сменился нестерпимым, палящим жаром, тело покрылось липким потом. Тимка растерянно подумал: «Тиф, должно... Эх, надо, что б там ни было, до утра в седле продержаться!» — и он резко свернул влево.
Вскоре Котенок вышел на дорогу. Чуткие уши коня ловили каждый степной шорох. Пробегал ли трусливый заяц, кралась ли к заснувшей перепелке лиса, шуршала ли, изгибаясь, черная гадюка, свистел ли у норки суслик — все волновало и настораживало Котенка.
Но Тимка не слышал ночной жизни степи. Его вновь, сильней прежнего, стал бить леденящий озноб. Отстегнув от седла бурку, он накинул ее себе на плечи. Немного согревшись, уснул и очнулся, лишь когда конь шарахнулся в сторону, испугавшись чего-то, и чуть не вышиб его из седла.
Была все еще непроглядно-темная ночь. Накрапывал мелкий дождик. Где-то вдали лаяли собаки. «Если это станица Поповическая, то там должны быть наши. А если хутор, то все ж можно рискнуть переночевать», — решил Тимка и направил Котенка прямо на собачий лай.
Прошло довольно много времени, прежде чем перед Тимкой из густой завесы дождя показались деревья и какие-то постройки. «Нет, это не станица,— подумал он,— ну, да все равно», — и под яростный собачий лай въехал в чей-то двор.
В одном из окошек довольно большого дома засветился слабый огонек, и вскоре на крыльце показалась человеческая фигура. Голос у вышедшего человека был грубый, негостеприимный. Но Тимке все было сейчас безразлично. Шум в голове усилился, хотелось укрыться от дождя, а главное — спать, спать...
— Хозяин, пусти переночевать. С дороги сбился.
— А кто такой?
— Дальний я.
— А куда едешь?
— В Поповическую.
— В Поповическую? — переспросил хозяин смягченным уже тоном.— Она у тебя с левой руки осталась. Проехал ты ее, значит... Ну, слезай с коня, до утра перебудешь.
Тимка обрадовался. Он с трудом стал сползать с седла, держась рукой за переднюю луку. Но лишь только он коснулся земли, ноги отказались держать его, и он, теряя сознание, медленно осел на землю. Ему казалось, что он падает в глубокий колодец. Последняя его мысль была: «А что будет с запиской Алгина, зашитой в шапке?»
Хозяин поспешно спустился с крыльца и наклонился над Тимкой. Он снял с него бурку и ощутил на плечах сукно погон с поперечными лычками. Из дому вышел молодой парень в коричневой бекешке внакидку.
— Красный, батя?
— Нет, наш... Урядник... Возьми, Петро, коня.— Хозяин легко поднял Тимку на руки и понес в дом.
В маленькой комнате с единственным окном, закрытым наглухо ставней,— полумрак. Слабый свет проникает лишь из соседней комнаты, скупо освещая деревянную кровать у стены да сложенные в углу тыквы.
Тимка всматривался в их причудливые формы и размеры, от длинных оранжевых и золотистых перехваток до серых кругловатых глыб. Он долго не может вспомнить, что с ним случилось, и как он очутился в этой комнате. Напряженно морщит лоб. Наконец с трудом припоминает свою поездку и внезапную болезнь, дождливую ночь и лай собак... Постепенно в памяти воскресают: генерал Алгин, крестивший его на дорогу; угрюмый отец, обнявший его на прощанье; бородатый казак, вышедший на крыльцо... и чье-то женское молодое лицо, так часто склонявшееся над ним во время болезни.
Сколько он пролежал в постели, Тимка определить не мог. Одно лишь ему ясно, что он находится у людей, сочувствующих белым. Иначе за ним не стали бы так бережно ухаживать, ведь на его черкеске — он хорошо помнит — были погоны с нашивками старшего урядника.
В соседней комнате послышались женские голоса. Один из них показался Тимке как будто знакомым, и он стал прислушиваться.
— Не выживет, ох, не выживет он, Миля. Сегодня семнадцатый день пошел — и все время без памяти.
«Семнадцать дней болею! А как же записка Алгина?!» — с ужасом подумал Тимка. Он хотел подняться, но тело не слушалось его.
За дверью продолжался разговор:
— Намедни подошла к нему, а он лежит и на потолок дивится. Очи синие, синие, а лицо... краше в гроб кладут. Обрадовалась я: очнулся, думаю. Наклонилась, а он как вскрикнет — испугался, должно. А потом залопотал невесть чего и зубами заскрипел, будто стекло гложет...
Послышался другой голос.
— Чудной хлопец! Сам вроде врангелец, урядник, а все про председателя какого-то поминает... Намедни мой-то Петро зашел к нему, слушал, слушал, а потом как заругается: «Это, кажет, краснопузый, не иначе, а мы-то за своего его принимаем». А потом за генерала да за полковников каких-то стал балакать и еще за брата — видать, офицер у него брат — и за есаула Гая. Вижу, Петро аж за ухом поскрябал. «Нет, кажет, это наш...» Ты бы, Груня, наведалась к нему...
— Рано ще, давай заспиваем.
— Хлопца потревожим.
— А мы полегоньку.— И Груня запела вполголоса:
Ой, казала мэни маты, ще и приказувала,
Щоб я хлопцив до садочка не приважувала,
Щоб я хлопцив до садочка не приважувала.

И, оборвав, начала другую, шуточную:
Я на улице была, чулочки протерла...
Мэне маты с улицы кочергой поперла...

Тимка на миг забыл о непереданной записке, судьбе своего отряда и невольном плене своем. Ему захотелось подтянуть песню, но голос его был так слаб, что он сам его не слышал. Тогда он снова попытался встать. С большим трудом ему удалось сесть на кровати. Оставалось самое трудное — спустить ноги и накинуть на себя черкеску, висевшую на спинке кровати. В голове стоял неумолчный шум. Черкеска казалась тяжелой, словно ее карманы были набиты камнями. Тимка с огромным усилием притянул ее к себе. Спустив ноги, встал, сделал шаг вперед — и со слабым стоном упал лицом вниз.
...Кризис миновал, и Тимка стал быстро поправляться. Он уже бродил по комнатам и даже выходил на крыльцо, но спускаться по ступенькам вниз еще не решался.
Прошло еще несколько дней, и Тимка окреп уже настолько, что стал собираться в дорогу. От своих хозяев он узнал, что Бриньковская и все станицы по ту сторону Дамбы находятся в руках красных, что мятеж, начавшийся в ряде станиц, подавлении отряды так называемой «Повстанческой армий» снова загнаны в плавни. Узнал он и о том, что генералу Улагаю удалось захватить много станиц и подойти близко к Екатеринодару, собрав вокруг себя сильную казачью конницу и офицерские сотни, но силами какой-то кавалерии, подошедшей на помощь частям Девятой армии, и красного десанта, высадившегося под командованием Дмитрия Фурманова в станице Старонижестеблиевской в тыл Улагаю, Улагай был не только остановлен, но и разбит. По рассказу хозяев выходило, что теперь Улагай, отрезанный от основной своей базы — Приморско-Ахтарского порта, вынужден отходить к станице Гривенской, за которой начинаются огромнейшие Гривенские плавни — недавнее убежище полковника Рябоконя. Хутор, где приютили Тимку, находился на территории, занятой войсками десанта. Но Улагай и Рябоконь отступали значительно южнее, и хутор остался на самом краю их левого фланга. Вот почему хозяин хутора Гавриил Никанорович со дня на день ждал прихода красных.
О группе генерала Бабиева здесь ничего не знали. Слышали лишь, что часть десанта прорвалась на Бриньковскую, но была отбита и отошла к Ольгинской.
Все эти известия глубоко взволновали Тимку. Он почти не сомневался в гибели отрядов Дрофы и Гая и всего повстанческого штаба. А раз это так, то возвращаться искать Бабиева и его разбитый отряд было бы безрассудно. Ведь если Бабиев не прорвался в Каневскую, он ничем не сможет помочь Алгину. Оставалось одно: пробраться к Улагаю, присоединиться к отряду Рябоконя и разделить с ним его судьбу.
Выйдя во двор, Тимка оглянулся по сторонам. Хутор состоял из трех жилых домов и ряда построек. Один из домов занимал хозяин с семьей, в другом ютились батраки, а в третьем, самом большом и только что отстроенном, никто пока не жил. А между тем там стояла самая лучшая мебель, кованные медью сундуки с приданым и праздничной одеждой и кровати с двумя рядами пуховых подушек чуть ли не до самого потолка. Комнаты в этом доме убирались, и он служил как бы парадной гостиной на случай приезда почетных гостей.
Возле одного из амбаров Тимка увидел хозяйскую дочь Груню и невестку Милю. Молодая женщина и девушка развешивали на длинной веревке, тянувшейся от амбара к овчарнику, только что выполосканное и подсиненное белье.
Заметив Тимку, Груня закричала:
— Тимочка, иди помогать! Тимка подошел к ним.
— Здравствуйте... вы Гаврила Никаноровича не бачили?
— А тебе он зачем, Тимочка? — спросила Груня и, схватив Тимку за плечо, взобралась на скамейку.— Подай мне, Тимочка,— показала она рукой на белье в круглой корзине. Тимка, взяв охапку мокрого белья, стоял возле Груни, а та брала по одной вещи и вешала на веревку.
— Хочу поговорить с ним. Ехать пора.
— Ехать?! — вскрикнула Груня и уронила на землю взятое белье. Миля только руками вплеснула и изумленно посмотрела на Тимку.
— А ты, Тимочка, не рехнулся? — спросила Груня. Вмешалась и Миля:
— И куда ты, больной, поедешь?.. Поживи, поправишься, тогда побачим. Я с черкески-то твоей погоны поснимала... Петро сегодня ночью приехал, казав: опять красные наших побили, почти к самым плавням отогнали.
— Все одно, поеду...— упрямился Тимка. Кинув белье в корзину, он пошел навстречу хозяину, показавшемуся из конюшни.
— Здравствуйте, Гаврил Никанорович.
— Здравствуй, сынку,— с грубоватой лаской проговорил хозяин и слегка хлопнул Тимку по плечу.— Есть больше надо. Молоко, масло, сметану. Да по дому тосковать меньше... Никто не знает, где найдет, а где стеряет.
— Поговорить с вами хотел бы, Гаврил Никанорович.
— Ладно, идем в хату.
Хозяин привел Тимку в горницу и, усадив на стул, сел напротив, положив локти на стол.
— Кажи, що за дело, уж не до дому ли собрался?
— Решил ехать до Улагая, Гаврил Никанорович.— Волнуясь, Тимка стал рассказывать хозяину, почему он пришел к такому решению.— Ежели своему отряду помочь опоздал... со своими вместе и погибать буду,— твердо закончил Тимка.
Хозяин слушал, не перебивая, лишь изредка он кивал головой в знак одобрения.
Тимка сидел спиной к двери и не заметил, как в комнату тихонько вошел сын хозяина Петр. Зеленая фронтовая гимнастерка с трудом облекала его широкие плечи и грудь. Синие казачьи шаровары были заправлены в юфтевые сапоги невероятных размеров, а на бритой голове была папаха из золотистого курпейка.
Петр остановился у порога и, присев на корточки, прислонился спиной к стене. Когда Тимка кончил говорить, Гавриил Никанорович кивнул в сторону сына.
— Вот еще один рябоконевец. Ночью приехал, а завтра назад собирается. Ежели уж такое твое решение, езжайте вместе. Да только зря торопитесь. Сейчас красные прут, а позади у них голод... Народ тысячами из России на Кубань бежит... задушит голод большевиков, не удержать Советской власти...
Поздно вечером Тимка и Груня сидели на крылечке амбара. Было прохладно, и Груня набросила на плечи пуховый платок. Почти все в доме легли спать, лишь одна Миля возилась в кухне, собирая мужа в дорогу.
— Значит, едешь?
— Еду, Груня...— тихо ответил Тимка.
— Убьют.
— А тебе жалко?
— Может, и жалко... от смерти тебя выходила. Вроде родного стал.
Тимке сделалось стыдно.
— Не сердись, Груня... ты хорошая, да и все вы... Я у вас — словно у родных.
— Ну, и оставайся. Хозяйство большое, работы хватит. В своей станице тебе все одно не жить, пока большевики там, а тут тебя никто не займет1.
— Нет, Груня... надо ехать... не могу иначе...

1 Не тронет.

— Упорный ты. Заладил одно,— она прижалась к нему плечом.— Будешь обо мне вспоминать?
