Аркадий Первенцев

После романа «Кочубей» Аркадий Первенцев под влиянием творческого опыта Михаила Шолохова обратился к масштабным событиям Гражданской войны на Кубани. В предвоенные годы он работал над большим романом «Над Кубанью», в трех книгах.
Роман «Над Кубанью» посвящён теме становления Советской власти на юге России, на Кубани и Дону. В нем отражена борьба малоимущих казаков и трудящейся бедноты против врагов революции, белогвардейщины и интервенции.
Автор прослеживает судьбы многих людей, судьбы противоречивые, сложные, драматические. В книге сильные, самобытные характеры — Мостовой, Павел Батурин, его жена Люба, Донька Каверина, мальчики Сенька и Миша.
Роман написан приподнято, задушевно, с большим знанием Кубани и ее людей, со светлой любовью к ним и заинтересованностью. До сих пор эта эпопея о нашем крае, посвященная событиям Октября и Гражданской войны, остается непревзойденной.

ГЛАВА I

Село, село
Весели хаты.
(Тарас
Шевченко)





полночь на курган Золотая Грушка поднялся всадник. Из-под ног низкорослого степняка взмыла сова и полетела со странным пугающим криком к недалекому лесу. Всадник повернулся в седле, провожая взглядом лохматую, похожую на тень птицу. Внизу, под отвесным обрывом, прорываясь сквозь узкое горло, шумела река. От Кубани поднимался туман, обволакивая курган влажной теплотой. Холодным ветерком, рожденным на левобережных горах, снова сдувало его книзу.
Всадник, тихо спустившись с Золотой Грушки, взмахнул плетью. По следу коня шелестели примятые травы, а когда он вырвался на поблескивающий тракт, круто падающий в Бирючью балку, подковы начали звонко бить обильно политую дождями и кремнисто подсохшую землю.
Навстречу, от Ханского брода, кто-то ехал, напевая невеселую адыгейскую песню. Всадник, сбавив аллюр, свернул на мягкую обочину тракта, поджидая одинокого путника. Конь захрапел, поднял голову и заржал, Ему похотливо ответила кобылица. Вскоре над неровной клубковатой линией кустов показался верховой с ружьем за плечами.
— Кто? — спросил он, перестав петь.— Кто? А, это ты? — Он испуганно метнулся в сторону, тщетно пытаясь на скаку снять из-за плеч ружье.
Над ним свистнул аркан—кубанское лассо табунщиков и скотоводов. Аркан выхватил всадника из седла, швырнул на кусты и потащил по твердой дороге. Топот усилился. Страшный, пронзительный крик, повторенный эхом балок и ущелий, полетел по реке...
— Опять начались разбои,— сказал седоватый казак, поднимая голову,— что делают патрули?
— Спят небось в караулках,— ответил второй казак, похожий на черкеса,— спи и ты, Семен, шут с ними, с разбойниками. Без них жизнь была бы скушная...
Табор чумацких возов расположился в сухой лощине возле дороги из Закубанья в линейные станицы. Костры потухли, и от щелей, густо заросших лесом, подбирались холодные осенние туманы.
— Кто бы это баловал? — сказал тот же седоватый казак, натягивая тулуп.
— Помнишь, Семен, ты говорил про вашего конокрада Шкурку? — сказал черкес, лежащий под возом на мешках с табаком.
— То не он,— пробурчал Семен,— не он. Шкурка в прошлом месяце с фронта пришел, с двумя Георгиями...
— Над степью появился сторож — может, по примете, войне конец,— сказал кто-то сонным голосом.
Крики уже не доносились, но ночь в горах полна других шумов, тоже беспокойных и тревожных: голос волка-одиночки, вой шакалов и ответный крик филина, повторенный и размноженный глухими ущельями.
— Переднюем завтра на левом берегу, кум Семен, а потом Ханским бродом — в Жилейскую,— сказал второй казак, придвигаясь к Семену.
— Может, по холодку тронем без дневки?
— Теперь завсегда, кум, холодок — осень, а кони подбились, без дневки на Бирючий венец с грузом не вытянут...
— На Бирючьей ночное, там Мишка, в крайнем случае подпряжу своих, залихватских, если с пахотой справились.
— Мишка вырос?
— Ого, не узнаешь, ты ж его видал в люльке, кум Мефодий.— Семен приподнялся на локте.— Сметливый мальчишка...
— А цветом как? — спросил Мефодий,— такой жезудый?
— Почему ж рудый? — обидчивым тоном произнес Семен.— Я-то чернявый?!
— Ты чернявый, а Мишка был рудый, я ж видел...
Семен, успокоившись, натянул тулуп.
— Сейчас Мишка чернявый, весь в меня: и цветом и повадкою, а в люльке рудый был, это ты справедливо заметил, кум Мефодий.
— Да я ж про что? Я тоже про то, в люльке... А ты в обиду... Я ж тебя уважаю, кум...
Заснули. Успокоился табор, серые туманы, как дым, клубились по лощине.
Над горами бурело небо.

ГЛАВА II

Напоив лошадей у Ханского брода, Миша медленно поднимался по крутогорью Бирючьей балки, небрежно сидя на желтой полстянке. Он ехал в ночное на Купырике, гнедой кобыленке, черногривой и вертлявой. Купырик, мотая головой, одолевала крутизну мелким, торопливым шагом. Тропка вилась между густыми кустами карагача и держидерева. Привязанная справа Черва жалась, стараясь не поцарапаться о колючки, давила Мишино колено потным горячим боком.
Позади шла Кукла, рыжая кобылица донских кровей, любимица Миши. Кукла значилась по правленской росписи строевой лошадью запасного третьей очереди Семена Карагодина.
На шее Куклы был чумбур. Она изредка приостанавливалась, тихонько ржала, подзывая отстающего жеребенка. Намотавшись за день, жеребенок еле тащился, останавливался и, обнюхивая колючку, фыркал. Черва не оглядывалась на сосунка, зная, что ее шкодливым сыном старательно занималась Кукла, прозванная в семье Карагодиных «родной тетей».
Когда до гребня осталось не больше десяти саженей, Купырик поднатужилась и выскочила наверх, осыпав со склона гальку и щебневатую землю. Кобылица остановилась, заржала, раздувая розовые ноздри. Высокие травы богатых отав медленно колыхались широкими по-лосами, похожими на мертвую зыбь. Вдали повисло оранжевое марево, предвестие гроз, под ногами поднималась мягкая осенняя брица, по нетронутым землям венца росли пыреи и пушистый ковыль, поближе к обрывам — жеребок, подсохшая к осени медоносная колючка, потеснившая резец и синяк. Еще не сорвалось перекати- поле, еще не подули со Ставрополыцины великие туркестанские ветры, которые разворошат кубанскую степь и погонят по ней верткие кураи и горькие запахи.
Солнце садилось за хребет. Веером расходились лучистые полосы. Накладным золотом куполов блестела форштадтская церковь Жилейской станицы. Закубанские горы темнели, сливались с облаками, и высоко поднимался искрящийся резной край. Мир был прост и поня-тен. Древние горы и не менее древняя степь были близко знакомы, и радостно ощущалась эта близость.
Миша спрыгнул с лошади и, не обращая внимания на обступивших его мальчишек, завязал шпагатными путами ноги лошадей, подстегнул Черву:
— Гайда! — обратился к ребятам: — Все в сборе?
— Почти.
— Пошли к табору.
Табор — три мажары, поставленные полукругом и прикрытые с наветренной стороны полостями — толстыми кусками войлока. На траве сбруя, овчинные шубейки. У колес — кувшины, повязанные тряпками с прослойкой отрубей. Возле груды хвороста мальчик варил кукурузу, подвесив на дышло котелок. Ломая хрусткий валежник, мальчишка поддерживал небольшой, но сильный огонь. Вода закипала, пузырилась, на початках накипала серая пена.
— Здравствуй, Сенька,— подавая руку, приветствовал его Миша.
— Здоров, коли не шутишь,— ответил Сенька, обжигаясь кукурузой.— Кончил запольную пылюку чеботами загребать? Напахался?
— Напахался, как мыла наелся,— сказал Мишка, усаживаясь рядом,— кое-как кончили, пускай зимует. Не пахота, морока. Сердце в правый бок перевалилось.
— Что, опять поцарапался с Хомутовым? — спросил Сенька, любуясь огнем.
— Связался батя с городовиком на мою шею, будто казаков в супрягачи не нашлось,— недовольно и по-взрослому сказал Миша.— Присудобил мне Хомута, а сам с обозом за Кубань подался, в Майкопщину. Ему там прохладно.— Попробовал початок, отдернул, подул на палец: — Ишь, горячая! Угостишь, Сенька?
— А ты оладиками?
— Орешиками угощу. Оладиков сегодня нема, мамка не напекла.
— Я и от орешиков не откажусь,— Сенька осклабился, подмигнул,— я такой уговорчивый.
Миша прилег, подтянув полость поближе. Мимо, взмахивая гривой, проскакала коротко спутанная Черва.
— Видишь, исхудали, скоро ребра кожу попротыкают,— жаловался Миша.— Сегодня к концу третьего упруга совсем сдали кони, даже Черва, на что зверь в работе, и то стала горбылиться.
— Почему ж это? — спросил Сенька недоверчиво.
— Да потому, что Хомут не хлебороб, а овчинник... Захотелось ему за неделю все поднять, спешит. В Богатун к ним вроде участковый есаул приехал, на фронт гонит. А при чем тут наша худоба? Раз спешишь, ну и налегай на свою, на серую да на трехлетку. Так нет, все моим кнута отпускает. Я когда за ручку стал, выбрал момент, хотел чистиком промежду лопаток потянуть, оглянулся, черт...
— Ну,— сразу оживился Сенька,— и потянул ты его промежду глаз, да?
— Нет,— разочарованным голосом произнес Мишка,— спужался он, отпрыгнул.
— Неужель спужался?
— Еще как,— Миша ухмыльнулся,— что ж он, маленький, не понимает: казак же на него замахнулся, да еще на своей земле. Уговаривать меня начал. Давай, говорит, Мишка, распаруем коней. Мою кобылу с Червой, а лошака притроим к Купырику да Кукле. Согласился я. Правда, помучились, пока кони обошлись в новы иарах, а потом ничего. Плужку Хомутов отстроил, ни разу с борозды не вывалилась.
— Помирились? — спросил Сенька равнодушным голосом, вытаскивая дымящийся кочан и перекидывая его в ладонях.
— Да мы и не ругались. Хомутов не так уже и плохой мужик, даром что рябой.
— Рябой! — обиделся Сенька.— Вот я тоже рябой. При чем тут рябой?
— Ну, какой ты рябой,— успокоил его Мишка.— У Хомутова на морде черти фасоль молотили, а у тебя,— Мишка приблизил к себе широкое обветренное лицо Сеньки и начал внимательно его разглядывать,— вот тут оспина, вот тут возле глаза, да она и незаметная, вот эту, рядом с ухом, тоже не видать. Разве вот три оспины на носу...
— Да и не оспины то,— вырываясь, сказал Сенька,— то меня жареный петух спросонья клюнул... Кажись, поспела?
Сенька, посапывая, отвязал котелок и, придерживая донышко подолом рубахи, начал сливать воду. Костер зашипел, вверх поднялись пар и зола. Мишка отвернулся.
— Глаза запорошишь. Чуток осторожней надо.
Сенька, вывалив кукурузу на редюжку, достал соль,
посыпал ею початки и поровну поделил между всеми. Ребята грызли кукурузу, высасывали початки.
— Сегодня мое, а завтра каждый свое,— шутил Сенька.
На степь ложились прохладные тени. Из-за Кубани, снимаясь с гор, поползли ленивые облака. Отчетливей становились звуки.
Табун угадывался по ржанью кобылиц, по ритмическому лязгу кандальных пут, которыми были закованы беспокойные молодые жеребчики.
Изредка поскрипывали запоздавшие мажары, идущие к станице по Армавирскому тракту, наискось перерезавшему крутизну Бирючьей балки, густо заросшей молодняком и кустарником. Стык юртов Жилейской и Камалинской станиц недобро славился грабежами и убийствами. Переждав, пока подводы проедут пологий южный склон, разбойники нападали у крутого подъема. Только с войной почти прекратились грабежи, по степи усилили конную патрульную службу, за своими ворами следили, чужих людей проверяли, а подозрительных подолгу выясняли, держа в дубовом каземате при станичном правлении.
Детей пугало, но и привлекало прошлое, и, сгрудившись возле Мишки и Сеньки, они один за одним наперебой рассказывали страшные истории о том, что по-человечьи орут полунощные совы, а зачастую слышатся крики людей, убитых когда-то в балке, что будто видели соседние таборы всадника, скачущего по степи в безлунные ночи на быстром, как ветер, коне...
Наслышались дети от старших, приукрашивали достойными небылицами, и в эту безликую южную ночь балка пугала. Им было не по себе, и все же они были горды своей храбростью, позволившей им безбоязненно здесь расположиться.