— Буду...— нерешительно проговорил Тимка и хотел рассказать Груне про Наталку, про свою тоску по ней... Но с удивлением почувствовал, что тоски-то этой и нет, она развеялась, как предутренний туман в поле. Или она, тоска эта, со временем притупилась или болезнь да заботы ее из сердца вытеснили...
— Груня, спеть тебе песню?
— Где тебе! Наверно, такой же ты безголосый, как и я. Запеть запою, а вытянуть — голоса нет. А люблю песни, страсть люблю!
Тимка еще и сам не знал, сможет ли он петь после тяжелой болезни, остался ли у него прежний голос.
— А хочешь, спою?
— Ну тебя... лучше сказку расскажи.— И Груня еще теснее прижалась к Тимке. — Ежели гарную сказку расскажешь, так и быть, поцелую.
— Слушай.— И Тимка вместо сказки запел песню, сперва тихонько, потом — во весь голос:
Дывлюсь я на небо, та и думку гадаю,
Чого я не сокил, чого не летаю.
Чого ты мне, боже, крыльев не дав,
Я б землю покинув та и в небо злетев,
Бо в доли на свити, дывлюсь, я нелюбый,
Я наймит у ней, хлопцуга приблудный,
Чужой я у бога, чужой у людей...
Хиба кто кохае неридных дитей...

Груня притихла. Она жадно слушала песню, не отрывая глаз от Тимки.
На крыльцо выбежала Миля, а за ней свекровь... Они стояли, не шевелясь, словно боясь спугнуть залетевшую невесть откуда жар-птицу.
А Тимкин тенор звенел уже на весь двор, будя людей и заставляя их выходить во двор послушать редкостного певца.
...О дайте мне крылья, орлиные крылья.
Орлом быстрокрылым я в небо,
Я в небо полыну...

Тимка повернулся к Груне и смущенно, но уже с оттенком гордости, спросил:
— Ну как?.. Могу петь или нет?
Груня не ответила и только тесней прижалась к Тимке.
Широкое русло реки зарастало у берегов камышом. Лишь по крутым берегам да по узенькой полоске воды посередине можно было догадаться, что здесь, сотни веков тому назад, катила свои воды широкая река, имя которой стерлось в памяти людей.
По склонам прежних берегов растут кое-где сады, а внизу, в высоком бурьяне и терновых зарослях, плодятся лисы...
Два всадника остановились на склоне и пытливо заглянули вниз.
— Пора коням отдых дать, да и самим поснидать, — проговорил широкоплечий, на рыжем высоком коне.
— Что ж, давай проедем вон в тот садок,— указал плетью второй и тронул коня шенкелями.
Над деревьями сада с шумом поднялась огромная стая куропаток, а между кустами замелькало зеркальце заячьего хвоста. Широкоплечий потянул повод.
— Давай, Тимка, здесь... вглубь забиваться не будем.
— Можно и здесь,— ответил Тимка и спрыгнул с коня.
Через несколько минут они сидели на разостланной на траве бурке и уплетали коржики, сало, свиную колбасу и яйца. Запивали водой, принесенной Петром из родника, что тонкой струйкой выбивался на поверхность земли.
Тихо в саду. Багрянцем осени окрашена листва. Мирно журчит родник. Терновые заросли внизу, сонный камыш у воды и теплая ласка солнечных лучей.
Такие дни будят неясную тревогу у перелетных птиц. Заставляют их все чаще засматриваться в голубую высь, а по ночам настороженно ловить каждый шорох и собираться в стаи.
Тимка любил раньше эти осенние дни, когда после тяжелых полевых работ ходил он в сады стрелять вальдшнепов и куропаток, а по утренним холодным зорям — северных перелетных уток и маленьких диких гусей-казарок.
Теперь же осень вместо успокоенности несла с собой боязнь за будущее, сожаление о прошедшем да неясную, как у птиц, тревогу.
Вдали, где, не умолкая, надрывно гудели пушки, дрались люди. Победа одних и поражение других уже были предрешены, но еще ныли тоскливо в воздухе пули, свистели и скрежетали, ударяясь друг о друга, клинки, падали сраженные насмерть люди...
— Видать, наши опять к плавням отходят. Отступление прикрывают... Многие лягут...— Тимке стало грустно. Вспомнился отряд, его взвод, к которому он уже привык, новые друзья — Васька, Галушко, Щурь, старый подхорунжий Шпак.
— Тимка, а ты не боишься, что нас словить могут? — неожиданно спросил Петр. Тимка вздрогнул.
— Он не хотел показать Петру, что, действительно, немного трусит. Принудив себя улыбнуться, он нарочито равнодушно проговорил:
— Недалеко уж, доберемся как-нибудь...
— Вот то-то и оно, что недалеко,— не унимался Петр.— Места тут неровные, курганы да балки. Высыплет из-за кургана их разъезд: «Стой! Бросай оружию!» — вот и готово...
Тимке стало не по себе. Он недовольно посмотрел на Петра, но тот спокойно продолжал жевать сало, и его широкое лицо не выражало ни страха, ни тревоги. «На медведя похож... Такой и под расстрелом будет спокойно сало дожевывать». Тимка поднялся с бурки.
...Глубокими балками, кукурузными полями да конопляниками пробирались Тимка и Петр к станице Гривенской.
Они уже были близки к цели. Уже слышались далекие вспышки пулеметных очередей и нервный треск винтовочных залпов. Хоть и совсем молод был Тимка, он по стрельбе чутьем угадывал: то, что происходит впереди, уже не может назваться боем. Это походит скорее на облаву, когда цепь охотников подковой охватывает обреченного на смерть матерого волка.
Волк мечется по зарослям терновника и камыша, в бессильной ярости скалит желтые клыки, злобно дыбит загривок густой серо-аспидной щетины. Он пытается еще сопротивляться, но судьба его уже решена. Впереди — болото, позади — неумолимые охотники... И вот волк, почуяв конец, трусливо поджимает хвост и убегает в самую чащу зарослей, чтобы хоть на час оттянуть неизбежную гибель.
Там, впереди, в необозримом море плавней, таится, возможно, гибель многих тысяч людей, связавших свою жизнь с судьбой восстания. Там таится, очевидно, и его, Тимкина, гибель.
— Слушай!..— Петр дотронулся до Тимкиного рукава.
— Что?
— Тише!
Они стояли за высоким курганом. Перед ними в сумраке вечера расстилалась степь с небольшими клочками неубранной пшеницы. Мимо кургана проезжал дозор. По черным буркам и таким же папахам нетрудно было узнать казаков, но кто они — белые или красные?.. Каждую минуту дозор мог въехать на курган, и тогда Тимка и Петр будут обнаружены.
Дозорные, мирно переговариваясь, проехали курган стороной и скрылись за пшеницей. Вскоре показался и самый разъезд, силою до взвода. Тимка и Петр следили за ним, затаив дыхание. Когда он шел уже в полусотне шагов от кургана, Котенок, почуяв лошадей, призывно заржал. На мгновение разъезд в нерешительности остановился, потом, по знаку командира, рассыпался и подковой стал охватывать курган.
Уходить на уставших лошадях было невозможно. Тимка переглянулся с Петром. Тот отстегнул от пояса бомбу лимонку, и по его лицу Тимка понял, что он решил дорого продать свою жизнь.
Это ободрило Тимку. Ему стало совестно за свою нерешительность. Ведь и у него на поясе было четыре бомбы-«бутылки». Правда, он никогда еще не бросал бомбы, но раздумывать не приходилось. Тимка, спрыгнув с коня, побежал на верхушку кургана, на бегу отстегивая бомбу. Услышав взрыв от брошенной им бомбы, лег на живот и стал отстегивать вторую.
Разъезд сдержал метнувшихся коней, спешился и залег. Тимка видел, как коноводы уводили коней в пшеницу. Вскоре раздался залп, и в воздухе поюще засвистели пули. Петр тоже спешился и залег с лошадьми внизу.
Сложив ладони рупором, Тимка крикнул:
— Хочу говорить с командиром!
Ему никто не ответил, но второго залпа не последовало. Тимка снова крикнул:
— Давай командира! Хриплый голос спросил:
— Кто такие?!
Тимка решил испытать позывной сигнал своего отряда. Если это рябоконевцы, то они поймут его и ответят, если же он не получит ответа, тогда можно вступить в переговоры. И Тимка, напрягая голос, засвистел соловьем.
В бурьяне, где залег разъезд, зашевелились, и затем над степью, пшеничным полем и старым курганом пополз протяжный волчий вой. Для Тимки эти тягостные и жуткие звуки показались приятнее самой нежной мелодии, и когда они оборвались так же неожиданно, как и начались, Тимка крикнул:
— Я — старший урядник из отряда есаула Гая, еду к Рябоконю.
Из бурьяна снова раздался хриплый голос:
— Эй ты, старший урядник! Иду к тебе, но если вздумаешь бомбу кидать...
Тимка не дослушал. Он кубарем скатился с кургана навстречу поднявшемуся из бурьяна человеку.
— Наши, ей-богу, наши! — радостно шептал он. Они остановились друг против друга в двух шагах, пытливо всматриваясь, оба готовые протянуть дружески руки или драться насмерть.
Заметив на папахе командира разъезда офицерскую кокарду, Тимка вытянулся:
— Старший урядник Шеремет.
Командир разъезда дотронулся пальцами до папахи.
— Хорунжий Ярчук, из отряда полковника Рябоконя, Георгия Шеремета знаешь?
— Хорунжий Шеремет — мой брат...
— Ну, как он, здоров?
— Убит...
— Убит?! Жорка Шеремет убит?! — Ярчук шагнул вперед и, забыв осторожность, положил свои руки на плечи Тимки.— Ты один?
— Нет, со мной товарищ, рябоконевец.
— Зови его, едем с нами... По дороге расскажешь про Георгия. Он был моим другом...
Окружающие Рябоконя офицеры внимательно разглядывали Тимку. Плотный, высокий, черноусый Рябоконь молчал, как будто что-то припоминая. Тимка стоял перед ним навытяжку, отдавая честь.
— Ординарцем у председателя ревкома Семенного был?
— Точно так, господин полковник,— ответил, смутившись, Тимка.
Лица офицеров сразу омрачились, многие переглянулись. Хорунжий Ярчук перестал улыбаться и уже недоверчиво взглянул на Тимку.
Но Рябоконь, зная, очевидно, причину поступления Тимки в ординарцы, протянул приветливо ему руку и, притянув его к себе, грубовато-ласково обнял. Офицеры заулыбались.
Рябоконь, продолжая обнимать Тимку, повел его через лагерь к своей повозке.
Лагерь — если можно назвать лагерем скопище многих сотен подвод, рогатого скота, лошадей и людей — расположился на Ачуевской косе. Она являлась естественной дамбой через Гривенские плавни, и если б она не упиралась в широкую трясину, то по ней можно было бы пройти до самого берега Черного моря.
Тимка никогда не видел такого огромного количества подвод и теперь с удивлением рассматривал диковинное зрелище. А Рябоконь, достав из повозки вареную курицу и хлеб, положил их перед Тимкой на край повозки.
— Ешь, а потом расскажешь...
Но Тимка, забыв про еду, хоть и голоден был, стал рассказывать Рябоконю про бои за Староминскую, поражение отряда, уход в плавни, свой отъезд и болезнь.
Когда Тимка окончил рассказ, Рябоконь, хмурясь, проговорил:
— По нашим сведениям, отряд полковника Дрофы еще существует. Должно быть, и твой отец с ним. Про штаб же ничего не слышно. Многие думают, что генерал Алгин и Сухенко уехали в Крым.— И с горечью добавил:— Бегут, как крысы с тонущего корабля. Наши генералы, еще когда красный десант Нижестеблиевскую занял, спрашивали, как можно через плавни к морю выбраться. Пароходы их там ждут... Ты вот что, Тимка... Я тут офицерский отряд для Улагая собираю, вроде его конвоя. Я тебя в тот отряд зачислю. Может, проберешься с генералом в Крым...
— А вы?
— Ну, мы тут драться будем.
— Я останусь с вами,— решительно заявил Тимка. ...Тимка нашел Петра у одной из повозок. Петр уже напоил коней, засыпал им зерна в деревянную кормушку, найденную в повозке, и чистил Котенка большой щеткой. Тут же стояла пара гнедых рослых коней в новой упряжи.
Увидев Тимку, Петр хитро ухмыльнулся и подмигнул ему, показывая на повозку:
— Дивись, Тимка, яка находка. Хозяин сбежал кудысь, а коней с повозкой бросил.
Петр откинул край брезента, прикрывающего повозку, и Тимка увидел пачки английских френчей и галифе.
— И торбу с салом и хлебом нашел. А дивись, яки кони! Вот бы увезти на хутор со всем барахлом вместе!
— Брось, Петр, шутковать.
— Да я всерьез. Я тут плавни, как свой баз, знаю... Темноты б только дождаться.
— Не дури, Петр. Скажи лучше, ты в свой взвод уйдешь?
— Выбили, кажут, дочиста мой взвод, да и сотню вместе с хорунжим. Здесь останусь, повозочным. И ты оставайся.
— Я с Рябоконем. Он обещал в свою охрану зачислить.
— На греца вин тоби нужен?.. Давай сейчас коней зачистим да запрягать будем... Гляди, вон другие уж запрягают.
Тимка оглянулся по сторонам. Лагерь уже пришел в движение. Уже ездили между рядами повозок горластые вахмистры, уже двинулись по Ачуевской косе к морю первые повозки. Уже покатил на английском «Бенце», обгоняя обозы, штаб во главе с Улагаем и Бабиевым, а позади штаба рысил сводный офицерский отряд. За станицей же Петровской еще шли бои. Туда помчался, в окружении офицеров, полковник Рябоконь.
Проезжая мимо Тимки, Рябоконь заметил его и на минуту сдержал коня.
— Впереди переправу гатят. Когда кончат, приедешь скажешь.
Тимка не успел ничего ответить, как Рябоконь уже скрылся в облаке пыли, поднятой копытами коней. Тимка с обидой подумал: «Не взял с собой, а ведь обещал... Ну, ладно, пойду гляну, что там за гать,— и к нему. Не хочу оставаться в обозе».
Петр уже запрягал лошадей. Тимка стал седлать Котенка. Потом, не слушая уговоров Петра, поехал вперед, чтобы скорее выполнить поручение Рябоконя и присоединиться к нему.
Когда Тимка добрался до авангарда, стало уже смеркаться. Впереди казаки под руководством офицеров гатили топь огромными пуками камыша и землей.
«Тут и до утра не загатят»,— недовольно подумал Тимка. Он спрыгнул с лошади и, привязав ее к ближайшей повозке, стал помогать рубить камыш.
Несколько в стороне стояла штабная машина и вокруг нее — офицерский конвой. Тимка из-за окруживших машину офицеров не мог разглядеть генерала Ула-гая, подойти же ближе не решился.
Рядом с Тимкой рубил шашкой камыш высокий молодой казак. Видя, что Тимка ловко режет камыш кинжалом, он спросил:
— Видать, господин урядник в плавнях родился?
Ловко у тебя получается.
— Кинжалом легче и скорей,— ответил Тимка.— Что, генерал давно здесь?
— Однорукий тут, а Улагай и Рябоконь уехали.
Тимка вспомнил, что ему по дороге сюда попался отряд конницы. Он пожалел теперь, что не разглядел Улагая, о котором ходили слухи, как о лихом рубаке и боевом генерале. «Может, еще отгонит красных»,— подумал с надеждой Тимка и решил — как только будут кончать гать, ехать назад, туда, где не смолкала артиллерийская и пулеметная стрельба.
Но постройка дамбы из камыша и земли шла медленно: трясина непрестанно засасывала уже проложенный путь, и его приходилось гатить вновь. К. ночи примчался офицер и, на ходу спрыгнув со взмыленного коня, бегом направился к автомобилю. «Видно, что-то случилось»,— с тревогой подумал Тимка. Вслед за этим он увидел, что все офицеры конвоя бросились помогать казакам рубить камыш и вязать его в пучки.
Гул орудий быстро приближался, и через несколько минут где-то позади, в самом конце обоза, разорвался снаряд. Второй снаряд ударил в обочину косы, недалеко от трясины, а два других, перелетев обоз, упали в топь, подняв высокий столб грязи и воды. Было ясно, что красные прорвали фронт и что их батарея нащупывает обоз.
Возле автомобиля трубач офицерского отряда заиграл сбор. Офицеры стали сбегаться к своим коноводам, а казаки еще яростней принялись рубить камыш.
Что потом произошло, Тимка понял не сразу. Офицеры верхом на конях метались между повозками и, осыпая повозочных площадной руганью, выстраивали обоз в одну линию. Тимка побежал к своему коню. Вскоре примчался, в окружении ординарцев и адъютантов, генерал Улагай, и ругань офицеров стала еще цветистей.
Вот, понукаемые офицерами, тронулись к трясине первые повозки. Лошади, боясь темноты и неустойчивой почвы под ногами, храпели и шли вперед лишь под дождем ударов казачьих плеток.
Головной обоз вступил на дамбу. Вот он подходит уже к ее концу, и первая повозка, запряженная парой рыжих коней, под крик и ругань вступает на трясинную почву. Лошади не в силах тянуть дальше повозку. Они встают на дыбы, рвут постромки и медленно, с жалобным ржанием погружаются в густую грязь.
За первой повозкой следует вторая, потом третья, образуя из коней, повозок и груза чудовищную дамбу. А прожорливая трясина, словно живое существо, с радостным чавканьем заглатывает все новые и новые жертвы. С диким завывающим гулом продолжали рваться снаряды то слева, то справа, обдавая обезумевших людей и лошадей грязью и водой.
Тимка с горящими гневом глазами неотрывно, с ужасом смотрел на гибель обоза, потом резко повернул Котенка и, ударив его плетью, помчался назад.
...Полковник Рябоконь не сразу понял, что говорил ему прерывающимся голосом Тимка. А когда понял, длинно выругал божию матерь, генерала Улагая и еще, к Тимкиному удивлению, помянул очень нелестно англичан. Рябоконю удалось уже заполнить брешь фронта и даже отбросить немного красных назад. Он ждал лишь окончания гати, чтобы после обозов отступить с боем к морю, где, под охраной английских военных кораблей, ожидали их пароходы с баржами для отправки в Крым.
Передав командование одному из своих помощников, Рябоконь сам помчался с полусотней казаков наводить порядок на постройке дамбы. Но Улагай рассудил иначе. Он понимал, что, если весь его отряд перейдет дамбу к морю, красные неминуемо ворвутся туда следом — и тогда не только не увести ему в Крым офицерского полка, но и не уйти самому со своим штабом. Поэтому Улагай решил оставить крепкий заслон между собой и офицерским полком, обозы же потопить в трясине, сделав из них своего рода дамбу.
Когда тысячи повозок были загнаны и потоплены, по ним прошел офицерский полк во главе с Улагаем, после чего офицеры-саперы заложили в дамбу пироксилиновые шашки и взорвали ее, не дав даже перейти остатку обоза.
Брезжил тусклый рассвет. Небо было покрыто дождевыми тучами. Холодный ветер бушевал в зеленых волнах камыша. Впереди расстилалась огромная коричнево-зеленая трясина, а посреди нее виднелся широкий черный след — могила тысяч лошадей и быков.
Тимка отыскал Петра на самом краю косы. Его повозка тоже была потоплена, а сам Петр лежал на животе возле добытого им где-то пулемета и, приподняв голову, всматривался в противоположный берег, где начиналась вновь твердая земля и где в зарослях камыша мелькали офицеры, строящиеся в походную колонну.
Тимка спрыгнул с седла и лег рядом с Петром, тот повернул к нему перекошенное злобой лицо.
— Уходят, сволочи, а с красными мы одни биться будем?
Тимка, не отвечая, расправил пулеметную ленту,
Еще миг, и случилось то, чего не учел Улагай,— по его офицерскому отряду начал бить пулемет, и дождь пуль, направленный двумя рябоконевцами, нес смерть тем, перед кем они так недавно становились во фронт.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Барон Врангель, генералы Улагай, Алгин, а также многие другие генералы и полковники из ставки барона Врангеля, видные деятели русской контрреволюции, околачивавшиеся в приемной барона, и, наконец, английский и французский генштабы считали, что именно на Кубани они найдут не только широкий плацдарм вооруженной борьбы с большевиками, но и неисчерпаемый резерв казачьей конницы для создания, а затем и пополнения так называемой Кубанской армии.
Основанием для таких чаяний были прячущиеся в плавнях и по хуторам довольно крупные отряды казаков под командованием офицеров. Крымские генералы были убеждены, что казачье население при первом же подходящем случае восстанет против большевиков, забирающих у него хлеб и равняющих казаков пришлым, иногородним населением.
Считалось, что лишение казачьих привилегий, «омужичивание» и потеря больших «паев» земли наверняка приведут кубанских казаков к вооруженному восстанию. Надо только умело подогреть недовольство, раскалить его, вовремя дать сигнал к восстанию, возглавив его и снабдив восставших оружием и снаряжением.
В тот год Кубань только что была очищена от белогвардейцев. Недобитые отряды корпуса генерала Шкуро и дивизии генерала Покровского ушли в плавни. Вскоре к ним начали стекаться контрреволюционные подкрепления из станиц и хуторов.
В станицах же, в совсем недавно созданных ревкомах, зачастую сидели люди бездарные, люди, не знающие казачьего быта, люди, примазывающиеся к революции, по существу же чуждые политике партии и Советской власти, искажающие эту политику.
Немало неправильностей и перегибов было и в действиях начальников продотрядов, нередко огульно подходивших к казачьей массе и считавших, что все казаки — либо явные, либо скрытые контрреволюционеры.
Врангелевские же эмиссары вели широкую агитацию в станицах, сеяли антисоветскую клевету, распространяли слухи о скором «освобождении» Кубани «Русской армией», старались пролезать на командные должности в красные гарнизоны и ревкомы, чтобы подорвать доверие к Советской власти. Меньшевики и эсеры, пресмыкавшиеся перед Деникиным и Врангелем, уйдя в подполье, вели подрывную работу и агитацию в пользу врагов народа...
Почему же, несмотря на все это, попытка поднять широкое восстание на Кубани позорно провалилась?
Причин к тому было много. Главная из них — политика партии и Советской власти. Приходящие на Кубань красноармейцы — казаки и иногородние — несли с собой великую правду Ленина. Многие казаки уже понимали, что Советская власть — не враг, а друг вольной Кубани. Были и такие казаки, которые просто устали от фронтов, не верили в победу Врангеля и не хотели ссориться с Советской властью.
На Кубань были посланы люди, до конца преданные партии. Силой своего авторитета и личным примером, силой убеждения они не только удержали многих колеблющихся казаков от перехода в лагерь врангелевцев, но и вырвали у офицеров сотни казаков, значительно сузив тем самым размеры подготовки к восстанию. Были и другие причины, отвращавшие казачью массу от участия в восстании. Нападение Польши на нашу страну, предательская роль Врангеля, поддержавшего своим выступлением панскую Польшу, возмутили не только многих казаков, но даже кое-кого из офицеров. Еще свежи были в памяти и те свирепые расправы, которые учиняли белые над непокорными казаками и семьями красноармейцев. Не забыто было и то, как белые, удирая из Новороссийска, в первую очередь грузили на пароходы офицеров, юнкеров, капиталистов-толстосумов с их имуществом, крупных чиновников, для многих же тысяч казаков Дона, Кубани и Терека мест на пароходах не оказалось, и они остались на берегу.
Полоса надоедливых осенних дождей сменилась погожими днями «бабьего лета». В теплом воздухе летала белая паутина. В садах, среди буро-желтой и красноватой листвы, одиноко проглядывали белые венчики цветущей вишни.
На огородах сиротливо зеленели тугие кочаны поздней капусты, а в степи, на пожелтевших, высохших стеблях, ждала уборки червонная кукуруза да печально никли к земле черные шляпки подсолнухов на безжизненных палках-стеблях.
Ночами, когда на западе тухли огненные зори, на озимой и огородах паслись пугливые зайцы, и был их мех по-осеннему густ и наряден. А из высокого бурьяна да терновых логовищ вылазили серые степные волки. Зелеными светлячками горели их голодные глаза. Волки еще на решались забираться в овчарни, но все ближе подходили к человеческому жилью, жадно нюхая теплые запахи скотных базов.
...Небольшая группа всадников с обозом из четырех подвод медленно двигалась в темноте по степному бездорожью. Это были конники Гая. Несколько часов тому назад он налетел на станцию и, вырезав малочисленную охрану, разбил два товарных вагона, стоявших на запасном пути.
Две подводы соли, бочку с керосином и — что совсем уж было удачей — два ящика леденцов вез с собой Гай. Он держал путь на отдаленный, затерянный среди терновых балок и древних курганов хутор, где помещался штаб отряда полковника Дрофы. Отряд этот состоял из двух неполных конных сотен: первой — офицерской и второй — добровольческой. Вторая сотня находилась под командованием Гая.