Где-то внизу играла Кубань. Она билась об обрывистое правобережье, шумно плескалась, обмывая кипучей струей свислые корневища давно умерших лесов и ослизлые прутья лозы.
— Тсс, ребята,—предупредил Сенька,—тише, чуете?— Все напряженно слушали.— Чуете, волки Ханский брод переплывают, чуете — воют?
Ребятишки-малолетки скучились возле своих старших приятелей, Сеньки и Мишки, признанных вожаков ночного.
— Чуем, Сеня. Хвостами шелестят.
— А может, и хвостами,— невозмутимо согласился Сенька,— хвост у волка заместо руля, а глазами водит, чтобы на карч не напороться, ушами строчит, чтоб сома почуять, боится волк сома...
— Неужели сома боится? — недоумевали ребята.
Рассказчик фантазировал:
— А что сом? Вы сома голой рукой не щупайте. Сом все одно что кит. Оба усатые, вроде вот Федькиного батьки — атамана. Из сома киты вырастают.
— Киты?! —удивился Федька Велигура, немного обиженный сравнением отца с морскими тварями.— Почему ж я в Кубани китов чего-сь не запримечал.
Сеньку не так-то легко сразить.
— Пусти сома в море, ну и кит. Что я сам, что ли, придумал, мне матрос Филипп говорил. Поэтому самому волк сома пужается. Сому, если в полном возрасте, раз плюнуть — хвостом баркас перешибить, або человека поперек перекусить, зубы-то у него — во.— Сенька растопырил грязную, загрубевшую пятерню.— Глаз у этой рыбины наметанный не хуже, чем у деда Меркула. Что сом, что крокодила — одна животная, может, только сом еще посурьезней. Недаром в Кубани дамочки из города боятся купаться...
Восьмилетний паренек с оттопыренными ушами гордо шепнул:
— А мы вот не боимся.
— Мы для сома — мальва, а вот дамочки — красноперки.
Миша знал, что приятель наполовину врал, но он не перебивал: уж слишком заманчивой вырисовывалась безобидная рыба. Какой толк в известных ему сомятах, широкопузых обитателях заводей нижних протоков, в тех сомятах, которых так легко приманивать на зеленого лягушонка, насаженного на крючок, самолично сработанный из булавки. Миша лежал на войлоке, вглядывался в темноту низко опущенного неба. Он думал об огромных, большеголовых сомах, похожих на фонтанных китов, изображаемых в школьных книгах.
В лесу на той стороне протяжно завыл волк, замолчал, но звук несся по реке и множился.
— Волчиха,— установил Миша, приподнимаясь на локтях,— к лошадям не подберутся?
— Переплывут Кубань, по балке, да по кустам...— ответил Сенька.
Кусты очень близки, ребята жмутся, хотя намеренно не высказывают боязни.
— Позадерут коней, отцы замордуют,— забеспокоился Федька Велигура.
— Огонь надо,— предложил Миша,— волк огня боится.
— Костер разжечь? — обрадованно спросил Федька.
Все согласны. Возле них большая куча хвороста. Его
собирали в южном лесу, грузили на повозки и доставляли к табору сами мальчишки. Вместе с дубняком и чернокленом попадались ломкие палки шиповника, руки исколоты и поцарапаны, но все готово для костра. Миша собрал осыпавшуюся листву, прикрыл полой бешметика, чиркнул спичку. Ветер задул ее. Снова стало темно. Пропало рябоватое лицо Сеньки.
— Дай сюда, я распалю,— потребовал он,— так весь коробок зазря перечиркаешь.
— Не перечиркаю.
Миша прикусил чуть отвисшую губу, нажал спичку
и сразу ощутил тепло на ладони. Листья вспыхнули, закоробились, темные корешки накалились, покраснели. Сенька помогал приятелю и, стараясь не загасить огня, клал крест-накрест сухие ветви. Языки пламени прорезывали густую темь. Мальчишки присели в круг, молчаливые и сосредоточенные. Теперь ветер помогал огню, валежник постреливал, искры поднимались, опускались, блестя в траве, точно быстро меркнущие светляки. Ребятишки сидели плотно, и каждый ощущал товарищескую спаянность, близость локтя, колена, то чувство, которое потом им, молодым казакам принесет ребристый металл стремени. Они сидели в бешметах, рубашках, подставив теплу босые ноги. Миша прислушался к шорохам близкого оврага, к неуемному ропоту реки, и разговор о стаях хищников отнюдь не казался досужей выдумкой друга. Миша локтем толкнул Сеньку.
— Волков бы попугать.
— Пошли,— решительно согласился Сенька,— задерут лошаков, прогонит меня Лука.
Сенька из семьи бедных казаков, отец его ушел на фронт, матери мальчишка лишился перед войной. Отец был вынужден отдать его в батраки, или, по-станичному, в работники, в богатое хозяйство Батуриных. Мальчик пригнал в ночное чужих лошадей.
Из костра вытащены горячие головни. Они едко дымят.
— Вперед,— скомандовал Миша.
За ним наперегонки — юные пастушата, размахивая огненными палками, и за каждым из них несся белесый след дыма.
Яр с краю отвесен, а дальше густая, заросшая падь, привлекающая зверье с левобережных лесов. Ребята запыхавшись добирались к обрыву и по Сенькиному условному свисту разом начали тереть палки одна о другую. Туда, в кажущуюся такой страшной бездну, посыпались верткие искры.
Если и забрели волки в Бирючью балку, они, безусловно, были бы напуганы зрелищем, так несвойственным прикубанским ночам. Ребята возвращались с гордым сознанием победы над хищниками. Теперь уже неповадно будет забираться никому на эту сторону, населенную столь храбрыми людьми. Присели у огня, подкинули хворосту. Табун, очевидно, успел уйти далеко. Прекратилось полязгивание железа и пофыркивание. — Может, бирюки подбираются,— предположил кто-то.
— Мы ж их напугали,— возразил Федька Велигура.
Он расположился у мажары и, поставив между ног
кувшин, осторожно развязывал его, приготовившись поужинать домашним кисляком.
Миша поднялся, прислушался. Острый его слух привык различать самые отдаленные степные звуки. Он умел понимать шуршание ящериц, осторожное шелестенье змеи, пощелкивание суслика или резвую перебежку зайца. Вот сейчас в уши врывается Кубань, но этот шум водоворотной струи не в состоянии отвлечь внимание. Миша привык к реке, как житель морей привыкает к извечному плеску прибоя, и никогда, даже восприятию тонкой музыки, не помешает привычный ропот волн. Мальчик чутьем степняка уловил направление, по которому повели самцы послушный косяк. Табун слишком стремительно двигался к запольным землям — в потраву.
— Надо завернуть коней,— сказал Миша, опускаясь на землю,— по-волчиному завернуть!
— С огнями? — спросил Сенька, и в тоне голоса послышался призыв.
— С огнями,— согласились все.
Ребята, размахивая головнями, словно факелами, снова понеслись по высокой траве, не чувствуя ни уколов колючки, ни вонзающихся в пятки кавунчиков. Кометные хвосты низко летели по степи. Впереди Миша, устремив факел копьем, затем его перегнал Федька. Он бежал, длинный и костлявый, с маху перепрыгивая будяки. Чувствуя себя победителем, он торжествующе обернулся. Но в тот же миг его чуть не сшибли. Федька встряхнулся, отстал, горячие угольки попали за ворот рубахи. Соперники впереди, и по тому, как на ходу они ловко крутили головни, точно мельницы, Велигура узнал своих приятелей по ночному, всегда опережающих его. Мальчишки помоложе бежали крикливо и озорно.
— Ой, не могу, запалился! — крикнул один из них, свалился на мягкий бугор кротовой норы.— Без меня! — заорал он вдогонку и, приподняв рубаху, начал прикладывать к горячему животу прохладную землю.
Глухой топот. Косяк, напуганный огнями и криком, снялся и пошел на заполье. Трудно догнать его сейчас, когда впереди, порвав ненадежные путы, мчатся порывистые жеребцы, а за ними скоком, взмахивая гривами, кобылицы, подчиненные стадному чувству спасения от какой-то неизвестной и страшной опасности. Так в прикаспийских степях во время внезапных весенних гроз и ураганов испуганно срываются со стойбищ табуны. Мчатся за ними молчаливые кочевники-табунщики на своих горячих, стремительных конях, не препятствуя табуну, зная, что покуда над степью ломаются огневые молнии, сопровождаемые грохотом и ливнем, никто и ничто не сумеет остановить обезумевших животных.
Мишка свалился на землю и мигом оброс гурьбою уставших ребятишек.
— Путы порвут, ноги потрут,— забеспокоились они, напирая на Мишу.
Он встал и пошел обратно. За ним с понуренными головами возвращались остальные.
— Это ты придумал,— укорил вожака Федька.
— Я,— огрызнулся не менее его раздосадованный Миша,— а тебе что? Что тебе надо? Ну?
— Вот я расскажу папане. Он тебя выпороть заставит.
— Усы у твоего папани короткие меня выпороть.
— Для тебя в самый раз.
Миша приостановился и схватил Федьку за ворот. Сенька, кинувшись к ним, повис на руке приятеля, загасив готовую вспыхнуть ссору.
— Эх вы, оба казацкого звания, а зацепились,— серьезным тоном пожурил он.— Кабы были казак да городовик, тогда понять еще можно, а то... казаки промежду собой всегда миром жили.
Сенька вразумил приятелей, и они, побуркивая, продолжали путь. Розыски решили отложить до рассвета. У табора Сенька старательно вытер босые ноги пучком травы и, на ощупь повынимав занозы, укутал мешком. Друзья поужинали рубчатыми орешками, которые так умело пекла из кислого теста Мишина мама. Сенька нагнулся к колесу, нащупал чей-то кувшин и продрал завязку.
— Квасок,— причмокнув, определил Сенька.— Ехал Ванька на Кавказ, продавала девка квас,— проговорил он нехотя и потянул на себя рядно.
Миша прилег рядом с приятелем. Хворост пожгли весь, костер погас. Ребята бредили, покрикивали. Они и во сне стерегли лошадей, спорили, ругались тяжелым мужичьим словом.
— Ехал Ванька на Кавказ, продавала девка квас,— снова бормотнул Сенька.
Миша ущипнул его.
— Что ты с Ванькой своим наладил? Вот отгадай: лучше загадку: Адам, Ева и Щипай пошли купаться,. Адам и Ева утонули, кто остался?
— Знаю, знаю, не подманешь,— Сенька отстранился,— Щипай остался... Ну... ну... не щипай!.. А то я тебя так ущипну. В высше-начальной так подучают, а Тогда вот ученую отгадай задачу: «а» и «б» сидели на трубе, «а» упала, «б» пропала, что осталось?
— «И» осталось, «и»,— поспешно отгадал Миша.
— Все знаешь, как дедушка Харистов,— серьезно сказал Сенька,— видать, и впрямь не зря на вас общество деньги переводит. А вот мне некогда, еще при папане чуток походил, а теперь Лука не пускает. Намедни атаман к нему приходил, Федькин батька, ругал за меня Луку. Вроде приказание есть из отдела, чтоб все казаки в школах обучались, без всякого различия, даже- те, которые в работниках...
— Ну и шел бы в школу, Сеня,— тихо произнес Мишка и отвернулся, зная, что запоздал дружок с учебой, перерос.
Сенька учуял в голосе приятеля нотки жалости.
— Не задавайся, ученый, высший начальник,— вспыхнул он.— Меня тоже Павло грамоте учит. Он не Лука. Кабы помер Лука, Павло коня бы мне выделил, пару бычат.
— Дождешься, когда Лука помрет. Скорей Павло ноги протянет.
— Ты еще Павла хорошо не знаешь,— заступился Сенька.— Ты не гляди, что он в живот раненный... То он снарошки, травит соляной жидкостью, право слово. Говорит, неохота под гранату идти снова, такая у немца граната чудная, все в живот метит. По черепу больше шрапнелевые снаряды попадают, а гранаты да еще какие-сь брезентовые снаряды в пузо, чи у нее глаза есть, а? Мишка?
— Кабы глаза были, она б на людей не падала. Глаза у наблюдателя да у наводчика. У Шаховцовых Василий-то ихний при орудиях служит, так пишет.
— Хоть поглядеть, как это она,— мечтательно произнес Сенька и, засыпая, бормотал: — А у Федьки батя неплохой мужик... усатый, как сом... Плохого в атаманы не выберут... Вот бы в атаманах походить, а?.. Походил бы ты, Миша, в атаманах?..
Миша тихонечко похрапывал. Он не слышал уже ничего и не видел прелести степи, когда над ней, как запоздавший патрульный, появляется оранжевый круг и лунный свет постепенно накрывает обширные пространства кустов и трав бледным лучистым сиянием...

ГЛАВА III

Миша проснулся первым. Осторожно переступая через спящих, он выбрался на затоптанную кругами траву, закиданную черными головешками и золой. Поеживаясь от утреннего холодка, Миша решил по-хозяйски обойти табор. Сразу же наткнулся на новенькие шлейные хомуты, валявшиеся возле велигуровского рундука. Миша узнал Федькины хомуты. Внимательно оглядев их, он заметил острые следы зубов и пожеванную петлю постромки.
«Волк, что ли?» — подумал мальчик, и от сознания столь близкой опасности, в которой находилось ночное, по телу пробежали мурашки.
Прибрав хомуты, он вытащил повозочный кнут, украшенный пышным ременным махром, и продолжал осмотр, теперь уже более смело. В стороне, на слегка примятом следу, возле сырых колючих татарников распласталась изорванная Федькина сумка. 'Мишка поднял ее, покачал головой и понюхал. Пахло чесноком.
«Колбаса,— вздохнул Миша,— а угостить не мог, жадный. Кабана-то хворого закололи, и то жалко».
Но упреки приятеля вскоре сменило любопытство: кто же был виновником кражи? Волк не способен на столь безобидное дело. Шакалы? Не могли эти трусливые звери вытащить из-под головы провиантский мешок.
Перебирая известных ему зверей, куда попали даже безобидный заяц и крот, Миша подгибал пальцы. Наконец весь дикий животный мир был исчерпан. Когда мальчик хотел уже в недоумении развести руками, внезапная мысль пришла ему в голову.
— Да ведь это Малюта! Малюта нашкодила! — воскликнул он, и сразу же от этой догадки все как-то стало на свое место. Нападениями Малюты можно было только гордиться, а не сетовать на них. Малюта, сука яловничего, деда Меркула, славилась далеко по округе. Собака жила грабежами. Днем она либо спала у куреня хозяина, либо играла с волкодавами, а ночью уходила «на охоту». Ни один табор не мог поручиться, что не будет ограблен этой хитрой и осторожной собакой. Она терпеливо выжидала, притаившись в бурьянах, пока люди мертвецки уснут, и тогда кропотливо рылась в пожитках. Малюта тонко обделывала дела и возвращалась с первыми лучами. Позевывая и облизываясь, она ложилась у ног яловничего и чутко засыпала. Иногда Малюту обстреливали бекасинником, солью и даже волчьей дробью, но счастье неизменно сопутствовало собаке, заряд никогда целиком не достигал цели. Попытки изловить ее живьем были безуспешны, и преследования только закаляли ее.
Дед Меркул, отлично зная проделки Малюты, преклонялся перед мудрой собачьей изворотливостью, никогда не корил ее, а людей, пытавшихся опорочить собаку, прогонял вон. Малюта, чувствуя это отношение хозяина, совершала каждую ночь все более дерзкие вылазки. Меркул уважал собаку и награждал ее тихой любовью. Он мог часами сидеть, выбирая из шерсти Малюты нахватанные за ночь блужданий колючки. Себе же дед никогда не чистил теплые чулки и все лето терпеливо ходил в репехах.
Положив сумку у Федькиного изголовья, Миша направился на поиски табуна.
День только начинался. От реки и балки поднималась парная теплота. Поблескивала роса. Утром степь казалась пышней, нежели во время зноя, когда листья сворачивались, удлинялись и растительность становилась острее и строже.
Буроватый заяц, чувствуя свежесть утра, выскакивает за просторную дорогу, не потревоженную еще колесами мажар, оглядывается, поджимая мягкие уши, и меленько щиплет конский щавель, обмытый росой. Вот его спугнули, он скрывается в густом разнотравье, и только на минуту перед глазами мелькают беленький пушистый задок и мохнатые быстрые лапки. На восходе любит работать крот, не зная, что возле черного дышащего бугорка его норы задерживается любопытный тушканчик, поднимается на длинных ногах, поводит усиками и, успокоившись, безмятежно, точно котенок, начинает умываться. На песчаных пригревах, у корней, продравших первородную землю, располагается на отдых гадюка, с шуршанием скручивая свое стальное пружинное тело, и, повернувшись к солнцу, засыпает у красноягодных кустов барбариса огромный, похожий на удава, желтобрюх.
Вон над Кубанью вершина насыпного кургана, похожего на баранью стариковскую папаху.
Много курганов красуется и над реками и по равнинам, напоминая сторожевой цепью либо о временах набегов, либо о воинственных вожаках, в чью славу насыпаны высокие могилы. Знал Миша больше двух десятков разных курганов, не раз врывался на коне на вершины, вспугивая байбаков и стрепетов, но этот, прозванный Золотой Грушкой, давно пленил молодого казачонка.
Если верить дедушке Харистову, рассказчику и бандуристу, то шабашили на этом кургане волшебные старухи, разлетаясь с буревым свистом при блеске первого луча, упавшего на кресты христианского храма. Но это было не так доходчиво, нежели старинная песня о бес-счетном ханском кладе, зарытом семнадцатью некрасовскими казаками, возвратившимися из турецкой земли, после того как опостылели им чужая страна и обычаи. Сами казаки, утоптав яму, спокойно вошли в Кубань- реку и все до одного утонули. Пел еще старик об атаманской булаве и нетленной грамоте, припечатанной золотой царской грушкой, с дарственным указом на земли войску казачьему Черноморскому: по Днестру, Западному Бугу, побережью Таврическому и по всей Кубани, начиная от границы Войска Донского и Ейского городка.
Общинные и вотчинные земли не больно прельщали бескорыстную ребячью душу. Но загадочная печать и сундук, кованный персидской красной медью...
Когда казачьи полки правого берега отправлялись в далекие походы воевать чужие земли для белого царя и захватывать новые города, они проходили мимо Золотой Грушки и досыпали землей — по шапке каждый — заветный курган. А вернувшись из похода, сыпали землю рядом с Золотой Грушкой, назвав этот второй курган Алариком. Гордо вздымалась Золотая Грушка, попирая своим величием низкорослый Аларик. И сейчас курган начала походов заслонил курган возвращения, и точно шаталась его тупая макушка, поднятая в последний раз летом четырнадцатого года ушедшими на войну тремя бригадами.
Снялся с кургана горный орел, махнул резным крылом, темным посредине, светлым по краям, и поплыл вдоль осыпей, то взмывая, то низко припадая над черными силуэтами мелкокустья.
Позолотились горы. Сливаясь в широкие столбы, поднимались туманы, будто спеша подпереть идущую на левобережные долины тяжелую, сытую тучу.
А табуна все не было. Начинались запольные земли, на горизонте стеной темнела кукуруза, поколыхиваясь макушками. В пологой лощинке, у полевой дороги, паслась одинокая лошадь. Миша узнал слепого коня из их косяка. Накинув недоуздок на угловатую голову лоша-ди, он поехал по дороге через кукурузу, доверившись коню. И тот бодрым шагом вывел его к светло-зеленому полю отавного проса, где паслась добрая половина косяка. Конь остановился, пошевелил ноздрями, заржал. Подскочил мышастый стригунок и, осторожно протянув любопытную морду, понюхал воздух. Миша легонько подстегнул стригуна под пузо. Лошак крутнулся на месте и, задрав хвост трубой, кинулся к насторожившемуся табуну. Кони находились в потраве, в землях соседней Камалинской станицы. Если увидят камалинцы, дело обязательно дойдет до неприятного атаманского разбора. Миша поспешно закруглил косяк и погнал его, гаркая и посвистывая, как заправский табунщик. Лошади, покачивая раздувшимися боками, охотно возвращались, обгоняя и покусывая друг друга.
По степи навстречу ему шли мальчишки. Заметив табун, окружили его и начали разбирать лошадей. У некоторых лошади исчезли, и ребята принялись укорять Мишу, обвиняя во всем происшедшем. Черная неблагодарность сверстников возмутила мальчика.
— Вы зоревали под полостями, а я уже ноги по колючкам рвал.— Он спрыгнул с коня, щелкнул кнутом.— Своих я тоже не нашел, а вот слюни не распускаю.
К Мишке подошел опечаленный Сенька.
— Кнутом не махай, не цыган,— тихо произнес он,— где коней шукать? Утекли.
— Домой подались, по конюшням.
— Может, так, а может, и не так, бабка надвое сказала.— Сенька покачал головой.— Надо подаваться в станицу, а там... тебе-то пышки со сметаной, а мне Лука кнутяги отвалит за «будь здоров».
Лошади потерли ноги, особенно — слабо спутанные. У табуна мальчишки принялись за лечение. Промывали раны и лечили либо выцарапанной из колесных втулок мазью, либо салом, вытопленным в котелках. Лагерь сразу оживился. Федька, заполучив всех лошадей, был доволен и охотно дал Мише саврасого мерина для поездки в станицу. Сеньке же уступил вислозадую кобыленку. Перед отъездом Федька обошел коней, повыдирал из хвостов репехи, именуемые еще женихами.
— Дорогой не скакать, мой дом объезжать и с собой харчей привезти,— сказал он, а когда ребята тронулись, покричал вслед: — Никому — что Малюта колбасу пожрала.
Сенька обернулся, приложил ладони трубой, заорал:
— Хай она сдохнет, твоя Малюта, чтоб мы ею хвалились!
Вскоре табор остался позади. Лошади, чуя дом, весело трусили. Иногда, забыв уговор, друзья пускались вскачь так, что пузырями вздувались рубахи. Их спутники — ребята поехали верхней дорогой, они же опустились на нижнюю дорогу, что вилась среди небольших перелесков, промойных бугров и щелей. У урочища Красные окалы проехали тихо, поднимая головы и с восхищением осматривая заржавевшие громады, нависшие над тропой.
— Знаешь, Сеня, я когда тут проезжаю, норовлю голову в плечи втянуть, страшно.
— Справедливо делаешь, Миша,— утвердил Сенька,— если скала по башке тюкнет, шею повредит, а для казака она самое главное. Сломаешь шею, куда будешь шнур от нагана цеплять?
— Я его в карман засуну.
— Можно и за голенищу,— усмехнулся Сенька,— не по форме, а форма для нашего брата самое наиглавнейшее.
За урочищем дорога постепенно поднималась к станице, стоявшей на обширном, высоко приподнятом плато. Станица посредине промывалась степной речкой Са- ломахой, переделенной мельничными гатями. Гати остановили течение, берега заилились, густо заросли камышом, кугой и болотной травой, которую станичники называли чмарою. Вечерами в камышах кричали беспокойные деркачи, стайками на полевые корма проносились утки, в глубоких ямах играли сазаны, поблескивая белыми брюшками, плюхались в воду, и серебристая рябь разбегалась лунными кругами.
Миновав протоку, ребята поднялись к станице по глинистой дороге.
Друзья жили на окраине станицы, так называемом форштадте, соседями через улицу.
— Авось даст бог, самого дома не будет. Пошли на мое счастье Павла,— тихо сказал Сенька, и в голосе его Миша почувствовал тревогу.
Бог не услышал Сеньку, несмотря на то, что юный батрачонок перекрестился на сияющие зайчиками купола Сергиевской церкви. У закрытых ворот угрюмо стоял Лука Батурин, приготовив за спиной бычий кнут, усиленный на концах тяжелыми лепехами из подошвенной кожи.
— Ну, ну, подъезжай, подъезжай, принц французский,— подмаргивая седой бровью, уговаривал хозяин, заметив Сенькину нерешительность.
— Дедушка, уйдите от ворот,— попросил мальчишка, не трогаясь с места.
— Это почему ж я должен уйти, а? — Кнут устрашающе завертелся в его руках.
— Дедушка,— издали закричал Миша,— пустите его, дедушка, он не виноват!
— Не твоего ума дело, шибеник, — погрозил Лука, сделав два тяжелых шага вперед.
Миша был полон чувства дружбы и самопожертвования. Подскочить, замахнуться на соседа — и в это время нырнет во двор приятель! Но Лука был старый человек, и поступок такого рода расценен был бы как страшное преступление, позорное для казака. Что делать? Двор Батуриных крайний. Сбоку улица, по бокам ее стояли молодые акации. Напротив белела оцинкованная крыша их дома, украшенная фигурными отдушинами. Отца не было, а только он мог бы вступиться за Сеньку. Провожаемый косым взглядом старика, Миша заехал в улицу, спрыгнул с коня и чуть не ползком пробрался во двор Батуриных. Пользуясь тем, что Лука разговаривал с Сенькой, Миша снял железную скобу, махнул другу и за спиной хозяина распахнул ворота. Сенька гикнул и вихрем ворвался во двор. Лука, успевший отскочить, заметил Мишу и погнался за ним. Мальчишку спасла резвость. Бросив погоню, Лука пошел в наступление на Сеньку.
— Абрек, басурманин,— шипел старик,— всем коням бабки раскровенил. Что ты там, женился?
Сенька сидел на раскидистой грушине. Вскарабкавшись на нее в минуты суматохи, он приготовился в крайнем случае перепрыгнуть с дерева на амбар.
Хозяин, обойдя дерево и постучав по корявому стволу кнутовилкой, потребовал, чтобы Сенька спустился вниз. Мальчишка скулил, медлил, ожидая, пока уляжется гнев старика. Недосягаемость Сеньки злила Луку. Он попытался взобраться на дерево, но, сорвавшись с первого гнилого сучка, сердито дул на ссадины, закровенившие руки.
— Слезай, хуже будет.
— Дедушка, дедушка, вы кнутом будете!
— Нет, я тебя вареником. Слезай!
— Боюсь, дедушка,— плакался Сенька, внутренне радуясь неудачной попытке хозяина достать его и жалея,что Мишка не был свидетелем конфуза.
В это время Сенькина кобыла после долгого раздумья потащилась к колодцу и опустила храп в корыто. Лошадь была горячая, опой неминуем. Лука, узнав атаманскую лошадь, бросил осаду, трусцой побежал к колодцу. Кобылица, почуяв воду, осатанела, вырывалась. Лука оскользнулся, попал коленом в грязь, наквашенную у корыта. Сенька притих. Втолкнув в двери сарая непокорную «худобу», Лука пошел по двору спокойным шагом. Пыл у старика прошел. Сенька, давно изучивший хозяйский характер, слез с дерева и нерешительно приблизился к Луке, покорно сняв шапчонку.
— Как коней выпустил, барбос?
— Волки загнали, всю ночь шукали, тьма-тьмучая волков. Кубань переплыли по Ханскому броду,— оправдывался Сенька, виновато потупясь.
— А велигуровских коней волки не гоняют? Чего ж у Велигуры кони в сохранности?
— Он атаман, а атаману, известно, везде скидка,— безобидным тоном произнес Сенька.
Лука снова рассвирепел, приняв слова мальчишки за личное оскорбление. Батурин всю жизнь бесполезно мечтал походить в атаманах, но на станичном боку казаки жили дружнее и побогаче и всегда отстаивали своих кандидатов, забивая форштадцев, выступавших несогласованно и вразнобой.
— Так ты еще насмешничать! — крикнул Лука, замахиваясь кнутом. Ремень опустился на Сенькину спину. Сенька упал, Лука подтолкнул его носком сапога и, когда тот вскочил, наискосок ударил кулаком по затылку. Удар был настолько неожидан и силен, что Сенька отлетел к корыту, стукнувшись головой о подпорки. Нестерпимая обида сдавила сердце ребенка, он цепко ухватился за скользкий столб и зарыдал жгучими, злыми слезами.
— Вы что ж это, Митрич, опять хлопца тиранили? — выходя из дома, укорила старая Перфиловна, жена Луки.
— Что ей станет,— огрызнулся Лука, затворяя ворота.
— Плачет же!
— Беспокоится! — буркнул он.— Плачет! Небось золотую слезу не выронит.

ГЛАВА IV

На кухонном крылечке Мишу встретила улыбающаяся женщина с добрыми глазами. Она приветливо глядела на мальчика, скатывая с рук комочки желтого теста. Мать Миши, Елизавета Гавриловна, была еще нестарой женщиной, но постоянные заботы рано огрубили ее когда-то красивое лицо и очертили рот скорбными складками. Нелегка жизнь казачки, с утра до ночи цепляются незаметные для мужского глаза мелкие домашние дела, которым не бывает ни конца, ни краю. Если казак мог передохнуть между сенокосом и полкой, между обмолотом и пахотой, а иногда и понадеяться на смышленого сынишку-погоныча, то казачке не бывает роздыху. Всю жизнь вертится она возле печи, коров, готовит впрок молочные продукты, месит навоз для кизяка, следит за птицей, свиньями. Спозаранку, когда так сладко спит муж, натяйув на голову овчинную шубу, в начале улицы играет на дудке пастух-чередничий. Поворачивается казак спросонок, щупает рядом пустое место, на котором вот-вот лежала жена,— бормотнув, переворачивается на другую сторону, продолжая сладкий утренний сон. Зорюет казак так же, как зорюет его строевой конь, опустив дремотную голову у влажной кормушки. А жена уже на ногах, уже выдоила коров, оттащила в закутку упрямых телят, выгнала коров на улицу. А опоздай немного — проведут мимо мычащую череду¹ и придется тогда догонять стадо, бегом поспевая за коровами, несущимися по сизым полыням выгона и по ядовитому молочаю. А после того, как розлито молоко в глиняные глечики и куры справились с золотистой дорожкой пшеницы, надо, вы-брав золу, разжигать печь, стряпать. В горячее время зачастую едет казачка за снопами и сеном, вывершивает скирды, глотает пыль у соломотряса, успевая справиться и дома. Ведь никто не сделает за нее того, что хозяйке положено сделать.
Приходит поздняя осень, мчатся по станицам свадебные тачанки, украшенные яркими лентами, позвякивают оружием и графинами хмельные дружки-бояре, и усатая голова свата подпрыгивает у крыла, обрызгивая расшитый разноцветными нитками холстинный рушник. На-плевать удалому свату, что, прежде чем легло на его плечо это полотенце, надо было выдергать коноплю, составить ее в шатровые кучи, вымочить в гнилой реке, кишащей пиявками и ужами, вытрепать стебли, насучить нитки, наткать длинных полотнищ, а после долго еще их белить, окуная в копанки и растягивая для просушки на пригорках.
Зима не приносит долгожданного покоя: начинается пряжа, взапуски работают прялки, вязальные крючки и самодельные ткацкие станки, перерабатывая овечью «вовну» на шароварное и черкесское сукно, на чулки, кофточки и перчатки. Встрепенется темной ночью хозяйка, выглянет во двор и, если увидит, что где-то замерцал уже огонек у ретивой казачки, быстро засвечивает каганец, и комната наполняется шмелиным жужжаньем веретена. Минуты короткого роздыха наступают, когда подрастает сын, оженится, и в семью приходит домовитая невестка. Только тогда имеет право свекровь и чуть попозже подняться, и посудачить на лавочке с соседками, выбрать время для посещения церкви.
Миша привязал мерина на базу, у деревянных яслей, пошел, придерживая лежащие на плечах недоуздки. Коню хотелось пить, он поглядел вслед Мише, попробовал потянуть ясли, прерывисто заржал.