Далеко впереди ехал разъезд во главе с Тимкой.
Гаевцы сворачивали то влево, то вправо, огибая балки и степные курганы, переправлялись вброд через степные речушки и перед рассветом подъехали к старому саду сожженного недавно хутора.
Тимка, не убавляя рыси, повернул влево и взял направление на угол сада.
Впереди, на опушке, раздался отрывистый вой переярка. Ему сейчас же ответил протяжной, тоскующей нотой матерый волк. Тимка похлопал успокаивающе по шее вздрагивающего Котенка и перевел его на шаг. Вой переярка повторился, но на этот раз где-то слева, в степи.
Тимка бросил поводья и, подняв ладони ко рту, дважды резко крикнул по-совиному. В саду снова завыл матерый волк. На этот раз Тимка ответил ему плачущим криком схваченного совой зайца. Вой прекратился, и Тимка, обогнув сад, выехал на мягкую степную дорогу.
Тимка с Петром были в числе немногих казаков, во главе с Рябоконем прорвавшихся из окружения после того, как Улагай бросил свою армию, и ушедших в степь. В ту ночь Тимка и Петр отстали от отряда и направились на хутор Петра.
Два дня Тимка гостил на хуторе, но на третий день его потянуло к своим, к отцу, о судьбе которого он ничего не знал. Дав обещание опять приехать на хутор, Тимка в одну из сентябрьских темных ночей уехал и через несколько дней пристал к отряду полковника Дрофы.
Но отца в живых Тимка не застал: старик Шеремет был убит на другой же день после Тимкиного отъезда из плавней. Генерала Алгина тоже уже не было — он уехал в Крым, в ставку барона Врангеля, и всем отрядом командовал полковник Дрофа.
...У самого уха Тимки послышался простуженный голос Галушко:
— Взводный, до господина подхорунжего!..
— Чего там?
— А кто его знает...
Тимка повернул коня.
— Веди ты. Я останусь со взводом. Дозоры отзови, скоро хутор...
Разъезд минул последнюю заставу, и теперь можно было не опасаться засад, неожиданного нападения. От погони же берегла отряд шедшая позади вторая половина Тимкиного взвода под командой подхорунжего Шпака...
Тимка немного отъехал шагом, потом пригнулся к лошадиной шее и по-разбойничьи свистнул. Котенок метнулся вперед. Горячая кровь степных наездников буйно стучала в висках Тимки. Конь мчался навстречу ночному осеннему ветру, зло прижав маленькие уши.
Тимка вихрем промчался мимо отряда, идущего на походной рыси, и, обогнув курган, врезался в группу всадников. Урядник Щурь в шутку вытянул его по спине плеткой, а подхорунжий Шпак ворчливо ругнулся:
— Черти носят, другого времени для джигитовки не нашел?..
— Звали, господин подхорунжий?
— Звал...— Они поехали рядом впереди взвода. Из-под ног Котенка метнулся заяц. Тимка невольно
поежился и взглянул на Шпака.
— Пустое, Тимофей.
— Иногда сбывается,— неохотно ответил Тимка.
— Бабьи сплетни.
— Мабуть, так. Я вот у Семенного когда ординарцем был... так тот хоть ни в бога, ни в черта не верил, а вот ежели поп ему дорогу перейдет, так всю дорогу потом плюется.
— За пуговицу держаться надо.
— Помогает? — оживился Тимка.
— Угу.— И, спохватившись, Шпак засмеялся.— Ерунда все это, Тимофей! Скажи, а тебе Семенной по душе, что ли?
— Эх, замечательный он человек! — вырвалось у Тимки.
Оба замолчали. Ни Шпак, ни Тимка не пытались возобновить разговор. И лишь когда впереди мелькнули тусклые огоньки, Шпак дотронулся рукой до гривы Тимкиного коня.
— Ты распорядись, а я — до есаула. Тимка молча кивнул головой.
Отношения между командиром отряда и начальником штаба с каждым днем все ухудшались. Раздоры начались сейчас же после отъезда генерала Алгина в Крым.
Полковник Дрофа считал необходимым перейти к «активной партизанской войне». Это означало: налеты на станицы, беспощадное истребление советских и партийных работников, а также всех, кто поддерживал Советскую власть; уничтожение продотрядов и приезжих «мешочников»; организация крушений поездов.
Сухенко настаивал на новой попытке занять станицу, развернуть мобилизацию и, связавшись с уцелевшими еще кое-где отрядами и полковником Рябоконем, повести наступление на Екатеринодар на свой риск и страх. Но Сухенко не мог не видеть, что пополнение отряда идет почти исключительно за счет беглых офицеров да сынков богатых хуторян, мечтающих больше о мести, о расправе над местными коммунистами, чем о широких планах наступления на столицу Кубани.
В конце концов Сухенко, устав от споров и махнув на все рукой, стал собираться к отъезду в Крым.
...Тимка стоял перед полковником Сухенко в тревожном недоумении — зачем он мог понадобиться начальнику штаба? Неужели тот опять хочет послать его куда-то? «И что у них в штабе за привычка, как куда надо послать, так непременно меня». Тимка решил отказаться, сославшись на то, что он был в наряде со своим взводом, а по возвращении из наряда поехал с Гаем и таскался с ним по степи двое суток.
Сухенко примостился у подоконника и писал что-то в ученической тетрадке. Казалось, он забыл про Тимку. «Чтоб тебя собаки съели!» — пожелал ему Тимка и, вздохнув, переступил с ноги на ногу.
— Что, не терпится? Сейчас кончу,— проговорил Сухенко, не отрываясь от тетрадки. Кончив писать, он вырвал из тетрадки исписанные листки и вложил их в конверт.
— Ну-с, господин старший урядник, как дела?
— Спать хочется, господин полковник.
— Спать?!
— Я с Гаем ездил... а перед этим в наряде был.
— Ты меня извини, я не знал.— Сухенко поднялся и, подойдя к Тимке, взял его за подбородок.— Да... вид у тебя неважный. Похудел, глаза тусклые... Еду я, Тимка, в Крым, хочешь — возьму с собой? В офицерскую школу поступишь, человеком будешь.
В Тимкиной памяти еще свежи были дикое ржание сотен лошадей, и рев быков, загоняемых в трясину, и перекошенное злобой лицо Петра у пулемета, и кровавый бой отряда Рябоконя, вырывающегося из окружения. Он отрицательно мотнул головой.
— Напрасно отказываешься... Тут пропадешь.— И неожиданно добавил:— Ты уходи из отряда. Тебе в нем делать больше нечего. Уходи... а то погибнешь.
— Куда я пойду? — нахмурился Тимка.
— На какой-нибудь хутор уйди, если в Крым не хочешь. Лучше в работниках пока поживи. Русская армия подойдет •— опять к нам придешь. А сейчас уходи,— еще раз настойчиво повторил Сухенко.
Он отошел от Тимки к окну, достал из кармана маленькую круглую коробочку из слоновой кости, осторожно открыл ее — и Тимка с изумлением увидел, как начштаба втянул носом какой-то белый порошок, насыпанный им на ноготь большого пальца. «Лечится, что ли... А зачем носом тянет?» Тимка хотел спросить об этом полковника, но тот, словно спохватившись, поспешно спрятал коробочку в карман.
— Ты свою невесту давно видел?
Тимка не мог понять, почему начштаба пришла в голову мысль об этом.
— Давно...— неохотно ответил он.
— Соскучился?.. Чего ж молчишь? Вижу, что соскучился. Повидаться с ней хочешь?
— Нельзя мне,— угрюмо проговорил Тимка.
— Почему?
— Не простит, что от красных сбежал...
— Ну, если любит, простит.
— Нет. Не простит.— И Тимке стало обидно, что из-за белых потерял все, что имел: отца, брата, невесту, семью. Из-за них он рисковал жизнью, и вот теперь начальник штаба, словно в насмешку, предлагает ему видеться с Наталкой. Да еще в то время, когда он от усталости еле держится на ногах. Да и разве он посмеет взглянуть Наталке в глаза? Видно, полковнику нужно послать его зачем-то в станицу, и теперь он манит его, словно ребенка игрушкой, свиданием с Наталкой.
Сухенко взял его за локоть и подвел к столику.
— Садись. — Он пододвинул ему табурет.— Ты, должно быть, есть хочешь. Сейчас мы с тобой закусим, а потом поговорим о деле.— Он вышел в соседнюю комнату, которую занимали Дрофа и казначей отряда, и вскоре вернулся, неся бутылку самогонки, хлеб, сало и блюдо с жареной курицей, обложенной румяной картошкой и мочеными сливами.
— Фу! Насилу донес. Пока командование отряда парится в бане, мы закусим.— Сухенко с презрительной усмешкой сделал ударение на слово «командование» и, сев к столу, пододвинул к Тимке блюдо с курицей.— Ешь! Вилки сейчас достанем.— Сухенко достал из ящика стола пару вилок и две стопки.
Тимке лестно было, что сам полковник Сухенко собирается с ним запросто завтракать. Он уже смягченным взором посмотрел на него и с удивлением заметил, что карие глаза полковника горят каким-то неестественным блеском, а тонкие ноздри чуть горбатого носа раздуваются, жадно хватая воздух. Тимке стало немного жутко. Почему-то вспомнились слышанные им рассказы про оборотней, принимающих любой образ. Он осторожно, чтоб не заметил полковник, перекрестил под столом свой живот. А когда Сухенко повернулся к нему спиной, откупоривая бутылку, Тимка быстрым движением, воровито перекрестил ему спину. Но полковник не исчез и не провалился сквозь пол в облаке дыма и огня, и Тимка немного успокоился.
Ему даже стыдно стало за свой страх. Он взглянул еще раз в лицо полковника — и сжался, словно под ударом, а по спине поползли мурашки. Ему показалось — правда, на один лишь миг, — что в глазах полковника вспыхнули какие-то жуткие зеленые огоньки.
Если бы это было ночью, то Тимка, наверное, поднял бы визг и выскочил бы в окно. Но был ясный солнечный день золотой осени. На кухне гремела посудой хозяйка, двор был полон казаков. Тимка снова пересилил свой страх и нерешительно взялся за стопку, пододвинутую ему полковником.
— Бери! Выпьем за Наталку, за всех хорошеньких женщин... и за будущего подхорунжего Шеремета. Пей! — Тимка выпил залпом и закашлялся.— Ничего. Привыкнешь. Офицер должен уметь лихо пить.
Самогонка огнем разошлась по Тимкиному телу. Голова приятно кружилась. Он уже не боялся полковника.
«Да что это я, право, пусть он будет хоть сам черт, мне-то что?» — Тимка выпрямился на табурете, но посмотреть в глаза полковнику не решился. Сухенко, налив себе и Тимке по второй стопке, проговорил:
— Надо отвезти в Староминскую письма. Очень важные... Я доверяю только тебе. А насчет Крыма ты подумай. Буду ждать твоего возвращения три дня.
Поездка в станицу Тимке представлялась теперь уже в другом свете. Во-первых, хотелось побывать хотя часок дома, повидаться с матерью, а потом можно будет через учительницу передать письмо Наталке. Тимка и сам не знал, что он напишет, да не все ли равно? Важно лишь, чтоб ту бумагу, на которой он ей напишет, держали ее руки. В Крым же Тимка не поедет. Это он решил твердо. Уж если придется уйти из отряда, то на хутор к Петру.
Вечером, накануне воскресного дня, Зинаида Дмитриевна, проводив до ворот Наталку и пообещав быть у нее на другой день с утра, вернулась к себе в комнату. Кутаясь в плед, она подсела к окну. В комнате стоял полумрак, но огня зажигать не хотелось.
За окном подымался ветер. Он срывал помертвелые листья с куста сирени и бросал их в стекло. Зинаида Дмитриевна поежилась и встала. Она подошла к своей узкой, девичьей кровати и легла на нее, укрывшись с головой пледом. Она не слышала, как вместе с шумом бьющихся о стекло листьев в комнату долетел слабый стук. Стук постепенно усиливался. Он уже назойливо лез в уши и походил на нервную дробь барабана.
Зинаида Дмитриевна подняла голову и тревожно прислушалась. Стук не прекращался. Было ясно, что кто-то, не желая звонить с парадного хода, стучит в окно. У Зинаиды Дмитриевны тревожно забилось сердце. Она машинально поправила волосы и торопливо подошла к окну. «Анатолий! Ну, конечно, он!..» Зинаида Дмитриевна бессильно прислонилась к оконному косяку, всматриваясь широко открытыми глазами в темноту ночи. За окном раздался голос, заглушенный стеклом и шумом ветра:
— Это я, Зинаида Дмитриевна, Тимка Шеремет... Учительница была почти разочарована. Она боялась свидания с Сухенко и в то же время страстно желала этого свидания, все еще надеясь на что-то, ожидая чего-то. Зинаида Дмитриевна пошла отворять дверь, но на пороге вынуждена была остановиться. Отвратительная тошнота подступила к ее горлу, болью заставила сжаться сердце.