— Маманя, кони не приходили? — спросил Миша.
— Куда?
— Домой.
— Да они ж на попасе.
Миша уставился на мать выпуклыми зеленоватыми глазами.
— Ты шуткуешь, маманя. Они в сарае.
— Нема их в сарае.
Миша быстро зашагал к сараю, распутал веревочную петлю, служившую вместо засова, потянул на себя дверь, заглянул. Кони сгрудились у входа. Миша снова завязал петлю, улыбнулся.
— Ишь занудились кобылки. Со степи домой, а из дому на волю тянет.
— Небось напугался, Миша?— опросила мать, тепло поглядывая на своего любимца.
— Не пужливый. Я так и знал, кони-то в сарае.
— А где ж им быть. Видать, Черва увела. Пришла распутанная, а за ней, как полагается, все увязались. Я ей кнута всыпала.
— Зря, мама, Черву, то, видать, Купырик напроказила.— Миша направился в дом, у сеничных дверей задержался.— Мама, ты харчей бы приготовила загодя, ребята вот-вот подъедут, ждать не будут. Надо к табору засветло возвернуться.
— Приготовлю, приготовлю. Напоила бы тебя каймачком, сыночек, да кот всю верхушку сожрал. Хоть бы завез его куда-нибудь. Жалеешь все.
— Может, еще кто каймак слизал?
Мать отмахнулась:
— Больше некому. Кот. По всему видно, он.
— Ты мою новую полстенку не видела? Чисто весь побился на Федькиной кляче,— переменил разговор Миша.
— Полстенка под редюжкой, на койке, ты ж сам ее туда прибрал.
— Может, и прибрал, я что-сь запамятовал.
Летом Миша спал в холодном коридоре забитого парадного входа. В коридоре складывали «жмени» прочесанной конопли, семенное просо и клещевину, и тут же по бокам ступенек стояли два трехпудовых бачка с медом от собственных пчел.
«Не иначе какой-то воряга каймачком заправился,— Думал Миша, перекидывая тряпичные плетеные половники,— кот у нас сознательный». Полстенки не находилось. Мальчик поднял одеяльце, подушка откинулась, и у него округлились глаза. Миша замер с одеялом в одной руке и с полстенкой в другой. Кот совершил оскорбительное, возмутительное дело. Взяв потник и подушку, Миша вышел в кухню с мрачным лицом и глазами, полными слез. Мать, торопливо обтерев руки о фартук, схватила подушку.
— Опять кот. Ах он, проклятущий, как же ее теперь отстирать? Придется перья перебрать.
Миша пришел в себя. Глаза его были уже сухи.
— Давай кота, маманя.
— Давно бы так! Житья от него нема. В мешок его, сыночек, да выкинь аж на Камалинском юрту, чтоб им в нашей станице не пахло.
Торопливо поев пресных пышек, облитых вершковой сметаной, и запив кружкой молока, Миша отправился поить лошадей. Елизавета Гавриловна вытряхнула из торбы крошки и положила туда кусок сала, пышек, хлеба.
«Маловато,— определила она, заглянув в сумку,— Сеню будет угощать, надо на двоих».
Вынув из борща кусок мяса, всунула в торбу и, оправляя под платком волосы, отправилась к погребу.. Миша спускался с чердачной лесенки, держа под мышкой белолапого кота.
— На горище нашел,— весело заявил Миша,— Ты куда? за молоком? опять навяжешь глечик? Не надо, мама. Берегись с ним... Я лучше в мешок кота всуну.
Мальчишка был в паутине и пыли. Кот, ничего не подозревая, безмятежно мурлыкал, то вбирая, то выпуская из розовой пленки белые когти. В мешок полез неохотно. Когда же мешок был завязан — заметался и замяукал.
— Теперь не уйдешь,— торжественно определил Миша. Он выехал на улицу, держа мешок на отвесе.
Мать, заперев ворота, крикнула вдогонку:
— В бурьяны его, шкоду! Мышей не ловит, только вершки охватывает.
В степь возвращались гуртом. Сенька поджидал их на выезде у кладбища. Пристроившись,он оделил всех мочеными яблоками. Ехал, помахивая ногами, нарочито желая обратить внимание на потрепанные опорки, подвязанные шпагатом.
— Павло наделил,— похвалился он,— вернулся как раз со второй возки с кукурузой, вместе с Любкой. Заметили — ноги в цыпках да подсадинах, обужу приволокли. Теперь я кум королю, сват министру.
Рябоватое лицо Сеньки сияло удовлетворением. Кусая яблоко боковиной рта, он улыбался, показывая щербатый зуб.
— А кнутяги попало? — съехидничал Мишка.
— Ну и попало,— хмыкнул Сенька.— Я угинался. А вот когда черт пузатый кулаком по шее зацепил, куда от кнута тяжельше показалось, будто молотом жахнули, во тебе крест, до сих пор в ушах шумит. Я уж Павлу не жалился, а то он старого черта на кишмиш бы разделал. Перфилиха тоже штуковина. Павлу обещала харч навязать, какой в ночном положен, а уехали Павло с Любкой, горбушкой захотела отделаться. Да и горбушка-то мало что зуб сломаешь, а и чуток цвелая.
— Может, хлеба не было,— посовестил Миша,— так и у нас бывает.
— Кабы не было, а то при мне хлеб вынула... Говорит: «Ты там обжиреешь — и вовсе коней не укараулишь».— Сенька длинно-залихватски сплюнул.— Только она не на такого дурака напала. Забратовываю я коней под сараем, зырк в угол — курица несется. Огляделся я да как сигану на нее, всем телом прикрыл, чтобы шум не подняла, бо курица, коли не донесется, становится какой-ся чумовою.
— Что ж она тебя за пупок не клюнула, а? — спросил Миша, не совсем доверяя охочему до выдумок приятелю.
— Клюнула?! — Сенька скривился.— Такое скажешь. Говорю ж тебе, что я на нее, как лютая тигра, кинулся, вот только не постерегся, только пять яиц осталось да болтняк, а с трех осмятку сделал. Открутил несушке голову да в мешок. Выбрался тихом-михом с сарая на огород, за бузиной да за тутовником пролез и сунул в; мешок под загату, думаю: ехать буду, подцеплю с ходу.
— Подцепил? — спросил живо заинтересованный Мишка.
— Слухай все по порядку. Ты ж Луку знаешь, беспокойный он, вот и тут крутится по двору, как сатана на бечевке, все наказывает, чтоб коней лучше кормил да поил. А я его краем уха слухаю, а у самого думка: чи не стибрит мою курицу Рябко-кобель, больно уж он ко мне принюхивался. Подъезжаю, ан так и случилось,курицы под загатой нету. Я туда, сюда... Гляжу, а посеред огорода Рябко рычит, мой чувал кудлатит. Кабы чувал не такой крепкий, пропала бы курица. Кобель жует курицу сквозь мешковину, а прогрызть кисло ему. Бросил я коней, кинулся к Рябку, силком отнял чувал да обратно, а кони, меня не дожидаясь, опять домой повернули. Прицепил чувал за акацину, а сам за ними, тпр-р-ру, кричу, а кони все шибче и шибче, только пыль из-под копыт, в ворота уперлись...
Угадывая нетерпение друга, ожидавшего развязки его приключения, Сенька хитро оборвал рассказ на самом интересном месте.
Ехали по выгону. Вдали холмисто маячил полуденующий яловник Меркула. С полей возвращались мажары с кукурузой. Не было зноя, и волы степенно помахивали тяжелыми махрастыми хвостами. У налыгачей чаще шли женщины, редко попадались казаки, то были либо раненые, отпущенные на побывку, либо непригодные к строю. Война повыбирала с кубанских станиц казаков, осень семнадцатого года и свобода ничего не дали. Приходили с фронтов солдаты, а казачьи дивизии держали под ружьем предприимчивые мятежные генералы, подтягивали к революционным центрам, думая в удобный момент залить пламя революции лавой надежных полков.
Запущены плодородные земли, появились опять волчьи стаи, развелся заяц в большом числе, в лимане Черных лоз встречались злые кучки вепрей, перекочевавших с низовьев...
— Ну, а дальше? — прервал молчание Миша.
— Что дальше?
— Кони в ворота, а ты?
— А, ты вот про что? — Сенька довольно осклабился,— Там было дело известное. Я вот про другое думаю. Хворобные у меня, Мишка, думки в башке, хужее шкарлатины.— Поймав недоумевающий и вместе с тем вопросительный взгляд приятеля, продолжал: — Вот гляжу на станичных работяг и диву даюсь, чем все держится. Ведь только мы, ребята, хозяинуем да еще бабы. Когда же это с фронта наши придут да худобу приведут? Провалиться мне на этом месте, Мишка, сегодня ночью батю своего во сне видал. Вроде сидит он в блиндаже и пряшным гребешком волосья на голове чешет, а сбоку басурман в чудной шапке, с махром, и до самого лба башлыком замотанный. Батя хоть вошву ловит, а тот без дела сидит, на убитого похожий, и так жалостливо на батю смотрит...
— Да как он глядеть может, ведь сам говоришь, до лба завязанный басурман,— перебил рассказчика Миша.
— До лба? Ясно, до лба, а щелки-то он оставил, что ж он, как турок, так и впрямь круглый раззява? — вывернулся Сенька.— Ну, хватит про сонное царство- государство. Ты хотел про курицу-несушку, слушай. Уперлись кони в ворота, а Лука тут как тут. «Опять, черт вонючий, коней упустил». А я ему в ответ: «Да я, дедушка, с мерина упал, со двора, проклятый, идти не хочет, видать, вы ему понравились». Сам плачу...
— Неужто плачешь?
— Снарошки... плачу! Гляжу, он меня левой подсаживает, а в правой батог наотмашь держит. Плохо, думаю, дело твое, Семен. И верно, посадил, да потом как учешет меня через голову, да и по мерину, да вдогон мне: «Вот погляжу, как ты еще падать будешь, растяпа».
— Больно было?
— Где там больно, угнулся я... Кони наметом пошли, да только не туда, куда мне нужно. Думаю, чувал-то останется, а хозяин стоит — смеется, да кнутом по пылюке хлещет, видит, что я снова замялся, вздумал меня Рябком травить. А Рябко в саду гавчит, по всему видать — на акацине поживу чует, а достать не может. Диранул я тогда коня удилами вдоль рта, на растяжку, чуть на зад не посадил, повернул, да в улицу, к курятине. Лука заметил, наперерез. Кони спужались, шарахнулись. Федькину кобылу к вашему забору здорово прижало, надо поглядеть, не порвала ли брюхо. Все ж я раньше деда к акацине попал, рванул чувал с налету по-чечен- скомуи—ходу. Вот теперь думаю, Мишка, догадается хозяин аль не догадается. А дотяпает, не миновать новой порки. Весь я какой-ся пороный, распоронный... Житуха...— Сенька засмеялся, швырнул огрызком яблока, достал из-за пазухи другое, угостил друга.
— А сам? — принимаясь за яблоко, спросил Мишка.
— Оскомину уже набил. Зря их с погреба прихватил. Тоже чуть не засыпался... Хозяйка недавно намочила, еще не укисли... А ты чего кота-бедолагу забратал, ему в чувале душно,— переменил тему разговора Сенька.— Шкуру драть будем, а?
— Поганиться с ним,— сердито сказал Миша,— он каймак пожрал, да еще... подушку обгадил.
Сенька рассмеялся.
— Ишь сатана. И ты с ним подкидываешься. Ну-ка, давай трошки вперед.
Мишка продвинулся на полкорпуса. Мешок висел спокойно, кот слабо шевелился, не проявляя особого беспокойства. Это обстоятельство крайне не понравилось Сеньке. .
— Ребята,— покричал он,— сюда до кучи, сейчас из кота каймак выбивать начнем.
Ребята подлетели, подняв тучи пыли.
— А если он опять? — беспокойно спросил Мишка.
— Что опять?
— В мешок?
— А, —догадался Сенька.— Не робей, гуртом вымывать будем,— Хлестнул по мешку.
В Сенькиной плети замысловато пропущен толстый дрот, кот подпрыгнул, мешок соскользнул под брюхо, когти кота вцепились в брюхо Червы. Кобылица кинула задом и припустила по дороге.
— Давай сюда,— кричал Сенька, скача рядом,— мы его плетями на весу, на весу.
Поняв замысел друга, Миша, подхватив мешок, передал Сеньке. Тот принялся пороть по мешку. Уморившись, передал другим. От мяуканья кот перешел к хриповатому крику, совсем не похожему на кошачий.
Мише стало жаль кота, которого он знал еще бархатным ласковым малышом, гонявшимся за мухами, воробьями и собственной тенью.
— Ребята, хватит, надо выкинуть,— сказал он.
— Не возвернется? — усомнился Сенька, оглядываясь назад, где еле-еле виднелись острые верхушки тополей.
Обречь кота на бездомные скитания по бурьянам показалось Мише слишком большой жестокостью. Он охотно поддержал чье-то предложение подарить кота деду Меркулу.
— Хай Меркулу мышву ловит в халабуде,— утвердил он. Меркул считался лучшим яловничим. Станичники, избегая беспокойного ухода, отдавали гулевой скот в ялов- ники и особенно охотно доверяли рыжебородому пастуху Меркулу. Знали, что он не заспится, выберет лучшие корма, вовремя напоит. Меркул рачительно следил за скотом, и не было у него случая волчьей шкоды или пропажи. На сочной отаве пестрело разномастное стадо. Наевшись росистой травы, лежали сытые яловые коровы и бычки-третьяки, отрыгивая жвачку с глухим утробным звуком. Быки медленно поворачивали головы, жмурились и двигали челюстями. Ничто не беспокоило скот: ни мухи, ни слишком знойное солнце, и животные как бы подчинялись общему покою этой сытой многотравной осени.
Молоденькие телочки, как беспокойная, неутомимая детвора, бродили взад и вперед, сопровождаемые бугайками-двухлетками, которые иногда останавливались и как бы безразлично поднимали головы, обнажая и грея красные десны. Иногда, собравшись группой, скандалили возле приглянувшейся им всем телочки, и мигом рвалась короткая дружба, бычки избочивались, угрожая неокрепшими рогами, и, разогнавшись, пытались поразить соперника. Но стоило только натолкнуться на матерого бугая, шарахались и, уже находясь в безопасности, снова принимали искусственно свирепый вид.
Меркул, лежа на зипуне, глядел на небо. Любил он, вот так, подложив сильные руки под голову, находиться один на один со своими думами. Беспредельная степь и одиночество не уводили его от жизни, он часто шутил, чудачил, но никто не догадывался, о чем может часами думать Меркул, глядя в прозрачное небо, на коршунов и кобчиков, парящих в бескрайной вышине, на крикливые станицы журавлей, кочующих по определенным путям, издревле проложенным ими в воздухе.
Вот и сейчас думает старый казак-яловничий, а возле него на полстенке седло с высокими черкесскими луками и шомпольная одностволка с витым турецким стволом. Тут же дремотные, серые с рябиной, волкодавы. Иногда они лениво поднимали морды, и только по коротким ушам, поставленным торчком, можно было догадаться об их чуткости. Два легаша-пойнтера, поместившиеся у ног Меркула, терялись перед этими величественными псами— прирученным потомством сильных зверей.
Заметив подъезжающих, волкодавы поднялись и широким махом бросились вперед с лаем, пытаясь ухватить за храпы. Меркул окликнул собак. Они сразу же прекратили нападение, рыча, отошли и настороженно остановились.
— Чего вы, хлопцы, ай соскучились? — спросил дед Меркул, засовывая штаиину в шерстяной чулок.
— По Малюте соскучились!— крикнул Миша.
Дед встал на ноги и надвинул на глаза шапку. Сейчас была видна только его огненная борода, занявшая почти все лицо.
— Ну, ну! Не балуйте, хлопцы,— погрозил он.— Проваливайте от табора, а то кобелям разрешу. Далась вам моя Малюта: кабы вы одни, а то третьи за сегодня.
— Дедушка Меркул, мы к тебе не снарошки, чтобы подражнить, а взаправду. Малюта у велигурового федьки колбасу поперла,— известил Миша тоном человека, сообщающего весьма приятную новость.
Дед шагнул вперед, и в позе его было что-то сходно с волкодавом.
— Колбасу?! А колбаса с чесноком была?
— С чесноком,— подтвердили все хором.
— Видать, сейчас высекет Малюту,— догадался Сенька и громко заорал: — С чесноком, дедушка, у атамана да колбаса без чесноку, что ж он, бедный?
Дед опустился па зипун, отмахнулся.
Попяйте своей дорогою. Это не Малюта нашкодила. Моя сучка, было бы вам известно, колбасу с чесноком жрать ни за что не станет. Зря вы на нее нападаете.
Мерюул снова положил руки под голову, м солнечные лучи веселились в его бороде. Все стало ясно, убедительно.
— Ну, дари кота,— распорядился Сенька.
Миша мигом развязал мешок и, нащупав, выволок за шиворот кота.
— Дедушка, жена молодая прислала, чтоб мыши тебя не съели,— крикнул он, швырнув кота на волкодавов.
Кот, обезумевший от тряски и порки, плюхнувшись наземь, вначале ничего не понял, а потом, увидев перед собой заклятых врагов, мячом прыгнул вбок, очутившись на спине сытого симментальского быка. Почувствовав себя в безопасности, кот расправил когти, ощетинился и угрожающе зафыркал. Испуганный бык поднялся сразу всеми четырьмя ногами и с ревом ринулся в гущу яловника. Собаки погнались стаей, пытаясь с лету достать врага, и мимо ребят на миг промелькнули пятнистые бока и хищные молчаливые пасти. Навстречу собакам метнулось все стадо. Шаловливые телки, ища защиты у старших, сразу же очутились в середине яловника, а навстречу собакам выросли острые пеньки рогов. Волкодавы остановились и коротким хриплым лаем требовали выдачи противника. Кот притих, а йотом, познав свое торжество, взъерошил шерсть и поставил трубой хвост, как победитель. Собаки остервенились и бросились в атаку с тыла. Кот, заметив устрашающий маневр, как резиновый, запрыгал по спинам животных. Стадо заволновалось и заметалось, не понимая, в чем дело, взвихривая землю и пыль. Беспокойные спины животных, очевидно, показались коту мало надежным убежищем: попав вновь на теплую шерсть симментальца-вожака, он фыркнул, вонзил когти, оттолкнулся и совершил отчаянный длинный прыжок к людям, перемахнув сгрудившуюся собачью стаю. Беглец искал спасения у людей, но Миша, определив, что поведение кота повлечет дурные последствия, подал команду к отступлению. Мальчишки помчались по степи, а за ними улепетывал обезумевший кот, за которым мчались волкодавы. За собаками тронулось стадо. Впереди летел вожак-симменталец, с налитыми кровью глазами, низко опустив голову. Ребята уходили во весь опор. Мишка не оглядывался. На ходу оборвав поводья, он освободил коней, связанных у коренника, и они самостоятельно пошли вперед, так что только волнистые гривы поднимались по ветру. Меркул скакал на своем степняке, и вместе с шумом погони до ушей ребят долетали обрывки его ругательств. Вот глубокая балка. Если кот прыгнет с обрыва, туда может вслед за вожаком устремиться весь яловпик. Меркул недаром считался лучшим яловничнм Жилейской станицы. Поняв опасность, Меркул пошел наперерез стаду, склонившись вбок, с кнутом и арканом, как это делали кочевники ногайцы, обитатели соседних пустынных степей. Он обогнал яловник, гортанно заорал на собак и, завернув кота батогом, погнал в бурьяны.
Обозленные собаки ворвались за ним, и по бурьяну покатился рычащий клубок. Меркул успокаивал стадо. Ребята, нырнувшие в балку, еще долго слышали свист батога.