Когда наконец она вышла во двор, Тимка уже потерял надежду достучаться и стоял возле крыльца. Уходить, не выполнив просьбы Сухенко, не хотелось, оставаться же дольше во дворе школы было опасно,— на улице прохаживался часовой, который каждую минуту мог поднять тревогу. Тимка нащупал в темноте деревянную кобуру маузера — подарок Петра — и две английские бомбы-лимонки, висевшие на поясе. Он настороженно прислушался. «Словно хорь у курятника, всего боюсь...» Увидев, что дверь отворилась и показалась учительница, быстро поднялся на крыльцо и молча прошмыгнул в коридор мимо Зинаиды Дмитриевны. В комнате Тимка достал зажигалку и помог учительнице зажечь лампу. Потом они взглянули друг на друга. Некоторое время никто из них не отваживался заговорить: Зинаида Дмитриевна волновалась, думая, что Тимка прислан Сухенко с какими-то важными вестями, а Тимка боялся спросить о Наталке. Наконец заговорила учительница:
— Зачем ты пришел? Ведь тебя могут поймать.
«Зачем она это говорит?— подумал Тимка.— Лучше напоила бы горячим чаем... А ведь она тяжелая ходит!..» — решил он, взглянув на ее округлившийся стан. Это изумило его. Он достал из-за пазухи зеленый конверт и протянул его учительнице.
— Вот полковник передал...— и, видя нерешительность учительницы, добавил:— Если меня поймают, я вас не выдам, не бойтесь.
Но Зинаида Дмитриевна уже схватила письмо дрожащими пальцами. Торопливо вскрыв конверт и забыв про Тимку, она жадно забегала глазами по строчкам, шевеля по-детски губами.
Сухенко писал о постылой жизни степных бродяг, о своей тоске и предстоящем на днях отъезде в Крым. От всего письма веяло опустошенностью. Зинаида Дмитриевна села к столу и перечитала письмо. Перечитала и поняла, что ей не на что уже было надеяться и нечего было ждать. Она даже не заплакала, но в груди у нее что-то оборвалось, стало как-то пусто, как бывает только, когда теряешь близкого, родного человека.
Тимке хотелось, чтобы учительница заговорила с ним о Наталке. Тогда удобно было бы попросить ее передать Наталке письмо, лежащее у него за пазухой. Но учительница, охватив голову руками, тоскливо молчала, и Тимке захотелось уйти. Ему стало стыдно, что за последние месяцы в его заботах и думах мать занимала лишь небольшое место. «Какая она теперь? Верно, постарела совсем...» — с грустью подумал Тимка.
Тихая, болезненная, мать его была незаметной в семье. С тех пор как Тимка окончил казачье четырехклассное училище и брат подарил ему по этому случаю кинжал и казачью одежду, он стал считать себя взрослым, дичился матери, грубо обрывая ее ласки, считая стыдным для себя, уже взрослого, показывать свою привязанность к ней. Теперь же ему захотелось пробраться домой и, уткнув голову — как когда-то в детстве — в материнские колени, выплакать свое горе, свою тоску, что жерновом мельничным лежала на сердце. Ведь ей сейчас тоже, должно, не спится... стоит, верно, в углу на коленях перед потемневшими от времени иконами, в слабом мерцающем свете лампады, шепчет молитвы и кладет усердно поклоны, а по преждевременно поблекшим морщинистым щекам текут бусинками слезы. Он взглянул на Зинаиду Дмитриевну и, увидев, что та пишет ответ, подумал: «Пусть. Полковник рад будет».
«...Я должна вас ненавидеть, но у меня нет для этого сил. Я очень несчастна и морально раздавлена. Моя любовь к вам оказалась сильнее всех остальных чувств. Даже перестав уважать вас, перестав вам верить,— я все же люблю вас. Так больше продолжаться не может. Я стыжусь смотреть в глаза людям, которых я не могу не уважать, а вы их предали. К тому же мне уже трудно скрывать свою беременность...»
Зинаида Дмитриевна подумала немного и твердо вывела внизу: «Прощайте навсегда».
...Тимка, пробираясь глухими переулками, никак не мог отделаться от чувства жалости к учительнице. Провожая его до крыльца, она неожиданно обняла его и поцеловала в лоб. Тимка, видя, как она расстроена, так и не посмел заговорить с ней о Наталке.
Как ни хотелось Тимке скорее попасть домой, все же осторожность взяла верх, и он решил сперва добраться до своего родственника и крестного отца деда Ковтуна.
Ковтун жил бобылем, немного в стороне от центральной улицы. Его опрятный курень, вымазанный глиной и выбеленный, был крыт свежим камышом, а в большом старом саду была пасека. Из-за пчел к деду в сад не отваживались лазить за яблоками и абрикосами даже самые отчаянные из станичных ребят.
Перепрыгнув через забор и окрикнув куцехвостого кобеля волчьей масти, с обрезанными ушами, Тимка тихонько стукнул в окно. То ли старческий сон был чуток, то ли дед еще не ложился спать — дверь сейчас же скрипнула, и на пороге показалась высокая фигура Ковтуна в черкеске нараспашку и с палкой в руке.
Ковтун молча всматривался в своего ночного гостя и, узнав Тимку, без особой радости спросил:
— Что ты, Тимка? Что надо?
— Пусти, крестный... дело есть.
— Входи. Ты что, пешком?
— До станицы доехал, а в станицу пеши пробрался.
Курень Ковтуна состоял из одной комнаты с большой русской печью. Стены и печь были выбелены мелом, а земляной пол вымазан глиной и устлан свежеплетеными чаканками. По стенам были развешаны фотографии в черных резных рамках и пучки каких-то трав, а над кроватью, стоящей в первой половине, на пестром ковре висели старинные пистолеты, сабли и кинжалы. Тут же, на узеньком ремешке, красовалось начищенное до блеска охотничье ружье деда Ковтуна.
Все до мелочи было знакомо Тимке: и эта поражающая посторонний глаз чистота, и старая черная кошка Муська возле печки. Знал он, что в том огромном кувшине, что стоит в углу кухни, держит дед Ковтун медовый квас, а вот тот, что чуть поменьше, но все же доходит Тимке по пояс, наполнен медом. Да мало ли что еще есть у деда Ковтуна: моченые яблоки, которые так любит Тимка, и повидло на меду из чернослива, и ведерные бутыли вишен, от терпкого сока которых сладко кружится голова, а ноги каменеют и отказываются служить.
Одно лишь было всегда непонятно Тимке: как это дед Ковтун управлялся сам со всем своим хозяйством, успевал делать всю бабью работу, да еще находил время ловить с Тимкой сазанов, а вечерами рассказывать ему занимательные были про старину далекую, навсегда ушедшую, про стародавние походы казачьи за Терек.
Давно Тимка не был у крестного и теперь, войдя в кухню и снимая пояс, с удовольствием рассматривал каждый предмет, как-то по-особенному, приветливо выделяющийся при свете горящей печки и маленькой лампы. Тимка с наслаждением потянул носом запах свежесваренного борща и тушеного мяса. «Вкусно готовит старый»,— подумал Тимка и, сняв папаху, принялся расстегивать крючки суконной черкески.
Дед стоял тут же, возле небольшого кухонного столика. Был он высокий, еще крепкий старик с седыми, книзу спускающимися усами и гладко выбритым круглым подбородком. Его карие глаза с тревогой смотрели на Тимку из-под лохматых бровей. А Тимка, повесив черкеску на гвоздик, подошел к печке, погладил кошку и, потянув еще раз носом аромат от кушаний, вздохнул.
— Исты хочешь?
— Очень хочу, крестный.
— Ну, добре, сидай.
Ковтун усадил Тимку на лавку и вытащил из печки глиняный котелок борща. Тимка ел борщ с жадностью, обжигая губы. Дед сидел напротив, положив на стол локти. Бязевая рубаха Ковтуна была чисто выстирана и выглажена. Из ее рукавов торчали узловатые руки, покрытые морщинами, ссадинами и мозолями.
После борща Ковтун подал Тимке тушеную баранину с картошкой, потом жареных карасей и, наконец, моченых яблок и чашку вишневого сока.
— Що за дило привело тебя, сокол, в станицу?
— По дому соскучился, крестный.
— Домой тебе зараз не можно.
— Почему?! — вырвалось у Тимки. Он отложил недоеденное яблоко и впился взглядом в деда.— Почему?..— переспросил он сорвавшимся шепотом.
— До Поли брат с Красной Армии приехал, у вас гостит.
— Что же делать, крестный?
Ковтун с минуту молчал, потом, глядя в угол, сказал:
— Лягай спать, а я пойду до вас, гукну1 Польку. Що ж с тобой, бандюгой, робить...

1 Гукну — позову.

Тимка вспыхнул. Он знал, что Ковтун недолюбливал его отца и брата за то, что они сперва ушли с генералом Покровским, а потом пристали к «камышовскому войску», как иронически называл дед отряд Дрофы. Однако назвать его, Тимку, бандюгой — хоть, может, и в шутку— это уж слишком! Но прежде чем Тимка успел сказать что-нибудь, дед взял палку, снял с гвоздя папаху и вышел за дверь.
Тимка укрылся дедовой бекешей и с удовольствием вытянул босые ноги. Было так приятно лежать в чистой комнате, на мохнатой бурке, под которой одна на одну были сложены десятки мягких зелено-желтых чаканок.
Тимка закрыл глаза и представил себя дома. Завтра воскресенье, и мать, должно быть, испекла его любимый пирог с творогом... Да нет, ей сейчас не до пирога...
Тимка натягивает бекешу на голову и поворачивается на бок, потом поджимает ноги, вытягивает и снова поджимает их, сворачиваясь клубком под бекешей.
Просыпается Тимка от шума голосов, чьего-то возгласа и ощущения мягкого женского тела на своей груди. Тимка открывает глаза и видит Полю, стоящую на коленях перед его постелью.
Поля прижимается к нему, плачет и что-то причитает, чего не может понять Тимка. Потом они сидят рядом и оба плачут. Поля — громко, навзрыд, Тимка — тихонько всхлипывая. Ему жаль Полю, жаль племянника, оставшегося сиротой, жаль отца и себя самого.
Поля плачет долго, и когда она наконец стихает, Тимка решается спросить о матери. От Поли он узнает о том, что они считали его мертвым, о продаже его любимых рыжих быков, об обыске и о том, что у них хотели забрать последний хлеб, но когда мать пошла в ревком, вмешался сам председатель, и хлеб не тронули.
Андрей решил поспать подольше в воскресный день. Все предыдущие дни он поздно возвращался домой и, ложась спать, мечтал отоспаться в воскресенье, но его разбудили под утро. Семен Хмель бесцеремонно тряс его за плечо и, когда Андрей сел на кровати, тихо проговорил:
— Вставай, Андрей.
— Что? Что случилось?!
— Тише!.. Учительница отравилась.
В кухне Андрея ожидал Бабич. Все трое, на цыпочках, чтоб не разбудить Наталку, вышли из дому.
...Когда тачанка свернула к раскрытым воротам школьного двора, Андрей первый спрыгнул на землю и торопливо прошел в дом.
Зинаида Дмитриевна лежала на кровати поверх одеяла. Синее шерстяное платье ее было расстегнуто на груди, обнажая кружево сорочки. Но более всего запомнились Андрею до крови искусанные губы и приоткрытые, словно подсматривающие за кем-то из-под густых ресниц, глаза.
Андрей снял папаху и подошел к кровати. Мучила мысль, что вот он, которого она считала своим другом, не понял ее переживаний и не помешал ее гибели.
— Замотался, все некогда было,— прошептал Андрей, словно оправдываясь перед мертвой. Почувствовав на своем затылке чье-то дыхание, Андрей повернулся и увидел Семена Хмеля.
— Ты, Семен, оставайся здесь, поможешь Бабичу организовать похороны, а я поеду в ревком.— И Андрей тихонько, словно боясь кого-то разбудить, вышел.
Хмель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, с сожалением смотря на Зинаиду Дмитриевну, потом принялся осматривать комнату. Но, кроме стакана с какой-то мутной жидкостью на дне да пустого зеленого конверта без надписи, валявшегося возле стола, ему не удалось найти ничего, что объяснило бы смерть учительницы.