ГЛАВА V

Федька покачивал головой и, хныкая, осматривал коней, лазил под пахи, щупая бабки и коленные суставы. Миша стоял рядом, широко расставив ноги и покачиваясь, подражая этим известному в станице щеголю и наезднику есаулу Брагину. У гнедой кобылицы Велигура вытащил камешек, застрявший между подковой и стрелкой. Федька уверял, что лошадь обязательно намяла стрелку, и провалиться ему на этом месте, если к вечеру не начнется нарыв.
— Подвяжи сырой глины,— посоветовал Сенька,— разом вытянет, аль не знаешь, как набой да намятины лечить. Если жалко коней, не давал бы. Мы и без их слетали бы...
— Мы из-за твоей колбасы чуть жизни не решились, а ты по пустяковине жалкуешь,— укорил Миша и отошел в сторону.
— Мишка, разводи огонь, начинай воду кипятить,— покричал вслед Сенька,— надо курицу варить, а то завоняет.
— А ты?
— Я Федьке помогу жеребчиков потреножить, мы ему должные.
Табун пасся на виду, и возле него с деловитым видом ходили восьмилетние мальчишки, вооруженные кнутами. Мальчишек поименовали дневальными, и они, очарованные столь солидным чином, по-взрослому гаркали на лошадей, покуривали, ухарски сплевывали сквозь зубы. Ко-стер горел, бурлила вода, отгоняя к краям солому и пепел.
— Ошпарить в тазике,— распорядился Федька.
Курицу втиснули в тазик, пригнули чешуйчатые лапки, опрокинули на нее кипяток. Потом обобрали перья. Сенька положил на колени сытую с желтыми прослоина- ми жира курицу. Указывая на явственные отпечатки клыков Рябка, Сенька поведал всему табору историю похи-щения несушки. Курица, поделенная поровну и аппетитно уничтоженная, разожгла предприимчивость мальчишек. Всем захотелось совершить какие-то подвиги, о которых можно было бы говорить так важно, как это делал их приятель — молодой батрачонок Батуриных. Ребята обсудили случай с котом. Все неожиданно решили, что волкодавов и быков дед Меркул натравил с нарочитой, предательской целью. Надумали досадить Меркулу. Но как это сделать?
— Поймать Малюту,— предложил Федька.
Все поглядели на него, точно впервые увидали его бледное длинное лицо, усеянное по носу и щекам коричневыми веснушками. Миша ущипнул друга.
— Неужели мы ее не заарканим?
— Надо так изловчиться ее зацапать, чтобы она и не пискнула,— сказал Сенька,— вот убей меня цыган молотком, если она не бешеная.
— Откуда она бешеная,—пробовал усовестить Мишка,— воду пьет.
— А ты видел? — не сдавался Сенька.— Она йе то что воды не пьет, а к посуде подходить боится, вот в глечики не полезла, а хомуты погрызла, колбасу уперла.
— Уперла колбасу, — жалостливо поддакнул Федька.
— Надо ее на испытание пустить,—предложил Сенька.— Полезет она с ведро или не полезет, тогда узнаем, бешеная она или не бешеная, иначе ее, тварь, никак не определишь, тут и фершал маху может дать.
Предложение Сеньки было принято. Ребята мигом приспособили 'к дышлу ведро с веревочной петлей. Ловушка была устроена довольно удачно. Сенька лазил в ведро головой, и петля сама собой затягивалась на его шее. Но, чтобы поймать Малюту, нельзя было надеяться на естественную механику столь примитивного капкана, сука была осторожна. Установили дежурство. Для приманки пожертвовали куриными потрохами, а перевку вымазали кровью.
Расположились на отдых. Дежурный, тихий мальчишка из семьи вахмистра Ляпина, проспал, но Малюта, аккуратно явившись в табор, сама запуталась в петлю. Рычание собаки и возня с гремящим ведром разбудили всех. Малюта пятилась, пытаясь освободиться, клацала зубами, не обращая внимания на дорожку .потрохов, протянувшуюся по траве. Поимка Малюты была торжеством для всего лагеря.
Поднималось солнце.
Казнь, достойная проделок Малюты, придумывалась сообща. Малюта должна быть наказана,—способы возмездия были разнообразны. Утопление в Кубани отвергалось, как применяемое только к человеку, ибо воды реки очищали перед смертью. Можно было отрезать концы ушей и заставить собаку съесть их, но это был просто обычай: зачастую таким же образом резали уши щенкам и скармливали им же, чтобы сделать собаку злее. Наконец, решили высечь Малюту плетьми, а чтобы она не извивалась, Федька предложил привязать ее на весу к колесам двух бричек. Мишка еще не представлял, каковы будут мучения собаки, но, прикидывая в уме столь необычное ее положение, пытался опротестовать Федькину выдумку.
— Давай, Сенька, что-нибудь свое придумаем,— прошептал он на ухо приятелю.— Чего придумывать,— удивился тот,— кнуты здорово влипать будут.
— Влипать будут, а не мы догадались.
— Задаваться, думаешь, будет Федька?
— Может, и задаваться, он такой...
— Нехай,— утвердился Сенька и направился к ребятам, скатывающим поближе повозки.
— Я коней погляжу,— прокричал вслед Миша и пошел, прихватив корочки хлеба.
По дороге бросил взгляд на пленную собаку. Малюта тихо лежала под бричкой, распластавшись пузом на траве, и воровато поводила желтыми глазами. Миша посвистал ей, она нерешительно вильнула хвостом.
— Заработала, шалава,— сердито буркнул он.
Когда Черва, шевеля теплыми губами, собирала с
Мишиной ладони последние крошки хлеба, Малюта подняла отчаянный визг, заставивший насторожиться табун.
«Без меня»,— завистливо подумал Миша.
Визг вскоре замолк. Над табором поднялся редкий столбик дыма. Чувяки мокли в обросевшей отаве. Возвращаясь, Миша думал подсушиться у разведенного костра. Запах паленой шерсти и горелого мяса ударил ему в нос. Он прибавил шагу. Огонь горел под Малютой, облизывая ее полуобугленпое тело. Такими Миша видел туши кабанчиков, осмаливаемых к рождеству.
— Живьем? — подбегая, спросил он.
— А то дохлую, что ль,— тоном победителя отозвался Федька.
— Нельзя же так,—укорял Мишка Сеньку, стоящего тут же с несколько удрученным видом,— что Павло бы сказал?
Сенька покривил рот:
— Ехал Ванька на Кавказ... Павло?! Ничего б не сказал Павло, а по зубам бы, пожалуй, заехал, даром что никогда не дерется.
— А ты чего ж? Чего глядел?
— Федькипа выдумка, а как я ему могу перечить? Не я ж атаман, да и он больше пострадавший. Колбаса-то его, не моя...
Заметив жалость в глазах друга, положил ему на плечо руку, и в этом движении было какое-то превосходство не то старшего, не то умудренного жизнью.
— Плюнь, Мишка, какую дермяку жалеть вздумал. Все табора спасибо скажут. Малюту отвязали и выбросили под кручу.
Часам к десяти появился Меркул. Eгo сразу узнали ребята по примете. Над бугром выполз, как мачта баркаса, ружейный ствол, а немного спустя показалась далеко заметная борода, медью горящая на солнце. Ребята, приняв непринужденный вид, наблюдали с затаенным страхом и любопытством. Яловничий подвигался шагом на неказистом па вид «киргизе», помахивающем сонной угловатой головой. Дед ехал вольно, ленивой посадкой кочевника. Ноги, освобожденные от стремян, болтались и казались неестественно длинными. Стремена позванивали о подпружные пряжки. Меркул приблизился. Коричневый зипун по груди перехвачен широким ружейным погоном, расшитым восточной шелковой ниткой, матоватый ствол, точно перерезавший далекий силуэт Золотой Грушки, гнедая, под цвет одежды всадника, лошадь, с прекрасно развитой грудыо и сильными ногами,— все это было отчетливо, выпукло и ярко на фоне светло-синего неба и влажных поблескивающих трав. У пояса, составленного из серебряных блях работы терских кумыков, висел отшлифованный по краям рог с порохом — с медным носком, на котором висел на ремешке бархатный кисет, изготовленный искусными руками жилейской просфорни. Меркул остановился, оглядел всех.
— Легавую мою не заприметили?
— Какую легавую? — невинно спросил Сенька.
— Спрашиваешь?! — дед прищурился.— Малюту.
— Малюту не заприметили,— отказался Сенька.
Дед легко спрыгнул с коня и, ведя его в поводу, подошел к ребятам. Снял ружье, поставил его перед собой, присел на корточки, упираясь о ствол большими руками, усыпанными ржавыми пятнами вечных веснушек.
— Надо бы найти суку. Хорошая собака,— сказал Меркул, снова обводя ребят пытливыми глазами.
— Ну и хорошая,— усомнился Мишка.— На дичь же не ходила?
— Молодой ты, зеленый. Ни дать ни взять — огурец на огудине. С виду вроде и усики на нем и лупыришки, а куснешь — трава травой, выплюнешь.— Меркул старательно сдерживал гнев, и по всему было видно, что ему уже известны виновники.— Говоришь, на дичь не ходила. А ты знаешь ее историю? Нет? Что не знаешь, дело не обидное, всего сразу не узнаешь, а вот что знать не хочешь, стремление не имеешь, дело хужее. Спросил бы меня: дед Меркул, объяснил, почему Малюта такую ненормальность в своей природе несет? Я бы и пояснил: что была когда-то Малюта не Малюта, а Пальма, и гонял я на коне вместе с нею и с ее мамашей Атласной за волками. Когда за волком идешь, собака к волку и характер применяет, а как-то раз погналась она за зайцем, да на волка в бурьяне напоролась. Атласная-то, будучи постарше, ушла, а Пальма осталась, клацнул волк на нее зубами, она присела и навеки испужалась.
Ребятишки переглянулись. Меркул сковырнул ногтем прилипшую к прикладу раздавленную букашку и продолжал тоном человека, повествующего о хороших качествах дорогого покойника:
— Вот гонит зайца, прытко гонит, а когда в зрении его обозначит, нападет на 'нее родимчик, дернется, завоет и ни с места... Застрелить бы по охотницким правилам нужно было ее, да у меня рука не поднималась, потому что не в своем она уме, вроде болеющая. А что по таборам стала таскаться, так считает это она полезным хозяину. Сама себе корм добывала, Старалась в обузу не быть. У нее тоже ум есть, у собаки промежду ушами шишка вырастает. Вот у дворняги кости этой нету, а у моей торчком, на половину вершка... А ее Малютой окрестили...
Пастух замолк, и детям стало мучительно стыдно.
Миша подтолкнул локтем друга; надо, мол, рассказать. Сенька выразительно моргнул на ружье: «расскажешь — застрелит». Меркул растянул шнур кисета, полез туда щепотыо, заняв огромным кулаком широкое горло кисета. На лице Меркула, помятом глубокими стариковскими складками, Миша заметил то, что тронуло его пуще брани,— горе, настоящее горе большого и сильного человека. У мальчишки покраснели уши, он наклонился к приятелю, но, пойманный взглядом Меркула, замер. Яловничий начал подбирать с ладони махорку широким концом закрутки.
— Может, встречали собачку, а? Где она? — тихо спросил он.
— Приходила к нам вчера какая-то собака,— признался Миша,— да мы ее шибко перепугали, бросилась с кручи и, по всему видать... об камни разбилась.
От этой новой лжи Миша смутился, хотя на лицах ребят было заметно молчаливое одобрение удачно найденного выхода из неловкого положения.
— В каком месте разбилась? — оживился Меркул.
— Вон там,— указал Миша.
Тронулись к месту гибели собаки. Дед торопливо шел, переминая в пальцах незакуренную цигарку. Остановились над кручен. С опаской заглянули. Собака повисла на камнях возле куста боярышника, закиданного снесенными ливнем бурьянами. Меркул, поручив коня, ружье и пороховницу Мише, не раздумывая полез вниз по узкому руслу потока, рискуя свалиться и сломать себе голову. Под чувяками Меркула оползала и сыпалась галька. Дед, цепляясь за корни и кустики, добрался до Малюты и на минуту закрыл ее своей коричневой спиной, потом, взвалив ее на шею, тем же путем вскарабкался наверх.
Опустив возле себя обгорелый труп собаки, покачал головой.
— Вот вы натуральные Малюты, а не моя Пальма.
Он поднял голову, и ребята увидели его влажные
глаза.
— Малюты,— еще раз произнес Меркул.—Как бессловесную тварину отделали. Помешала? Вот вы мешаете степовому спокою, я ж вас не трогаю...
— Да это не Малюта,— выдвигаясь вперед, сказал Федька.— Твоя колбасу с чесноком не ела, а эта ела...
Шутка Федьки не нашла отклика. Все притихли. Меркул поднялся, взял у Мишки ружье и пороховницу, перекинул поводья на шею «киргиза», захватил пятерней волнистую гриву и, покачнув лошадь, прыгнул на нее с размаху, животом, как прыгают на дичка заядлые объезд-чики.
Он удалялся, и мальчишки недоумевающе наблюдали всадника, бросившего обгорелый труп собаки, с таким трудом добытый им из пропасти. Меркул оглянулся, погрозил пальцем, и почти над их головами просвистел аркан, ловко покрывший петлей Малюту. Вот она вздрог-нула, повернулась на бок, потом легла на спину, подхлестнутая веревкой, и, как живая, покорно поползла на дрожащей тетиве аркана вслед за своим хозяином. Вскоре за бугром скрылся длинный меркуловский ствол.

ГЛАВА VI

Жестокая расправа с Малютой, а в особенности Меркуловы слезы, неприятно саднили Мишкино сердце. Хотя подобные случаи не представляли ничего необычного в среде подрастающих казачат, но к мальчишескому задору примешивалось чувство стыда: Миша знал, с каким осуждением отнесутся к этому поступку близкие люди — и отец, и мать, и дедушка Харистов. Миша поделился своими мыслями с Федькой, тот рассмеялся, показав этим явное свое превосходство. Сенька же долго не понимал, что ему пытался втолковать приятель, а когда разобрался, нахмурил лоб, задумался. Миша с нетерпением ожидал, разглядывая его грязную шею, пепельную косичку на затылке. Сенька, опустив голову, ковырял щепочкой под ногтями, шевеля пальцами ноги. Когда он откинул щепочку и поднял лицо, Миша заметил презрительную усмешку.
— Зря сумневаешься, Мишка, — твердо сказал он.— Вот на ерманской войне казаки гибнут, а ты за шкодливой сучкой жалкуешь.
— Так то война, — пробовал возразить Мишка.
— Что ж такого что война, а все одно казаков колошматят. Вчера хозяин пояснял, еще трех убило. Известие пришло с фронту, с черной печатью. Мы хоть Малюту за колбасу, а их даром.— Сенька поднялся,— Как бы батю не убили. Что-сь плохие сны вижу. Батя мой отчаяха, в самую пеклу лезет, вот убей меня цыган молотком, не брешу, дядька Павло рассказывал. Дядька Павло вместе с батей был. Павло тоже без году неделю в пластунах служил, после как коня под ним подвалили. Пока кишки не продырявили. Павло тоже под колючую проволоку лазил вместе с батей. А деда Меркула вместе с его Малютой выкинь из головы. Слеза у него волчиная, провалиться на этом месте, волчиная... Кто-кто, а я уж Меркула знаю...
Разговор с другом успокоил Мишу. Он старался больше не думать о Малюте, и на смену покаянным размышлениям вскоре пришли новые заботы, более свежие впечатления.
На другой день, в воскресенье, мать, жалея единственного сына, не отпустила его в степь, Сенька, постучав кнутовилкой по забору, уехал одни. Выспавшись вволю, Миша вскочил, когда в коридоре полным-полно было свету, солнца и мух, кучами зудевших по сладким краям медовых баков. Сполоснувшись у умывальника, мальчик вышел во двор. Мать уже вывела лошадей из конюшни, привязала к яслям и кинула охапку люцерны.
— Мама, люцерну не надо бы, полосу жрать не станут, — хозяйски заметил Миша.
Мать возилась под навесиком у летней печки рядом с красным, крытым жестью амбаром.
— А ты им дерти подсыпь побольше, не откажутся,— посоветовала она, не отрываясь от стряпни.
Миша повыгребал вилами-двойчатками объедья из яслей, принес из сарая мелкой пшеничной половы и стряхнул редюжку в ясли. Лошади лезли под руки, обнюхивая сухую полову, пробовали, шевеля губами, отфыркивались.
— Сейчас не то запоете, — говорил Миша, идя к колодцу.
Раскрутив на полный ход ворот, так что на солнце засверкала отполированная ладонями вертушка, Миша вовремя перехватил бечевку, чтобы не разбить ведро об воду. Нагнувшись над срубом, подергал веревкой, пока не захлебнулось ведро, и медленно стал вертеть ворот. Вода в их местах залегала довольно глубоко и на вкус быЛа горько-соленая, питьевую воду возили с Кубани в бочках. Те, у кого дома были под цинком или железом, оборудовали бассейны для дождевой воды. Мишин отец давно мечтал о бассейне и в начале четырнадцатого года выкопал возле дома кувшинообразную яму, купил в сельскохозяйственном товариществе бочку портландского цемента. Война остановила жизнь, мечта осталась неосуществленной. Цемент выпросил ктитор для церкви, а яму завалили.
Намочив полову так, что с яслей зажурчала вода, Миша сходил в амбар, зачерпнул из мешка полкоробки грубомолотой ячменной муки — дерти и, отгоняя ручкой вил нетерпеливых лошадей, густо замешал полову, тонко притрусив сверху. Лошади жадно накинулись, схватывая мучные вершки. Засучив на ходу рукава, мальчик направился к конюшне.
— Мама, успею конюшню почистить до завтрака? — спросил он.
— Успеешь, — сказала она, ловко переворачивая пышки.
Жарко горели коричневые подсолнечные будылья, и дым, цветом похожий на облачко, ползущее по небу, вился над трубой. Так просто и ясно жилось под этим небом, и мысли текли ровно и безмятежно. Вот сарай, чуть покосившийся к огороду и подпертый косыми стол-бами. Миша на ходу оглядел крышу. На деревянном желобке, почерневшем от времени, щебетали воробьи, и поодаль осторожно снижалась пестрая кукушка. Угол сарая обнажился, солома обвисла.
— Не иначе, ветром сдуло, придется залатать, — бормотпул Миша, — надо бы солому на загаты раскидать, а укрыть под корешок камышом, вечная крыша будет, без всякого ремонту.
Миша принялся чистить сарай, выбрасывая навоз сначала вилами, а потом лопатой. Эта грязная работа всегда исполнялась им неохотно, но надо было кому-то ее делать. Не вычистишь, поленишься, мать ничего не скажет, затем придет сама в сарай и сделает все, так же как всегда она все делает, — молчаливо, безропотно, жалеючи и мужа и сына.
Раньше Мише казалось вполне нормальным таким образом заставить исполнить за себя работу. Но, с каждым годом все больше раздумывая над тем или иным явлением, Миша постепенно понял, что подобное отношение к матери — нечестное и стыдное. Всей своей душой любя мать, он старался теперь меньше доставлять ей хлопот и беспокойств и по мере своих сил помогать в большом и трудном домашнем хозяйстве.
Кони занимали половину сарая, и эта половина была наполнена аммиачными запахами, смешанными с душистыми степными запахами сена и горькими — половы-мякины. Держаки вил и лопаты, отполированные грубой кожей ладоней, все же не скользили в сильных Мишиных руках. Привычный крестьянский труд не утомлял, так как мальчик научился работать не' рывками, с запалом, а размеренно, рассчитывая силы. Ему потребовалось не больше получаса для того, чтобы выгрести весь навоз, сложить его в квадратную кучу, принести вязанку соломы на подстилку в стойла.
Оправив дела, Миша пополоскался в корыте и спустил воду, сгоняя сор руками и приятно ощущая под ладонями скользкую теплоту замшелого днища.
«Насос бы устроить воду качать, — подумал он, поглядывая на толстый ворот, закрученный разлохмаченной веревкой,— бечевы не напасешься. У Шаховцовых насос...»
Как вспомнил Шаховцовых — захотелось побежать туда, на северную сторону, через Саломаху, к резному крыльцу — месту посиделок. В воскресные дни отсутствие Сеньки возмещалось обществом Петьки и его сестры Евгении, или Ивги, как ее называли ребята. Шаховцовы имели одного разъездного коня. Петя почти не бывал в степи. Дружба созревала в школе, в редких лесных прогулках и рыбной ловле.
— Мама, я сегодня к Петьке? — попросил Миша.
— Поснедаем — переоденешься и пойдешь, — разрешила мать, — к Шаховцовым грязнухой стыдно идти, они благородные, у них сын учитель.
— Офицер, а не учитель, — поправил Миша, — прапорщик или поручик.
— Это война чинов надавала. Я его как учителя знаю, а в офицерском ни разу и не видела.
— И не увидишь. Он на германской войне, а на войне не то что офицеры, а и казаки гибнут. А офицер завсегда впереди идет.
— Откуда ты это знаешь? — удивилась мать. — Не иначе пде-тос Павлом Батуриным встречался?
— Павло?! — Миша пренебрежительно скривился.— Я больше Павла знаю. Тоже мне казак, на пузе под проволоку лазил. Вот у меня коня бы не убило...
— Военное дело сурьезное, — сказала Елизавета Гавриловна,—как первый раз накинешь боевое седло, тогда только полный разум придет...
Они сели завтракать, и странно было видеть, при обычной казачьей многосемейности, их двоих, мать и сына, не могущих заполнить пустоту большого стола.
У окон неожиданно застучали колеса. Пригорюнившаяся мать встрепенулась, и разгладились набежавшие было на лицо морщинки.
— Отец! — воскликнула она, вставая из-за стола.— Пойдем-ка, сыночек, отворим ворота.
Семен Карагодин прибыл из долгого закубанского путешествия не один. Во двор завернули две горные мажары, с запыленными колесами и сверкающими недурно, очевидно, поработавшими тормозами. Отец издалека кивнул головой жене и сыну и, тяжело спрыгнув с повозки, сразу принялся распрягать. Лошади устали, перепали. Сам отец оброс бородой, сапоги изрядно потрепал, а переда отшлифовал до рыжины на горных кремневых дорогах.
— Ты прямо на расейца стал похож, на косаря, — говорила жена, трогая седые кудлатины, вылезшие из-под запыленной шапки.
Семен улыбнулся, блеснули зубы.
— А ты мне их ножничками аккуратно и подкорнаешь.
Хомуты сложили в амбаре. С мажар сняли ясли, повынимали из них узлы из мешковины, арбузы, растрескавшиеся ананасные дыни.
Приехавший с Семеном черноглазый казак передал хозяйке арбуз и две дыни.
— Принимай, кума, бедный подарок. Семен говорил, у вас в этом году бакши град побил, так вот закубанских.
На повозках громоздились дубовая кора, клепка для кадушек, в мешках — сухие фрукты и табак.
Второй спутник молчаливо и споро готовил корм. Войлочная шляпа наполовину закрывала его запыленное лицо. Иногда он оборачивался, улыбался новым знакомым. В сравнении с отцом, широкоплечим и каким-то сучковатым, приехавшие были похожи на воронов: черные, худые, горбоносые.
Миша подтолкнул мать локтем:
— Мама, не азияты ли, а? Басурманская сила.
— Этот, что кавуны отдал, по разговору, видать, казак, а тот, второй, с обличья, сдается мне, и впрямь азият. Кто это, Сема? — подойдя к мужу и указывая глазами на гостей, спросила мать. — А то он меня кумой кличет, кавун и дыни подарил, а я его вроде, Сема, и не знаю.
— А?! Не познакомились?—удивился он.— Цедилок, а ну-ка иди сюда.
— Не Цедилок, а Друшляк, — шутливо исправил казак, — мужа вашего куманек, с кавказской вершины, Мефодий Друшляк. Я когда-сь был у вас, видать, запамятовали. А то Тожиев. Махмуд! — позвал Мефодий. — А ну, подойди, поручкайся с хозяичкой.
— И впрямь Азию приволок, — шепнула Мише мать и, улыбаясь, подала руку Махмуду: — Гостями будете, заходите до хаты.
— Дай-ка нам мыло, умыться с дороги, — попросил отец, — давай сюда, кум, полью с цибарки. Махмуд... а ты что?
Вскоре все умылись у колодца. Отец расчесывался алюминиевой гребенкой.
— Лиза! Никаких слухов не передавали соседи?— будто незвначай спросил он.
— А что, — тревожно отозвалась жена.
— Не пужайся, — успокоил Семен,— нас-то это не касается. В степи никто не шкодил?
Миша, услыхав разговор родителей, сразу потух, тело обмякло, и в глазах потемнело: «Неужели отцу уже рассказали про кота и Малюту?!»
— Какая шкода в степи? — непонимающе переспросила мать.
Отец отмахнулся.
— Ну, раз не слыхала, значит, мимо прошло... Человек кричал в степи прошлой ночыо, далеко слышно было... хотя, может, то филин...
У Миши отлегло от сердца, и двор посветлел, точно ближе подошло осеннее солнце и налило коробку двора ярким волнующим светом...
Все пошли к дому. На крыльце аккуратно вытерли ноги, чтобы не наследить на чисто вымытом полу. Мефодий вошел первым, бросил взгляд в угол и рывком перемахнулся крестом на образа. Махмуд вошел следом за ним, приостановился у входа на то короткое мгновение, когда Мефодий крестился, и было видно, что черкесу не совсем удобно. Он не сразу сел к столу, как это сделал Мефодий, а смущенно подождал и только после второго приглашения присел на табуретку.
— Курить-то можно в вашей хате? — спросил Мефодий и, искоса оглядывая все убранство комнаты, принялся скручивать цигарку.
— Можно, курите,— сказала хозяйка, — у меня свой паровик, накадит, дышать нечем.
Махмуд неодобрительно следил за Мефодием, пока тот сворачивал цигарку. А когда Друшляк закурил, черкес повыше поднял голову и нахмурился.
— Не выносит, — кивнув в его сторону, сказал Мефодий.— Есть же такие несчастные люди. Лишают себя какой забавы и утехи, а?
Махмуд сидел, сложив руки на груди. Узкое его лицо отличалось особой красотой жителя гор: постоянное напряжение отковывает каждый мускул, откладывая на лице и в движениях следы этой напряженной борьбы, облагораживающей человека.
Махмуд был в постолах из самодельной сыромятины. В ременных петлях торчали травинки. Рябенький сатиновый бешмет был подпоясан узким ремнем, отделанным слоновой костью, а вместо кинжала сбоку в ножнах висел короткий нож, пригодный и для самозащиты и для мелких дорожных работ.
— Ну, гости дорогие, давай поснедаем, что бог да кума Елизавета нам послали, — оглаживая усы, сказал хозяин,— ты, сынок, небось уже отснедал?
— Уже, батя!
— Ну, тогда стушай погуляй. Далеко не заходи. Встревались нам на пути камалинцы, объясняли, что нынче должон к нам сам отдельский атаман пожаловать. Не слышал, Мишка, а?
— Про атамана нет. С фронта черное письмо пришло, еще трех наших казаков убило.
— Что? — Отец насупился, всем корпусом повернулся к жене. — Не знаешь, кого побили?
— Не знаю. Скоро всю станицу в черные подшалки нарядят.
— Ну что ж, помянем всех убиенных за веру русскую, и за царя белого, и за новую свободу, — шутейным тоном произнес Мефодий, опуская руку в карман шаровар. Появилась бутылка. Мефодий поцеловал донышко.
— Белая головка, первый сорт, николаевская, — приговаривал Мефодий, — умел, черт кровавый, водку варить. С майкопского винного складу достал. Сам громить ездил старый режим. Два ящика приволок, куманьки дорогие. А то, как царя спихнули, думаю, сумеют ли новые управители водку варить.
Мефодий покрутил бутылку, пока водка не запенилась, и ловко вышиб пробку.
— Ну, Михаил Семенович, теперь твоих делов тут нету. Начались поминки.
Миша, заскучавший было у окна, шмыгнул в двери и, посвистывая, направился к калитке. У ворот столкнулся с супрягачом Хомутовым и невольно остановился. Сапоги из армейской юхты, зеленый картуз, синяя вельветовая рубаха делали его нарядным и независимым.
— Отец дома, хозяин? — козырнув, опросил Хомутов.
— Уже учуял. Ну и нюх у тебя, Хомут, как у Малюты,— огрызнулся Мишка.
Хомутов, изогнувшись, шепнул:
— Про Малюту цыц. Все знаю.
— Пришел отцу доказать? — Мишка петухом полез на Хомутова.
Тог взял его за ухо и подтолкнул к воротам.
— Иди, ребята ждут. Доказать! — передразнил он.— Не таковский. На другом над тобой душу отведу.
Хомутов направился к дому. Мальчик; поглядев ему вслед, подумал:
«Не пойму... Хороший он мужик аль нет».
Подошел Павло Батурин.
— Отец, кажись, прибыл?! Не ошибся?
— Только что заявился.
— Сам?
— Хомутов к нему...
— Видал, — перебил Павло. — Еще кто?
— Каких-то азиятов приволок с Закубани.
— Ну, пойдем, поглядим на азиятов. Покуда, Михаил Семенович.
Павло сдвинул на затылок каракулевую шапку и оправил серебряный пояс.
— Может, не стоит беспокоить? — заколебался он.— Что они делают?
— Белую головку раскупорили.
— А,— протянул Павло и облизнулся,— тогда без меня они не управются...