Хоронили Зинаиду Дмитриевну на другой день. Кладбищенские аллеи были полны народа. Принесенные школьниками цветы не вместились в гробу. Белые, розовые, красные астры, перемешавшись с пестрыми георгинами, сплошь закрыли собой глиняный холм. На обратном пути Андрей ехал вместе с Наталкой. Он завернул ее в бурку, и она сидела притихшая, заплаканная, доверчиво прижавшись к его плечу.
Бегство Тимки и его открытый переход в лагерь врагов бурей прошли в сознании Наталки, оставив след навсегда. Она еще сильнее привязалась к брату и Андрею, перенеся на них обоих всю свою нежность. Наталка заметно похудела и как бы выросла. Глаза стали строже, задумчивей. Она редко улыбалась, смеялась еще реже, но изредка в смехе ее уже вспыхивали прежние перезвоны серебряных колокольчиков.
Семенной по-прежнему был для нее дядей Андреем, членом их семьи. И если его слово было законом для ее брата, то для нее — тем более. Беспрекословное подчинение всех, кто окружал Андрея, его воле стало для нее привычным. Она уже не удивлялась, как прежде, что приходившие к нему старики почтительно слушали, пока он говорил, и если и спорили иногда с ним, то как-то нерешительно, словно ученики со своим учителем.
И если ее брат был для нее не только братом, но и отцом, то Андрей был, пожалуй, кем-то еще большим. Чувство близости к Андрею росло в ней, укреплялось, незаметно переходя в какое-то новое чувство, неясное еще ей самой, но волнующее, заставляющее чаще биться ее сердце при появлении Андрея, при звуке его голоса.
Она уже не бегала по-ребячески взапуски с дядей Андреем, не просилась к нему на седло, когда он приезжал верхом, не брызгала ему холодной водой за ворот рубахи, когда он умывался. Но на столике в зале, где он часто работал или читал перед сном, всегда стоял кувшин с цветами, сорванными Наталкой. Его одежду Наталка тщательно чинила. Обед подавала ему первому, а когда Андрей не приезжал, становилась грустной.
Дома Андрей бережно высадил Наталку из тачанки, помог ей дойти до ее комнаты и, несмотря на ее протесты, заставил прилечь на кровать, укрыв ее своей буркой. Сам же прошел в зал. На столе лежала книга, которую он читал в ночь смерти ее хозяйки, а возле книги стоял кувшин с завядшими цветами.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
После отъезда Сухенко в командовании отрядом полковника Дрофы произошли большие перемены. Есаул Гай был назначен командиром первой, офицерской, сотни, а подхорунжий Шпак — второй, добровольческой. Тимка был произведен в вахмистры. Эти назначения вызвали недовольство в офицерской сотне, где войсковые старшины командовали взводами, а подхорунжие служили рядовыми. Но открыто выражать свое недовольство никто не решался: все знали, что Дрофа крут на расправу.
Вскоре после этих перемен добровольческая сотня выступила на выполнение задания полковника Дрофы. Приказано было остановить в степи товарный поезд, не допустив его до Староминской, и сделать, по выражению Дрофы, «сортировку» пассажиров.
В те годы товарные поезда были переполнены людьми, ехавшими на Кубань покупать продукты, а чаще всего — менять их на вещи. Среди этих вещей немало было военного обмундирования и солдатских сапог. В них-то особенно нуждался отряд Дрофы.
Кроме того, в таких поездах можно было встретить служащих, следовавших по командировкам, а среди них уже наверно найдется несколько «эркапистов», как называли бандиты коммунистов.
Среди пассажиров немало бывало и переселенцев из центральных губерний, ехавших со всем своим скарбом, среди которого бандиты рассчитывали найти кое-что по своему вкусу. Но главной приманкой были спекулянты-«мешочники», у которых попадались деньги и ценные вещи, а частенько и золото. Наконец, в товарных вагонах можно было иногда найти ценные грузы.
В помощь второй сотне Дрофа выделил один из офицерских взводов под командой пожилого, желчного войскового старшины.
Неяркий октябрьский день. Еще вьются над степью черные тучи скворцов. Еще кричат по утренним и вечерним зорям в траве перепела. Но уже не мчатся в стремительном полете стрижи и ласточки — они первыми улетели на юг. Низко парят коричневые коршуны в поисках задремавшего под кустиком зайца или пасущегося перепелиного выводка. На вершине кургана лежит Тимка, рядом с подхорунжим Шпаком. Конная сотня и обоз прячутся в кукурузном поле и небольшой балке, недалеко от железнодорожной насыпи. Офицерский взвод скрылся за деревьями сада при путевой будке.
Четвертый час отряд тщетно ждет «товарняка». Пути давно уже разобраны и забаррикадированы рельсами и шпалами. Путевой сторож и его семья связаны и лежат в будке. А поезда все нет и нет...
Шпак нервничает, но не хочет показать этого командиру офицерского взвода, спокойно завтракающему у подножия кургана. Тимка неспокоен. Он понимает, что затея с ограблением поезда сильно не нравится старому подхорунжему. Шпак, будь его воля, давно увел бы свою сотню назад, но подхорунжий, хотя и командует сотней,— все же подхорунжим, а командир офицерского взвода — войсковой старшина. Тимка смотрит вдаль, на уходящие к горизонту рельсы, и желает лишь одного — чтобы поезд никогда не появлялся.
— Дядя Михайло!..
— Чего тебе, суслик? — ворчливо бросает Шпак.
— Поезда ведь может и не быть?
— Ну, может,— соглашается Шпак.
— Наверно, он уже прошел,— делает предположение Тимка.
— Может, и прошел,— опять соглашается Шпак и наводит свой бинокль туда, куда смотрит Тимка.— Вот он! — Но Тимка уже и сам видит на горизонте маленький пушистый дымок.
— Пойдем, Тимка, пора! Поезд остановился у баррикады.
Пассажиры были всюду — на крышах вагонов, на буферах, площадках, в вагонах. Тимке бросилось в глаза, что среди этого люда больше всего было бородатых мужиков в сермяжных свитках. «Тамбовские казаки!» — презрительно подумал он.
Окружив поезд, начали «сортировку»: пассажиров с вещами отделили от пассажиров без вещей. Мешочников согнали отдельно, отпускных красноармейцев и служащих выделили в особую группу.
Затем начался осмотр багажа и обыск. Отбирали все, что казалось мало-мальски ценным, и сваливали в общую кучу, а затем грузили на подводы. Пассажиры были настолько перепуганы, что безропотно расставались со своими вещами, на которые они надеялись выменять муку и сало.
Среди этих оробевших людей Тимке запомнились двое: старик в очках, с седой бородкой, похожий на профессора, и его спутница, молодая красивая женщина, видимо, дочь. Один из казаков с разочарованным видом выбросил на землю вещи, бывшие в чемодане старика: пустой мешок, мужской костюм и три дамских платья.
Пока Тимка занимался сортировкой вещей и укладкой их на подводы, офицерский взвод, отведя к паровозу группу пассажиров, расстрелял их из пулемета. Тимка, побледнев от негодования, соскочил с груженой подводы и прыгнул в седло, но взводный урядник Галушко преградил ему дорогу.
— Куда ты, вахмистр?! Богом прошу! Мертвых ведь не воскресишь.
Тимка опустил голову и молча слез с коня.
Обоз тронулся вперед, следом за разъездом из взвода второй сотни. За обозом и по бокам его шла сотня, а позади офицерский взвод гнал толпу пассажиров.
— Зачем они их взяли? — спросил угрюмо Тимка Шпака.
— Черт их знает зачем,— так же угрюмо ответил подхорунжий и отвернулся от Тимки.
— Прикажите отпустить! Зачем они нам? Хватит, что обобрали,— не отставал Тимка.
Шпак промолчал. Да и что он мог сказать своему вахмистру, если у него самого ныло сердце при виде этой толпы обездоленных и голодных людей. Но отпустить их Шпак не решался. Ведь не он их забрал, а войсковой старшина. Все же в конце концов Шпак не выдержал. Подъехав к командиру офицерского взвода, он тихо, но решительно проговорил:
— Господин войсковой старшина, в наше задание не входило уводить за собой эту толпу. Потрудитесь их отпустить.
Офицер оглянулся назад. Поезд оставался уже далеко позади.
— Да, вы правы, сотник, тащить их с собой не стоит...— Он махнул плетью и остановил коня.
— Господа! Отпустите арестованных.— И, обращаясь к толпе, крикнул:— Идите назад, да не оглядывайтесь. Отпускаю вас на свободу.
Снятые с поезда некоторое время стояли неподвижно, словно не веря. Потом толпа колыхнулась, и люди, рассыпавшись на кучки, пошли назад,— сперва медленно, потом все быстрее и наконец все уже бежали.
Тогда войсковой старшина пропел команду, и его взвод лавой бросился в атаку на бегущих. Тимка сперва не понял всей чудовищной, бессмысленной жестокости совершающегося. Потом первой его мыслью было остановить, во что бы то ни стало остановить атакующий взвод. Услышав почти тотчас же отрывистую, взволнованную команду Шпака, он выхватил клинок.
Вторая сотня рванулась следом за офицерским взводом, но было уже поздно: когда Шпаку удалось остановить это побоище, не менее половины пассажиров было вырублено.
Среди убитых лежал, лицом вверх, «профессор» с разрубленным до пояса туловищем. Тут же, возле него, валялись разбитые очки. Немного поодаль уткнулась лицом во влажную землю его молодая спутница. Кровь из глубокой раны на голове покрыла ее золотистые, вьющиеся, рассыпанные по плечам волосы.
Войсковой старшина был взбешен вмешательством подхорунжего Шпака. Брызгая слюной, визжа от злости, он грозил Шпаку всеми карами по возвращении в лагерь. Но Шпак словно преобразился. Это уже не был дисциплинированный младший офицер-строевик, готовый стать навытяжку перед всяким, кто хоть одним чином был выше его. Тимке показалось, что вот-вот Шпак полоснет войскового старшину шашкой, которую сжимал в руке.
Ругающихся командиров стал окружать офицерский взвод. Тимка, видя, что Шпаку грозит опасность и что офицеры его сотни не решаются вмешаться в спор, вырвал клинок из ножен:
— Сотня! Ко мне!
Дело, несомненно, кончилось бы свалкой между офицерским взводом и второй сотней, если б не пришел в себя войсковой старшина. Поняв, что дело зашло далеко, он сразу замолчал и повернул коня в сторону от Шпака.
Тимка ехал позади сотни. Ему жаль было подхорунжего Шпака — ясное дело, по приезде на хутор ему грозит большая неприятность. И все же Тимке было досадно, что спор не кончился дракой. «Вырубить бы без остатка всех их, собачьих сыновей!» — со злостью подумал Тимка, оглядываясь на офицерский взвод.
...На ночевку отряд расположился в большом казачьем хуторе, разбросанном по берегу речки.
Тимка, Шпак и сотенный трубач заняли хату в центре хутора. Поужинав, Тимка разрешил трубачу отлучиться на часок погулять, а сам пошел посмотреть, как разместились люди его сотни. По дороге его не покидала мысль, что прав был полковник Сухенко, советуя ему уходить из отряда. «Надо встать завтра пораньше, поговорить с Васькой да махнуть на хутор к Петру»,— решил Тимка.
Обойдя хаты и конюшни, где разместились казаки сотни, и выделив людей для караула, Тимка направился назад. Он уже подходил к дому, когда услышал сухой револьверный выстрел и вслед затем испуганный крик хозяйки, выбежавшей на крыльцо. Тимка стрелой метнулся во двор и, оттолкнув хозяйку, ворвался в дом. В единственной комнате чистой половины хаты, склонив седеющую голову на стол, сидел недвижимо Шпак. У его ног, на земляном полу, валялся большой армейский кольт, а из левого виска старого подхорунжего тонкой струйкой вытекала кровь.
О происшествии с товарным поездом Андрей узнал на другой день утром. Одновременно пришли еще два сообщения: одно — о налете на станицы Шкуринскую и Канеловскую, другое из Каневской — о смерти Остапа Капусты, найденного в своем огороде с перерезанным горлом.
Объявив мобилизацию партийно-комсомольских рот и взводов в станицах Каневского и Староминского районов, Андрей приказал Хмелю проехать по всем хуторам, выявить месторасположение банды и разбить ее; вызвал к себе в ревком Бабича.
— Звал, Андрей Григорьевич?
— Звал. О налетах слышал?
— Чул...
— А о смерти Остапа?