ГЛАВА VII

Петя и Ивга сидели на крыльце, и на их коленях белела шелуха грызового подсолнуха. По теневой стороне улицы кучками шли разодетые станичники.
— Куда народ идет? — спросил Миша, поздоровавшись и запасшись горстью подсолнухов.
— Гурдая встречать, отдельского атамана,— солидно ответил Петя, не переставая грызть семечки.
— По телефону сообщили, что из города вышел автомобиль с Гурдаем,— скороговоркой добавила Ивга.
Общество Ивги, особенно последнее время, стало какой-то необходимостью для душевного равновесия Миши. Если раньше девчонки мешали их ребяческим играм, стопорили их резвость, то теперь отношения перерастали во что-то новое, волнующее. Разлука приносила тоскливую необъяснимую пустоту. Мог ли открыто признаться в чувствах этих мальчишка, на которого мягко опускался пятнадцатый год? Конечно, нет. Скрывая неизведанные порывы даже от близких приятелей, Миша замечал, что девочка больше понимает его. Это решало их от-ношения, приближало друг к другу. Теперь под напускной грубостью скрывалось уже просыпающееся чувство первой ребяческой любви, чистой и возвышенной. Миша видел плутовское лицо Ивги, темное пятнышко родинки над верхней вздернутой губой, худенькие плечики и между ними две короткие, туго заплетенные косички. Заметив пытливый взгляд Миши, Ивга отвернулась, и у нее порозовели мочки ушей, покрытые нежным пушком, заметным на солнце. Миша тоже отвернулся, будто наблюдая, как в воздухе играют голуби-вертуны, выпущенные с соседней голубятни. На него глядела Ивга, и, когда они встретились глазами, девочка вспыхнула.
— Ну, чего уставился?! — сказала она, шутливо замахнувшись на него платочком.— Хочешь, чтоб ушла? Уйду.
— Нет, нет, не буду, оставайся,— встрепенулся Миша и, застеснявшись своей порывистости, исправился: — Хочешь, пойдем к дедушке Харистову?
— Петя пойдет? Пойдешь, Петя?
— Ясно,— отозвался брат,— ведь без меня тебя все равно мама никуда не отпустит.
— Не отпустит?! — обиделась Ивга.— А я без спросу уйду. Что она мне сделает?
— Выпорет.
— Это тебя выпорет,— вспыхнула Ивга,— а меня мама не тронет. Я девочка.
— Большая цаца—девочка, — поддразнил Петька.
— Вот именно большая. Девочек все жалеют. Их вон и на войну не берут.
— Не потому, что жалеют, а потому, что вы плаксы.
— Вот, как хочешь обижай,— не заплачу,— принимая независимый вид, сказала Ивга.
— Пошли к Харистову? — вторично предложил Миша и покраснел: ему показалось, что Ивга насмешливо глянула на него, сумевшего за все время вставить в разговор две фразы — и все о Харистове. Мише стало неловко...
В обширных просторах степей и полей он был решителен и ловок, окруженный такими же, равными ему, сверстниками. Стальными лемехами плугов покорял землю, заставляя ее работать на себя, на человека. Под его ноги ложились поверженные травы, он возил землю на гребли и видел, как ему подчиняются воды, останавливая свое извечное движение. Когда трехлеток-стригун проявлял свою волю, он подчинял и его, и доселе строптивая лошадь носилась по травам и дорогам, повинуясь.
Здесь, в несколько чуждой ему семье Шаховцовых, его томили уныние и злость от своей нерешительности и застенчивости. Его стесняли сюртук Ивгиного отца, Петины штиблеты на резинках, фотографии брата, гордого, черноусого, снятого с кокардой и сияющими пуговица-ми. Мише казалось, что бешмет и сапоги, ставившие его в почетный ряд воинственных казачьих поколений, здесь оттеняют его неравноправие. Так он у себя несколько пренебрежительно отнесся сегодня к Махмуду, так, вероятно, относятся здесь к нему. Хотя, надо сказать, никакого повода для таких подозрений в семье Шаховцовых не давалось. Итак, он решил идти к Харистову.
Харистов жил на форштадте, на планах, отведенных при первых поселениях, когда казаки, чтобы нести кордонную службу, селились в пунктах, удобных для наблюдения. Обрывистое плато господствовало над долиной Кубани, помогая следить за черкесами, идущими в набеги. Красные скалы, курганы Золотая Грушка и Аларик и коренной выход Бирючьей балки обрамляли кубанский обрыв, а дальше за Кубанью стояли кудрявые леса.
Приближаясь к дому Харистова, дети видели лево- бережное село Богатун, белеющее меловыми хатами, грязно-желтую извилину Кубани, голубые протоки, пьяно расползшиеся по просторной пойме, паром, похожий издалека на спичечную коробку, а на нем фигурки людей.
Село Богатун, основанное переселенными на Кавказ николаевскими солдатами, стояло на общинных владениях станицы Гунибовской. Станичный сбор охотно разрешил поселенцам занять бросовые, непригодные под пахоту земли. Когда же богатунцы разработали мочажинники, выкорчевали корявый лес и лозняки, хозяева предъявили счет переселенцам и стали взимать в общественный фонд арендную плату.
Начали жить трудолюбивые богатунцы на чужой земле, постепенно приучаясь к ремеслам, поставляя окрестным станицам не только батраков, но и бондарей, кожемяк, полстовалов, овчинников, сапожников.
Гунибовцы всегда корили богатунцев землей, считали их чуть ли не своими подданными. Приезжали на ярмарку в Богатун, куролесили, поднимали стрельбы, затевали «инжальные драки. Жилейские и камалинские казаки не уступали гунибовцам, отводя душу все в том же Богатуне.
Село завело торговлю, появились лавки с красным товаром, бакалеей. Прибывшие из Армавира и хутора Романовского торговые люди бойко вели оборот. Сюда казаки горных станиц привозили ободья, бондарную клепку, держаки для вил и грабель, дубители, сухие фрукты, табак,обменивая на зерно и подсолнух. Богатун сделался как бы обменным пунктом между закубанскими станицами и второй степной линией.
Домик Харистовых был выкрашен дешевой краской— суриком. Возле дома — палисадник, с дорожкой фиолетовых петушков. Кроме петушков, в палисаднике росли роза, гвоздика, львиный зев, а возле забора желтые и красные мальвы.
На стук щеколды вышла жена Харистова — Самойловна, или, как ее называли на улице, бабка Шестерманка.
Самойловна исподлобья окинула гостей суровым взглядом больших черных глаз, странно моложавых, не соответствующих ни годам ее, ни общему виду.
— Вы к деду? — спросила она грубо.
— К дедушке,— поклонившись, ответил Миша,— хотели его попросить, чтоб указал заводи, где сомы...
Самойловна подтянула концы платка, поправила чепчик и пошла к дому, постукивая палочкой. Ребята остались в недоумении. У крылечка Самойловна обернулась.
— Прокофьич в лес ушел,— сказала она так же грубовато.
— В какой лес?
— А? — приложив ладонь к уху, переспросила бабка.
— В какой лес, бабушка? — повторил Миша.
— Спуститесь вниз, пойдете по протоке, а там прямо 'К реке. У чернокленовой рощи свернете.
Ивга, искоса поглядывая на Мишу, держалась за брата.
— Ивга, что ты задумалась? — поинтересовался Миша.
— Бабки вашей испугалась,— губы девочки задрожали,— как ты ее бабушкой можешь называть, она не бабушка...
— А кто ж она? — удивился Миша, ничего еще не понимая.
— Бабка она, бабка, бабка...— сжимая кулачок, твердила Ивга.— злая, горбоносая, страшная. Настоящая баба-яга.
Миша рассмеялся.
— И даже ничуть. Ты ее узнай поближе, она хорошая, она добрая. Ее весь форштадт уважает.
— Пусть, пусть ее любят, а я ее боюсь... вот боюсь, и только,— твердила Ивга,— я и вашего деда боюсь.
— Ну, дед совсем не такой,— разъяснял Миша,— у дедушки борода большая-большая, как два веника, глаза серые-серые. Сам розовый, лысый... И лысина розовая, а на ней пух...
— Не желаю видеть вашего деда с пухом. Сами идите к нему, я домой.
— Как же ты пойдешь, тебя мальчишки побьют,— угрожал Петя,— ужасные ребята на Саломахе.
— Не ужаснее ваших бабок. Не хотите — сама пойду.
Ивга прибавила шагу. Мише хотелось побежать вдогонку, быть с ней, защищать от нападения мальчишек и отчаянной храбростью очаровать сердце девочки. Но коричневая юбочка вскоре скрылась, и они, минуту помедлив, разом, точно по уговору, повернули к спускy, по тропке, ведущей к протокам и чернокленовой роще.
После ухода Ивги Петька молчал, а Мише было грустно.
Благодатная кубанская осень пышно раскустила орешники, кизилы, ежевику. Ветви, покрытые ягодами, сгибались, обнажая пожелтевшие кое-где листья, но это не казалось печалью: созревшие плоды возмещали увядание. Между кустами бежала светлая протока, кружа опавшие листья, сбивая их в верткие стайки. Кое-где к берегу приткнулась коряга, вода принесла хворост, накидала на дерево, заилила, образовав спокойную заводь. Быстрина пролетала мимо, а в спокойных заводях, с чуть подрагивающей поверхностью, водились сомы.
Они останавливались возле воды, наблюдая за юркими стайками пескарей и еще какой-то мелкой рыбешки. Иногда они явственно различали сытые спины сомят.
— Зря удочки не захватили,— сказал Петя,— я прошлый раз на лимане нарезал лозин. Вот лозины не ломкие, гнутся куда хочешь.
Миша недолюбливал рыбную ловлю за ее спокойствие, но ему нравился ловецкий пыл приятеля, и он поддерживал эту страсть.
— Лески понаделал?
— Ого, еще сколько,— похвалился Петя,— наплел из конского волоса. Ножиком начекрыжил у нашего серого. У него белый хвост, удобный.
— Да, белый хвост лучше,— согласился Миша,— для обмана белый хвост хорош. А вообще белый конь несподручный в хозяйстве. Как ляжет в навоз, так желтые пятна. Ни щеткой, ни скребницей пятен не выведешь...
— Я — песком, мигом отходит.
— Можно кожу порвать,— рассудительно заметил Миша,— это раз, другой, а если всегда песком, мясо повыдираешь.
Внезапно из-под густого сплетения винограда, образовавшего естественную беседку, с шумом вылетел яркий фазан. Заметив людей, фазан метнулся в сторону и сразу пропал за порослями бересклета.
Приятели кинулись за фазаном. Напоровшись на шиповник, остановились. Покидали камни в ту сторону, куда скрылась птица, камни со свистом просекали листву, но фазан не поднимался.
— Точь-в-точь индюк. Вот бы приволочь домой,— мечтательно сказал Миша.— У нас как раз гости, маманя б целиком зажарила.
— Сюда б деда Меркула, он бы его подцепил на мушку.
— На мушку?!— поддразнил Миша.— У Меркулова ружья и мушки нема. Он на ствол берет. Как на ствол попала дичина, значит, его...
— На лету?
— А то как же?! Вот в перепела дед Меркул только на лету и попадает... А привяжи ему на куст убитого перепела, не попадает. Кто к чему привычен.
— Неужели в привязанного не попадет? — Петя с недовернем поглядел на приятеля.
— Не попадет. Он сам мне признавался. Даже вот когда перепел в жаркие страны перелет делает, ведь туча его идет через горы.
— В Индию идет,— заявил Петя,— через Кавказский хребет в Индию, а через Крым в Палестину.
— Не в том дело, куда перепел летит, в какую страну. Меркулу это без надобности. Идет перепел тучей, солнца не видно, опустился на землю, сразу на табуны разобьется.
— Зачем же на табуны? — недоверчиво спросил Петя.
— Чтобы лучше прятаться по кустам, по травам. У птиц тоже табун. Какие засветло думают хребты перелететь, не останавливаются, а запоздавшие стаи тут ночуют. Выходит тогда Меркул на охоту. Поднимет собака табун, и жахает Меркул со своего шомпольного на лету. По полтыщи набивает, право слово. Пятнадцать копеек десяток торгует перепела — сам небось видел, весь базар завалит...
— Солить бы их?
Такую птицу солить — соль переводить. Сладкая, когда свежая, а в засоле протухает.
Петя прислушивался к словам друга и шел впереди, чуть сутулый, бычковатый, унаследовавший здоровье от таких же физически крепких родителей. Вот Миша, он чуть выше, стройнее, с более легкой походкой человека, привыкшего к лошади, буйной реке и крутизнам.
— Почему перепелки каждый год летят на охотников?— опросил Петя, очевидно, не в состоянии самостоятельно осмыслить вновь пришедшую мысль,— почему они на все лето не останутся в жарких странах? Навсегда не поселятся там?
Миша был явно обескуражен вопросом друга. Он обогнал Петьку. Приближались шум Кубани и невнятные крикливые голоса у богатунского парома.
— А я знаю, почему перепела обратно летят! — неожиданно выпалил Миша с просиявшим лицом.
— Почему?
— Да потому, что перепел родился в России, тут и рос. У нас поля, пшеница, просо, разве не потянет обратно. Тебя б не потянуло?
Петька с минуту думал и, подняв глаза, утвердительно качнул головой.
— А как они через турецкую границу летят? Там война. Все сутки небось снаряды рвутся.— Петька встрепенулся, точно вспомнив что-то еще более важное.— Не заберут у нас турки землю? Не дойдут до Кубани?
— Ни за что,— уверил Миша.— Сколько казачьих полков дерется. С каждой станицы, считай, по целому полку. Вон Павло Батурин заявился с германского фронта. Говорит, если кусок какой земли и возьмут, так на ней все одно сто лет трава расти не будет... А где ж дедушка? Черноклены-то кончились...
— Позовем,— предложил Петька.
— Дедушка! Ого-го-го! — закричали оба, краснея от натуги.
Вместе с эхом донесся близкий ответный голос. Дети узнали голос Харистова, а вскоре послышались и его шаги. Ребята влезли в гущу черноклена, притихли. Ха- ристов медленно шел по тропинке. Серенький бешмет был расстегнут, из-'под соломенной широкополой шляпы виднелась седая широкая борода, так хорошо известная ребятам. Старик нес ночной улов. Через плечо была переброшена сумка, оставляющая мокрый след на боку. Очевидно, перед отправлением сумка выкупалась в реке, а вместе с ней — сазанчики и окуни. Влажные переметы свисали с его плеча. Дедушка осторожно отводил ветви, преграждающие путь, стараясь не поломать их. Для Харистова своей особой жизнью жило каждое деревцо, и каждую упругую ветвь провожал он мягким взглядом добрых глаз.
Ребята, взявшись за руки, бросились поравнявшемуся с ними деду под ноги.
— Тонем, тонем! — заорали они пронзительно.
Старик отпрянул. Дети со смехом и ребячьим говором начали тормошить его.
— Повалите! — Харистов широко улыбался.— Уж не хотели ли вы деда напугать? В турецкую войну на меня курд с дерева бросился, и то не испугался...
Дети видели испуг старика, и то, что они оказались страшнее курда, льстило им. А словам Харистова они верили беспрекословно. Любимец детворы рассказывал много интересных историй, в беседах с ним мальчишки жили в мире бесстрашия, мужества и самопожертвования.
Дедушка Харистов был другом знаменитого кубанского бандуриста Дибровы и теперь изредка переписывался с ним. Хранил старик заветную бандуру, пользуясь ею в исключительных случаях. Кому-кому, но детям больше всех доводилось внимать его тихим песням. Воспитывали песни эти хорошие чувства чистой любви к родной земле, обильно политой казачьей кровью.
Старик присел на бугорок, положил рядом подрагивающую сумку, прикрыл ее развесистой шляпой.
— Ну, что поделываешь, Большак? — ласково спросил он Мишу, теребя его волосы.
— Дедушка, что ты меня всегда Большаком кличешь? Может, это плохо? — спросил Миша.
— Большак был мой хороший дружок,— ответил Харистов,— на тебя чем-то похож. Нос горбоватый был, глаза быстрые, волос только почернее твоего.
— Я выгорел, дедушка,— поспешно разъяснил Миша,— у меня зимой черный. Расскажи про Большака...
— Это было еще до того, как ходили мы на турецкую войну,— начал Харистов, полуобняв своих юных друзей, сразу же притихших,— собрались мы, молодые казаки, погулять в мирных аулах. Войны давно не было, силу девать было некуда, в табунах выпасывались кони-резваки, и ходили они без боевого дела, теряли свои достоинства. Тогда уже строго было за набеги, но имели мы причину. Абречил по линейским станицам молодой сын князя Султан-Гирея и год назад, под спасовку, угнал из станичного табуна косяк лошадей, вместе с ахалтекинской кобылой, которую отец Большака добыл в песчаной Хиве. Знаменитая была кобылица, и по при-говору общего сбора разрешили назвать ее по имени кургана Золотой Грушкой. Обидел князь не только хозяина, но и всю станицу, послали жаловаться на князя Большакова отца и в отдел, и в область к самому наказному атаману казачьего войска. Ничего не получилось с тех жалоб. Имел Султан-Гирей заручку и в отделе, и в области. Как-никак был абрек княжеского звания, и трудно было с ним судиться простому казаку. И вот решили мы сами отнять кобылицу у князя. Поклялись на клинках, что не выдадим друг друга, и темной ночью вплынь перешли Кубань, обминули сторожевую заставу у Ханского брода. Всю ночь скакали, угадывали север по дубам и камням. Пересекли три реки: Чокрак, Фарс, Айрхи — и ранней зорькой достигли Лабы-реки и аула Улляпа. Аул стоял на Лабе, напротив высокого берега, на котором Тенгинское поселение, а моста тенгинского тогда там еще не было. Мы узнали их повадку, черкесов этих, пели их песни — и свободно добрались до княжеского дома. Знали мы, что прятал Султан-Гирей Золотую Грушку в каменном сарае, напротив своей сакли. Подкрались мы осторожно к сакле, даже собак не побудили. Окружили ее, легли у дверей, а Федор Батурин, старший братан Луки, подполз к сараю, замок скрутил и вывел кобылицу. Почуяла своих Золотая Грушка, подала голос. Зажал храп Федька, а она поднялась дыб- ки и опять заржала: хозяина требовала. Кинулся тогда к ней Большак, сам не свой, успокоилась Золотая Грушка, но тут видим—в сторожевом глазке огонь мелькнул, и — выстрелил князь из сакли. Пуля миновала Большака, зато достала Федьку. Поднялись собаки, а за ними аул. Схватил Большак Федьку, кинул на Золотую Грушку, подхватил своего коня, и мы пошли наутек, вниз к Лабе. Широкая Лаба-река, берега луговые, заливные до самого аула. Ладно бы добраться до реки, а там поминай как звали, для казака абы в воду окунуться. Дружные черкесы стрельбой подняли всполох, улицы закупорили, решили закапканить нас живьем. Видим, уходить некуда, сбились мы в кучу, кони храпят, беспокоятся.
— Уходите вразброд,— приказал Большак,— сборное место на том берегу у Тенгинки.
Верное было приказание, потому что по одному легче проскользнуть, кучка всегда заметная, а один всадник теряет примету. Повернулись трое из наших, перемахнули каменную загорожу и ушли.
«А ты чего?» — спросил меня Большак. «Не могу тебя одного бросить».— «Как хочешь. Будем пробиваться вместе». А сам Федькино тело поперек седла держит, ссовывается Федька, а он его прилаживает, чтобы удобнее.— Заметив удивленный взгляд ребят, дед понимающе кивнул и улыбнулся: — Думаете, почему тело не выкинули? Нельзя. За каждого ответственный старший. Горе было б Большаку, если бы вернулся с набега без Федьки, живого или мертвого. Позор лег бы на три поколения Большаковой семьи.
Начали травить нас по аулу. Куда ни кинемся, пулями встречают. Прижали нас к каменной стенке возле мечети, некуда деваться. Разогнались, взяли стенку, и радостно сразу стало,— думаем, теперь вырвемся. Дорога упала лугом за скирдами, а там Лаба. Большак впереди, повернется ко мне, вижу — смеется, а Золотую Грушку по шее треплет, выручила, мол. Вдруг от реки стрельба: и там черкесы. Крутнули мы к скирдам, знаем, что скирду пуля не прошибет. Спрыгнул Большак на полном скаку, Федькино тело арканом сдернул и к себе поволок. «Пускай коня!» — закричал мне. Конь у меня был — никому в руки не давался, за сто верст домой приходил. Соскочил я, дал коню направление и урезал плетью. Пошел мой конь следом за Золотой Грушкой. За Лабой казачьи поселения, увидят казацкого коня, приплывут на помощь, выручат. Тогда за набеги казаков уже судили, да лучше суд, чем черкесский кинжал. Подлезли мы под скирды, закидали Федьку сеном, ждем. Нас заметили. «Лезай на скирд, закопайся, может быть, останешься,— говорит Большак.— Золотую Грушку сохранишь.— Поцеловались мы.— Обязательно Золотую Грушку сохрани, видал я — подалась она вихрем к Лабе-реке». Я уполз, а Большак отстреливаться начал. Взобрался я на скирду, сено подо мной — шу-шу — и полезло. Чую, под ногами щенята пищат, оказывается, попал в собачье гнездо. Продрал я дырку в сене, вижу — стреляет Большак. Зову его, а он повернулся ко мне страшным лицом. «Васька, богом молю, схоронись, не то убью». Не надо было Большаку отстреливаться, может, судом бы отделался, да удержать было трудно. Подвалил он черкеса, зашумели азияты, кинулись скопом, в плен взяли Большака. Ловили они двух, и двух поймали, одного живого, другого — Федьку — мертвого. Пересидел я и ушел к ночи, а Большака не видел больше, засамосудили его. Тягали меня за проказу, все общество откуп дало, освободили.
Старик замолк. Поднималась от трав, вытянувшихся в лесу, влажная тягучая духота, пахло прелью и мускусной букашкой, выпускающей на черноклены липкие соки. Не верилось, что в этом мире, полном безмятежного покоя, убивали людей и жизнь человека ценилась дешевле ахалтекинской кобылы. И в то же время что-то притягивающее скрывалось в подобных рассказах, и словно без войны и убийства слишком трезвым и пресным казалось человеческое существование. Степная горлинка чистила клювик на тонкой жердине бересклета. Ветвь колебалась, горлинка, сохраняя равновесие, взмахивала матовыми крыльями, взъерошивая перья на шейке.
— А Золотая Грушка? — тихо спросил Миша.
— Домой пришла, вместе с моим конем.
— А сейчас где она? — полюбопытствовал Петя.
— По старости пала! Под тем курганом зарыли.
Он указал вдаль, где в промежутке деревьев виднелась спокойная вершина кургана.
— Можно разве, дедушка, под таким заветным курганом коней закапывать? — тихо спросил Миша, наблюдая полет вспугнутой кем-то горлинки.
— Золотую Грушку можно. Старики на сборе разрешили... На ней кровь человеческая.
Вдруг медноголосо загудели колокола, сразу же разрушив дремотное спокойствие. Все звуки заглохли, над лесом и долиной поплыл звон набата. Дети встрепенулись.
— Пожар!
— Гурдая встречают,— равнодушно сказал старик, вытирая чистеньким платочком лысину.— Раз в колокола ударили, значит, на наш юрт въехали.— Харистов поднялся.— Тронули, казаки. Видать, и без моей медали теперь обойдутся. Сами хлеб-соль поднесут генералу.