— Чул...
— Поедешь со мной в Каневскую... Примешь гарнизон. У полковника Гриня появился офицерский отряд. Приказываю уничтожить, а его самого, ежели поймать доведется... Сюда направь... остальных можешь в плен не брать.
Бабич ушел. Андрей взял со стола первую попавшуюся бумагу, но читать не смог.
— Остап... Остап...
Остап Капуста представился ему мертвым, с бледно-желтым лицом, перерезанным горлом и с глазами, полными смертельной ненависти.
— Дорого они заплатят за твою смерть, Остап! — громко сказал Андрей.
С улицы донеслись обрывок песни и напевные слова команды. В кабинет вошел Семен Хмель.
— Выступаем, Андрей. Прощай.
— Добре, езжайте. Запомни, Семен... Никакой пощады бандитам!
Хмель пошел к двери, но у порога задержался и повернулся к столу.
— Андрей! Верь... я не боюсь смерти, но ежели меня убьют... не оставляй сестру! — И, не дожидаясь ответа Андрея, вышел из комнаты.
...Деркачиха ждала к себе есаула Гая и штаб полковника Дрофы. Гости известили ее через конного гонца, что будут ночью. Деркачиха весь день хлопотала насчет ужина, потом приоделась и стала ожидать гостей. Едва начало смеркаться, как во дворе послышались яростный лай собак, голоса людей и топот конских копыт. Хозяйка, придерживая шелковые юбки, выбежала на крыльцо... и совсем неожиданно для нее столкнулась с Семеном Хмелем.
Она испуганно вскрикнула, прижав ладони к груди и широко раскрыв глаза.
— Не ждала, Груня? — В сумерках мелькнувшего дня Деркачиха увидела, что весь ее двор заполнен всадниками.
— Что же стоишь? — голос Хмеля звучал насмешкой.— Принимай гостей. Должно, не нас ждала, разодевшись? В доме никого нет?
— Нету,— еле слышно выдохнула из себя Деркачиха, не отрывая глаз от Хмеля. Хотела отступить в сторону, но у нее подкосились ноги, и, пошатнувшись, она схватилась за перила крыльца.
Хмель уже теплее, без прежней насмешки, сказал:
— Иди, Груня, вперед, да ежели кто у тебя есть, лучше зараз скажи.
Деркачиха, немного оправившись, но все еще бледная и растерянная, вошла в дом. За ней следовали Хмель, Бурмин и несколько казаков.
— Обыскать дом! — распорядился Хмель.
Когда Хмелю донесли, что на кухне приготовлен ужин, по крайней мере, на целый взвод, он нахмурился и молча прошел в спальню Деркачихи.
Она сидела у окошка и пристально смотрела в сад, даже не обернулась, когда Хмель переступил порог ее комнаты. Хмель постоял у порога и, поборов смущение, решительно подошел к хозяйке.
— Гражданка!
Деркачиха вздрогнула, но не повернула лица. В комнате было почти темно, но все же Хмель понял, что она плачет. Хмель хорошо понимал, кого ждала к себе в гости Деркачиха. Знал он и то, что у нее неделями останавливался штаб генерала Алгина, а есаул Гай со своим отрядом постоянно находил здесь пристанище. Знал, что Деркачиха широко снабжает бандитов продуктами, а ее хлеб убирал и обмолачивал отряд Гая. Деркачиху за ее связь с бандитами надо, конечно, арестовать и отправить в станицу. Там ее будет судить комиссия под председательством Семенного и наверняка приговорит к расстрелу. И он, Хмель, член комиссии, должен будет высказаться за ее смерть.
Семен Хмель провел ладонями по лицу, словно отгоняя от себя невольную жалость к женщине, бывшей когда-то для него самой дорогой, самой близкой на свете. И вдруг со страхом понял, что по-прежнему крепко любит ее, что любовь эта, так долго, годами, таимая в сердце, сейчас разгоралась с новой силой. Груня порывисто поднялась, подошла к нему вплотную, и Хмель почувствовал на своем лице ее дыхание.
— Сеня, родной, убей меня, убей! Я подлая, подлая!..— Груня со стоном повалилась ему в ноги.
Хмель растерялся. Она обнимала его ноги, прижималась головой к его коленям.
— Застрели меня... сокол ты мой!..
Голос Хмеля прозвучал глухо и самому ему показался чужим:
— Встаньте, гражданка Деркач. — Он с трудом поднял ее с пола. Когда же она прижалась к его груди, Хмель не выдержал и обнял ее за плечи. А Груня уже горячо шептала ему в ухо:
— Пусть лишусь всего, ничего мне не надо, ничего, только не гони, только б смотреть на тебя... Увези меня отсюда, Сеня... Увези!
...Хмель, качаясь, словно пьяный, вышел из спальни Деркачихи в столовую, где командир сотни Бурмин допрашивал какого-то парнишку. Увидев Хмеля, Бурмин кивнул в сторону перепуганного парня.
— Вот он влез на скирду и давай фонарем махать, насилу стащили. А кому махал и зачем — признаться не хочет.— И, снова обращаясь к парню, крикнул:
— Ты дураком не прикидывайся! Говори, кому фонарем сигналы давал?
— Оставьте его.— И, посмотрев на двух гарнизон-цев, стоящих позади парня, Хмель приказал:— Посадите его в амбар. Освобожусь, сам допрошу.
Парня увели.
Взглянув на Хмеля, Бурмин с удивлением подумал: «Что это с ним? Как будто он добрый десяток лет скинул за этот вечер. Глаза искрятся, морщины разгладились». Как бы отвечая на немой вопрос Бурмина, Хмель сказал:
— Вот что, Бурмин, я сейчас узнал, что офицерская сотня расположилась в семнадцати верстах отсюда, в двух хуторах. Немного левее, ближе к плавням, остановился Гай. Этой ночью сюда должен был приехать штаб Дрофы. Теперь, конечно, не приедет. Этот хлопчик, гаевец, их предупредил. Прикажите-ка седлать коней. Может, налетим на них под утречко...
Через полчаса Хмель во главе конных сотен покинул хутор. На рассвете он атаковал офицерскую сотню, но врасплох бандитов не удалось захватить. Полковник Дрофа, предупрежденный о появлении красных, готовился к выступлению. Когда сотни Хмеля ворвались в хутор, офицерские взводы уже кончали седловку.
Заняв после короткого боя хутора и развеяв банду по степи, Хмель не смог преследовать их: кони его отряда были утомлены двумя переходами.
Гай, не успевший оказать помощь офицерской сотне, сочтет за лучшее увести свой отряд в плавни.
Семен Хмель решил вернуться в станицу, пройдя по другим хуторам. Проезжая на обратном пути вблизи хутора Деркачихи, он передал команду Бурмину и, взяв с собой десяток казаков и пулеметную тачанку, заехал на хутор, чтобы переночевать здесь.
...Осенний, обложной дождь тоскливо барабанит по крыше. В саду холодный ветер обрывает с деревьев листву. Гарнизонцы, постелив в просторной кухне чаканки и бурки, спят возле жарко натопленной печи, и лишь часовые возле ворот да у конюшни одиноко мокнут, кутаясь в бурки.
В спальне Деркачихи на пуховых перинах лежит Семен Хмель и, заложив руки под голову, глядит на расплывчатые, мягкие тени на потолке. На лице Деркачихи бродит счастливая улыбка... В углу, перед огромной иконой богородицы, горит лампада. Груня тоже не спит. Она думает о своей будущей жизни.
— Сеня, ты спишь?..
— Нет.
— Сеня, завтра мне минет двадцать девять лет, а тебе скоро будет тридцать шесть. А помнишь, когда мне было семнадцать, а тебе двадцать четыре, мы поклялись никогда не разлучаться?
— Помню, Груня. Теперь мы уже никогда не расстанемся. Завтра я увезу тебя в станицу.
— А как же хутор, Сеня?
— Пусть Андрей Григорьевич решает, что делать с хутором.
Груня, приподнявшись на локоть, спросила тревожно:
— Ты ничего не слышишь, Сеня?
— Нет, а что?
— Почудилось мне, будто голоса в саду.
— То ветер шумит, Груня.— Но все же неясная тревога закралась в сердце. Хмель встал и, одевшись, вышел на крыльцо. Ветер швырнул ему в глаза горсть воды и чуть не сорвал с головы папаху. Он постоял, всматриваясь в темноту, но, не заметив ничего подозрительного, решил пройти в конюшню.
Широкие ворота конюшни были прикрыты, а в узких оконцах мерцал тусклый свет фонаря. Хмель, идя к конюшне, поравнялся с амбаром. «А часового-то нет,— с досадой подумал Хмель.— В конюшню, должно, укрылся от непогоды». На всякий случай он вытащил маузер. В это время от амбара отделилась чья-то фигура и бесшумно выросла у него за спиной. Ветер заглушил глухой крик Семена Хмеля, шум от падения его тела и предсмертный слабый стон...
Андрей, похоронив Остапа Капусту и забрав с собой его обоих сыновей, вернулся в Староминскую.
Хмуро выслушал он рапорт Бурмина и, узнав, что Хмель остался ночевать на хуторе Деркачихи, нахмурился еще больше. Смотря поверх головы вытянувшегося перед ним командира сотни, приказал:
— Дайте коням толченого ячменя и клевера, люди пусть не расходятся. Поварам прикажите накормить сотни до света. Утром выступаем. В Канеловскую и Шкуринскую позвонить, чтобы их конные взводы были готовы к выступлению. За мной пришлите коня к шести часам.
Дома Андрей застал Наталку и рыжеволосую девушку с голубыми глазами. Обе они были в зеленых телогрейках с нарукавными повязками сестер милосердия. Отряхивая дождевые капли, Андрей пошутил:
— Вы куда, вояки, собрались?
— Никуда, дядя Андрей. Мы на комсомольском собрании были, а днем раненых по домам развезли и перевязали.
Ужинать сели втроем. Наталка и ее подруга без удержу болтали, смеялись. Андрей слушал, не вмешиваясь, и лишь изредка улыбался, но на лбу его не разглаживались складки. Жаль было Остапа Капусту, беспокоило отсутствие Хмеля. Он решил, что утром сам поведет гарнизон и не возвратится в станицу, пока не разгромит банду вместе с ее штабом.
Пожелав девушкам спокойной ночи, Андрей прошел в зал и сел, не зажигая огня. Вскоре Наталка внесла небольшую лампу и поставила ее на край стола.
— Дядя Андрей, Сеня скоро вернется?
— Не знаю, Цыганенок. Утром поеду к нему сам.
— Опять уезжаете?! — огорченно всплеснула руками Наталка.
Андрей поднялся и шагнул к ней.
— Да, придется тебе еще поскучать. Вернемся с Семеном, поедем в Ростов и тебя возьмем с собой.
— Андрей Григорьевич, дядя Андрей... не ездите...— она подняла на Андрея глаза, и тот с удивлением заметил блеснувшие слезы. Он, притянув ее к себе, провел рукой по волосам.
— Скучно тебе?..
— Не о себе думаю. Доездитесь, что убьют вас... с Семеном. Что я тогда одна делать буду?! — Наталка прижалась к нему и неожиданно обвила его шею руками.
— Дядя Андрей, не ездите.
Он хотел что-то сказать, но ее губы коснулись его губ, и он забыл все. А Наталка сейчас же отскочила от него и убежала в свою комнату.
Андрей в ту ночь не мог заснуть. Неужели Наталка полюбила его... или поцелуй был просто детской лаской? Он решил переговорить с Семеном, а по возвращении — объясниться с Наталкой.
Под утро, когда он наконец задремал, прибыл его конвой. Наталка и ее подруга еще спали. Андрей, не желая будить их, уехал не попрощавшись.
Вскоре две конные сотни покинули станицу, взяв путь к плавням.
К хутору Деркачихи гарнизон подходил в полдень. Вдали показалась кровля из оцинкованного железа и многочисленные хозяйственные постройки. Андрей, обеспокоенный тем, что посланная вперед разведка куда-то исчезла, остановил сотни и выслал новую, но не утерпел и сам поскакал с ней на хутор.
Подъехав к воротам, Андрей увидел труп своего гарнизонца у забора и первую разведку во дворе.
Стиснув зубы, слушал Андрей рапорт начальника разведки о зарезанных часовых и убийстве Семена Хмеля. Не дослушав, приказал оцепить хутор и торопливо пошел к крыльцу.
В большой комнате, видимо столовой, лежал на столе покойник, покрытый белой простыней, а у ног его прямо на полу, сидела молодая женщина с растрепанными волосами и то тихо всхлипывала, то рыдала навзрыд, то вновь затихала. Андрей постоял с минуту на пороге, потом прошел к столу и резко отдернул простыню. Перед ним лежал Хмель с остекленевшим взглядом полуоткрытых черных глаз. Андрей снял папаху и стоял неподвижно, боясь нарушить покой мертвого друга.
Есаул Гай, узнав через своих лазутчиков об уходе гарнизона в станицу, решил ехать разыскивать Дрофу и его штаб. К этому времени на остров стали собираться остатки офицерской сотни.
В ту ночь, когда Гай с Дрофой и его штабами ехали к Деркачихе и у самого хутора заметили сигналы о появлении красных, Дрофа поехал готовить к выступлению офицерскую сотню, а Гай — собирать свою сотню. С тех пор Дрофа и Гай больше не виделись. По рассказам офицеров, Дрофа участвовал в бою, а потом исчез неизвестно куда.
Прежде всего Гай решил заехать к Деркачихе. Он не на шутку беспокоился о ее судьбе. Кроме того, на хуторе можно будет кое-что узнать, а также запастись фуражом для лошадей и продуктами для бойцов.
Гай приказал седлать первому взводу. Выйдя из землянки посмотреть, не находит ли снова дождь, он увидел въезжающий в лагерь' небольшой отряд во главе с полковником Дрофой.
...Дрофа скинул бурку и с явным наслаждением растянулся на своей койке.
— Я вам немного сена привез и кукурузы. Покормите лошадей и будем выступать.
— Куда?
— Хочу пощипать гарнизон,— и с небрежностью добавил:— Семен Хмель... приказал долго жить.
— Как, что?!
Дрофа, довольный произведенным эффектом, улыбнулся.
— Этой ночью он и его охрана перебиты. - Кем?
— Сам ухлопал Хмеля... А завтра мы с вами разделаемся и с Семенным.
— Ох, не выйдет это дело,— заметил осторожный Гай.— Ведь у него полных две сотни отборных головорезов, а у нас и полутораста не наберется, да и то треть из них никогда в бою не была.
— А мы попробуем. Не возьмем силой, по степи рассыплемся, а сбор здесь... У меня план есть... Вот жаль только, что моего начштаба зарубали. А потом вы объявите в сотне: кто в завтрашнем бою Семенного срубит, сто золотых десяток из отрядной казны дам. И если будет тот человек рядовым или урядником, офицером сделаем и над взводом командовать поставим...
— Хорошо, объявлю... Где же Хмеля ухлопали?
— Во дворе у Груни. Я когда от боя оторвался, в балке перебыл, потом дай, думаю, проберусь к Груне. От нее новости узнаю и продуктов раздобуду. Со мной примерно до взвода людей. Ну, подошли к хутору, видим: часовые. Дождь порет, темь — за пять шагов ничего не различишь. Часовых мы убрали, вижу, в конюшне всего двенадцать коней стоит. Вышел я во двор, слышу, человек идет, я — за амбар, пропустил его и сзади — кинжалом... Чиркнул зажигалку, гляжу — Хмель. Остальных на кухне сонных взял. За балкой расстрелял.
— А с Груней что?
— И сам не пойму. Как увидела Хмеля мертвым, крику на весь хутор наделала. Приедешь, сам разберешь.
...Перед выступлением Гай позвал Тимку, Галушко, Щуря и Тимкиного друга Ваську.
— Завтра ожидается бой с гарнизоном. Будьте все четверо в охране полковника Дрофы... И чтоб от него ни на шаг во время боя не отъезжать. Когда бой начнется, он поодаль будет... Семенной — я знаю его привычку — во время боя офицеров рубать будет и прежде всего за командира хватится. Так вот, тому, кто срубает Семенного... сто золотых из казны отряда и погоны подхорунжего. Поняли?.. А ежели уходить придется, сбор здесь. Клинки отточены? Покажите.
Трое вынули шашки и подали Гаю. Гай пробовал за ноготь клинки.
— Гарно точено, а твоя, Шеремет? Тимка нехотя вынул клинок.
— Э, бачу, Галушко точил. Бритва! Ну, ступайте до коней, хлопцы.
— А кого же я взводным урядником поставлю, господин есаул? — спросил Тимка.
— Офицеры будут... — И неожиданно добавил: — Семена Хмеля убили.
— Кто?!
— Полковник Дрофа.
...Бой между гарнизонными сотнями и отрядом Дрофы начался на рассвете пасмурного октябрьского дня.
Отряд Дрофы, под командой есаула Гая, первый атаковал в конном строю гарнизон. Сам Дрофа со своей охраной остался несколько в стороне, выехав на вершину небольшого кургана.
Тимка со своими друзьями стоял позади полковника. Он уже договорился с Васькой не возвращаться больше в лагерь и пробраться на хутор Петра. Правда, жаль было бросать Галушко и Щуря, но им Тимка не посмел предложить бежать вместе.
Расчет Дрофы и Гая оказался верным. Лишь только Семенной увидел Дрофу в стороне от боя, он вырвался из общей свалки и помчался к нему. За ним едва поспевали два дюжих хлопца — сыновья Остапа Капусты.
Преследуя Семенного, от сражающихся отделилось до двух десятков офицеров. Тогда сыновья Капусты повернули назад и приняли удар на себя. Семенной, заметивший, что его товарищи в беде, тоже круто повернул коня.
— Шесть на каждого! — прошептал Тимка. Взглянув на Дрофу, увидел, что тот достает из седельного чехла карабин. Тимка вздрогнул. Он знал, что полковник на сто шагов попадает в копейку. Злоба охватила Тимку. «Дядю Сеню из-за угла убил, теперь председателя издали в спину хочет...» — с возмущением подумал он. Его охватило неудержимое желание помешать полковнику Дрофе убить Семенного. Раздумывать было некогда. Дрофа уже целился из карабина. Тимка толкнул шенкелями Котенка и со всей силой рубанул Дрофу тем приемом, которому научил его Галушко. Дрофа выронил карабин и мешком осел с седла. Тимка обернулся.
— За мной!
Он даже не думал о том, последуют ли за ним его товарищи или пустят ему вдогонку пулю. Котенок вихрем слетел с кургана и помчался вперед. Но Тимке казалось, что его конь топчется на месте, и он, пригнувшись, взвизгнул, инстинктивно повторяя тот крик, с которым в далекую старину ходили в атаку его предки.
Семенному приходилось туго. Уже был изрублен один из сыновей старого Остапа. Другой еле отбивался левой рукой, а правая висела плетью. Правда, из окруживших его офицеров несколько уже лежало на земле, но и остальных было слишком много на одного.
Когда перед мордой Котенка очутилась фигура одного из офицеров, Тимка, чуть перегнувшись с седла, ударил офицера по голове и врезался в самую гущу свалки. Это уже не был молодой казачонок. Его рука раздавала и отражала удары с силой и легкостью опытного бойца.
Кровавый туман застлал Тимкины глаза, он даже не заметил, что бок о бок с ним бьются Галушко и Васька, а Щурь чертом мечется вокруг дерущихся, сбивая офицеров выстрелами из маузера. Не заметил Тимка и того, как упал с седла срубленный Галушко и как его самого рубанули в бок шашкой. Падая с лошади и чувствуя острую боль в боку, он все еще тянулся вперед, пытаясь кого-то рубануть.
...Очнулся Тимка вечером. Мерно покачивалась рессорная линейка. Он пытался подняться, но кто-то бережно удержал его за плечи.
— Лежи, лежи, не вскидывайся, словно сазан в озере,— услышал Тимка знакомый голос Васьки.
Тимка вспомнил бой и свой переход на сторону красных, но куда его везут, понять не мог.
— Васька!
— Чего тебе?
— Семенной жив?
— Жив, жив. Да вот и он. — И в самом деле над ним склонился с седла Семенной, а его глаза с ласковой заботливостью взглянули на Тимку.
— Лежи, тебе нельзя двигаться. Скоро в станицу приедем.— Но сознание, на миг вернувшееся к Тимке, снова покинуло его, и он уже не видел, как к линейке подъехал Щурь и, весело разговаривая о чем-то с Семенным, поехал с ним рядом.
6
Андрей сидел в зале за столом и пытался читать книгу. Он не спал этой ночью, и хотя уже начинался мутно-серый рассвет, спать не хотелось. В ушах еще стоял прощальный салют над могилами погибших и Наталкин истошный крик.
Сейчас она дежурит у постели Тимки, а Андрей один со своими думами сидит в опустевшей Хмелевой хате. Он всего полгода прожил здесь, но как много пережито. Скольких новых друзей нашел он тут и скольких потерял в боях с врагом!
С Наталкой он так и не объяснился. Теперь она, очевидно, совсем уйдет из этого дома, и он, Андрей, останется совсем одинокий... как в тот день, когда узнал о смерти жены.
Во дворе залаяла собака и раздался стук в ставню. «Наталка пришла! Почему же она не идет во двор?» Андрей выскочил на крыльцо и поспешил к воротам. На улице, у забора, стоял гарнизоновец с конем в поводу. Он протянул Андрею свернутый вчетверо телеграфный бланк:
— Телеграмма, товарищ председатель. Только что со станции доставили.
Андрей отпустил казака и пошел в дом. В зале он развернул и прочитал телеграмму:

«Староминская Семенному
Ваша бригада прибыла польского фронта мое распоряжение тчк Срочно выезжайте Каховку принимать командование бригадой тчк
Командующий Южным фронтом Фрунзе».

Андрей с минуту постоял в раздумье. Потом подошел к койке и вытащил из-под нее вещевой мешок.
Тимка бредил весь день и всю ночь. Под утро он стих и вскоре заснул. Возле его постели почти неотлучно сидели мать и Наталка. Когда Тимка заснул, мать уговорили прилечь, и на ее место присела Поля.
Она с участием взглянула на измученное лицо Наталки и обняла ее за плечи.
— Ты бы прилегла, Наталка. Совсем извелась за эти дни. И даже слез у тебя нет. А ведь поплакала бы, куда легче бы стало...
Наталка не ответила.
— Гордая ты очень,— вздохнула Поля.— За весь день крошки хлеба не съела. А ведь мы тебе не враги. Тимка поправится... к нам совсем перейдешь.
Наталка освободилась от объятий Поли и встала.
— У меня свой дом есть... в чужой не пойду.— И, заслышав с улицы знакомый стук колес ревкомовской тачанки, оживилась.
— Дядя Андрей приехал! — Она хотела бежать ему навстречу, но Андрей уже входил в кухню. Он тихо спросил про Тимку и, узнав, что тот спокойно спит, сказал обрадованно:
— Ну, вот и хорошо! — Потом поздоровался с Полей и повернулся к Наталке: — Получил я, Наталка, телеграмму. Отзывают меня на фронт...— Он хотел сказать, что уже уезжает и зашел к ней проститься — и не мог, испуганный меловой бледностью ее лица. В эту минуту она ему показалась снова девочкой-подростком,— так растерянно и беспомощно взглянула она на него. Хотелось подхватить ее на руки и прижать, словно ребенка, к груди.
Андрей с трудом овладел собой и улыбнулся:
— Ты не огорчайся, Наталка... Я скоро вернусь и... обязательно буду на твой свадьбе.
Он встретился с ней взглядом и помял, что этого говорить не следовало. Но тогда надо сказать другое... сказать, что он сам любит ее, а есть ли у него на это право? Ведь тот, другой, спасший ему жизнь юноша, что борется вот сейчас со смертью в соседней комнате, имеет на нее больше прав, чем он.
Поля, с любопытством разглядывавшая Андрея, вышла в зал. На дворе стало уже совсем светло, и лишь п кухне от прикрытых ставен был сумрак, сгущающийся по углам. Андрею уже пора было ехать. Надо ведь еще созвать бюро ячейки, потом — всех членов ревкома и передать дела. Наталка стояла возле него, опираясь на стол и опустив голову.
— Наталка!
Она молча взглянула на него. Он взял ее за руки и привлек к себе. Сказал глухо:
— Тимка не просто перешел к нам. Он решил участь боя и спас мне жизнь.
Наталка оцепенело молчала.
— Мне пора, Наталка.— Андрей обнял ее и поцеловал в губы.— Кончатся бои на фронте, я вернусь, Наталка. Непременно вернусь.
Она пошла провожать его до ворот. Когда тачанка тронулась и Андрей оглянулся, он услышал ее задыхающийся от волнения и нахлынувших слез голос, который не могли заглушить ни колеса тачанки, ни конский топот:
— Я буду ждать вас, дядя Андрей! Буду ждать!

Конец

30.08.2011