ГЛАВА VIII

Лучшие полки из императорской армии, набранные на Дону и Кубани, были разгромлены в июньских боях, во время кровавой авантюры Керенского. Донские части Корнилова и кубанские дивизии 10-й армии потерпели поражение.
Жилейский казак Павло Батурин, вернувшийся из-под Тарнополя израненным и полуглухим, много мог рассказать о жестокой, ненужной бойне. Война утрачивала свои краски даже для казаков, которых вековой быт и традиции с детства готовили к бранным подвигам.
Теряло войско в далеких землях лучших сынов, гибли известные по станицам кони, и наряду с именами добрых казаков называли лошадиные клички.
Станицы обязаны были пополнять урон в своих земляческих полках. Стучали палками тыждневые, разнося новым призывникам атаманские повестки. Таяло население станиц. Появились невиданные в истории казачьего войска дезертиры, и их покрывали, их не казнили общественным презрением. Поговаривали о большевиках, несущих мир и свободную жизнь. Напряженно ждали телеграфных вестей из столичных центров. Не верила станица, что будто бы использовали кубанцев для борьбы с рабочими генералы Корнилов и Крымов. Еще со времен Екатерины, составляя гвардию императорской охраны, войско почти не знало случаев усмирения внутренних восстаний кубанскими полками.
Объезжал отдел генерал Гурдай, рожденный в Жилейской станице, и жилейцы с нетерпением ждали к себе именитого земляка, чтобы отменно принять его и получить ответ на сомнения.
По улицам атаманского проезда еще с утра принялись было вывешивать флаги, но выполнение этого обычая сразу же неприятно застопорилось. Какие поднимать флаги? Трехцветные, имеющиеся в изобилии в правленском запасе? Нельзя, скинули самодержавие. Красные? Старики не привыкли к новому цвету. Скрепя сердце решили вовсе отменить флаги. На колокольню форштадтской церкви выставили наблюдательный пост. Отсюда степь просматривалась на двенадцать верст, до самого венца Бирючьей балки, границы жилейских земель. Чтобы ненароком не прозевать генерала, по шляху выставили цепку верховых.
Павло Батурин, прндя в гости, расположился у окна. Из окна карагодинского дома отчетливо видны площадь и все приготовления на ней.
— Ишь, здорово встречать родыча моего приготовились,— пренебрежительно сказал Павло, отдирая шкурку твердой таранки крепкими белыми зубами.
— Невжель родыча? — усомнился Мефодий Друшляк.
Павло, оторвав слой тараночной спинки, нехотя жевал ее. Ответил не сразу, явно показывая пренебрежение к столь незначительному факту.
— До окончания старого режима был невжель. А теперь так себе, туды-сюды, не знаешь еще, каким роды- чем придется хвалиться.— Павло качнул головой на Хо- мутова: — Вон Хомутов, каким-ся каторжанином задается, кандальником, а для меня такая родня была б еще хуже атаманской. Нагляделся я их, кандальников, в Екатеринодаре-городе, как стоял с четвертой сотней на гарнизонном отдыхе. Идут не идут, цепями позвякивают, а за мотню железное кольцо прицеплено... срамота.
Павло повернулся к Хомутову всем туловищем и, заметив, что тот, хитровато усмехаясь, шепчет что-то Семену Карагодину, снова безразлично оборотился к окну.
На площадь собирался народ. Подходили кучками, мужчины и женщины порознь. Женатому казаку считалось зазорным ходить на виду у всех с бабами. На плацу неумело разворачивалась сотня казачат, пробуя парадный строй развернутых взводных колонн. Сотней командовал вахмистр Тимофей Ляпин, бывший гвардеец, вырядившийся по такому праздничному случаю в красную гвардейскую черкеску, обшитую золотым позументом.
Казачата ломали .строй, шеренга то вьширала пузом, то заносила не вовремя фланги, и середина дугой выгибалась на поворотах. Ляпин метался вдоль строя, размахивал плетыо, и перед Павлом мельтешили то лысая морда ляпинского жеребца, то бочковатые окорока.
— Мало каши ели,— презрительно процедил Павло, — чтобы по шнуру пройти, надо заранее понатореть, зад как следует помозолнть.
К окну приблизился Семен и, наклонившись к Павлу, как бы накрыл его горячим дыханием своего тела. Расстегнутый ворот открывал кирпичное тело, покрытое седым, моховатым волосом.
— Нету ж натуральных строевиков, на молодятине выезжают,— прохрипел Семен над ухом. Глаза его были пусты по-пьяному, покрасневшие веки часто моргали, словно он пытался разобрать что-то важное, но ускользающее от взора. Семен привалился к Павлу.
— Душный ты, Семен, медведь,— Павло вздернул плечами.
Карагодин отодвинулся.
— Сразу сто пудов с плеч. Такого бугая на фронт не
взяли?
— Фронт от нас не уйдет,— точно протрезвев, сказал Семен,— когда надо, в первых звеньях в любой огонь полезем босыми пятками. Надо будет, враз грызю фельдшер вырежет, она у меня своя, не покупная, на своем загоне приобрел. Когда хочу, тогда и вырежу. Ты о другом подумай, Павло, вот кому рот попекли горячими каштанами, вот кому душно,— он по очереди ткнул в Хомутова, Махмуда и Мефодия.
— Ты, кум, за наше здоровье не беспокой фронтового казака,— наполняя рюмки и проливая на стол, сказал Мефодий,— мы сами из своей духоты дырку продерем, сами как-нибудь каштаны остудим.
Батурин встал и, тяжело ступая, так что по следу заскрипели половицы, приблизился к Мефодию.
— Про чего Семен мелет? — положа две руки на плечи Мефодия, раздельно спросил он.
На крутой, вспотевший лоб Павла упали русые крученые пряди, он их стряхнул назад. Над бровями появились красные дужки. Мефодий чувствовал на плечах ладони, которые как бы прожигали ему рубаху.
— Без земли мы задыхаемся,— просто, как о чем-то незначительном, сообщил он, не двигаясь и не отстраняясь.
— Кто это мы? — стягивая пальцы на плече, спросил Батурин.
— Я, и он, Махмуд, и его аул, и Ванькино село, и наша станица.
— Ваша станица? Так вы у бога крайние были?
Батурин оторвал ладони так, что щуплый Друшляк
шатнулся.
— Разве только мы страдаем? — расстегивая крючки бешмета, сказал Мефодий. — Возьми всю горную местность, закубанский рай лесной. Пропади оно пропадом то райское место, задохлись в нем, как в гнилом колодезе.
— Ну, ну, поясни про колодези,— буркнул Павло.
— Возьми, к примеру, станицы после перевала, после Волчьих ворот, Курджнпскую, к примеру, Апшеронскую, Хадыженку, Нефтяную, Ширванку, Самурскую, да хоть всю Майкопщину перебери. Муку-мученическую принимают в этих распроклятых щелях да лесах. Земли-то нет, один лес да камешока. А знаешь сам, кажись, Павло: казак в лесу не привыкший, казак — степовой человек, ковыльный, и в степи он как рыба в воде, а в лесу вроде как в тюряге, да и того хуже.
Павло потер нахмуренный лоб полусогнутым пальцем; подозрительно, словно впервые, оглядел собеседника.
— Чего-сь я не понимаю, поясни складнее. Чем же вы недовольные? Вот нам неудовольствие больше иметь надо. За каждый дрючок, что вы с гор притянете, насыпай зерна коробку, а то и мерку, как попу на новину...
Мефодий подскочил, хлопнул по коленям руками.
— Это вы лесом обижены?
— Да, мы, а кто же? — Павло нахмурился. — Все одно ваши данники. Нам-то еще ничего, под боком лес, хоть и не такой сподручный, больше дровяной, а все же лес. А вот в голом степу, по станицам Кавказского, Ейского отделов, там от вашего брата небось караул орут, обираловка! — Павло ломко расхохотался, потянулся к рюмке, сразу выпил, поймал пятерней вареник, бросил его в рот.— Лазаря запеваешь! Ну и народ, до чужого добра люты. Волчиная. вся повадка.
Махмуд бросил есть, и Павло, мельком поймав его ненавидящий взгляд, сразу насторожился.
— Черкесский народ тоже мало земли имеет,— торопливо сказал Махмуд,—казаки землю завоевали — раз, князь забрал—два, ханоко отнял — три, и остался горский народ — с одной стороны — скала, с другой — камень, с третьей — дуб. Хоть со скалы вниз, хоть камнем голову убивай, хоть на дуб вешайся.
Батурин побагровел.
— Так ты что, думки имеешь у казаков земли оттягать? Казаков на дубовый сук, а сами в наши хаты, а?
- Ты меня не мог понять, Павел,— вразумительно сказал Махмуд, очевидно, сразу же подготовивший себя ко всяким неожиданностям,— нам ваша хата не нужна, у горцев своя сакля есть. Черкесский народ хочет делать так, как говорит солдат Хомутов Ванька.
— Хомутов? — переспросил Павло. — Вот откуда собачатиной воняет! Что ж ом велит вам делать, солдат Ванька Хомутов?
— Землю у князей забрать, ханоко прогнать, свой совет выбрать и им все дела решать. Так говорит Хомутов Ванюшка, солдат...
Павло уже не слушал взволнованной речи Махмуда. Он уперся тугим, нехорошим взглядом в Мефодия.
— Одни, выходит, у вас путя-дорожки, закубанский кум? У тебя, у азиятов и у городовиков. Постыдился бы казацкое званье срамить. Не могу разуметь, чего тебе еще надо? Хлеб чужой вволю едите, желуди имеете, дров, лесу всякого тоже невпроворот. Какую вам еще жар-птицу надо?
Мефодий, видя упористость Батурина, решил обойти его с другого бока. К тому же хозяйка испуганно моргала ему, советуя не поднимать ссоры, зная буйную вспыльчивость соседа.
Мефодий понимающе кивнул Елизавете Гавриловне, отставил рюмку, налил водки в граненый стакан и подал Павлу.
— Ты выслухай меня, Павло Лукич, со всем вниманием, а уж если я чего не так расскажу, можешь тогда и казнить меня как хочешь.
Павло принял стакан, скривился:— Ну, рассказывай, а то что-сь я туго усмысливаю твои заковырки. Мудрено зуб заговариваете, вроде большаков.
— Я человек хотя и немного грамотный, но азбуки разбираю,— издалека начал Мефодий,— обучался только у полкового священника, потому что в наших горных станицах в мой школьный возраст школ не было. И вот обучавший меня священник так говорил мне: «Гляди, детка: будешь жить — всегда делай по правде и говори только правду». Вот эту-то правду я и хочу объяснить тебе, Павло Лукич, да и тебе, Иван Батькович, да и ты, кума, послухай. Вот ты, Павло Лукич, укорил меня обменным хлебом. Да, верно, казаки с горных станиц добывают больше всего хлеба в степных станицах, обменивая его на лес и лесные фрукты. А вот как достается этот кусок хлеба, я вам скажу: очень и очень тяжелым и 'непосильным трудом. Кум Семен не один раз побывал в наших местах, он знает тот труд. Лес, что мы возим, тяжко добывается: надо нарубить его в трущобах и оврагах, потому что тех лесов, какие были пятнадцать-двадцать лет тому назад близ станиц и на равнинных местах, давно нет, вырубили, там только пеньки да молодняк. Так вот, нарубив такого лесу, нужно его еще обтесать, да не как-нибудь тык-мык, а с уменьем, потом дать просохнуть, чтобы больше положить па воз, да проездить на «линию» самое малое четыре-пять недель, а то и больше, потому что завсегда выезжать приходится осенней порой, после уборки, когда дожди пойдут, а дороги на равнине, сами знаете, зарез- ные. Едешь, ночи не спишь, лежишь под колесом и глядишь, чтоб лошадей аль быков ие сперли. А думаете, кражей не было? Были.
— Нема кражей у нас,— бормотнул Павло,— как вы к нам с войной таскаться меньше стали, так тишь, ничего не слышно.
— Слышно, Павло Лукич, слышно,— продолжал Мефодий, отнюдь не задетый оскорбительным тоном Батурина,— на плоскости народ не в пример к нашему вороватый, по степям разбег большой, балки длинные да глубокие, шута два упоймаешь. Только прошлой ночью человек кричал, за Кубань было слышно. Не знаю, как кому, а у меня жилы смерзли, до утра глаз не слепил. «Что делают?» — думаю...
— Говори, про что начал,— перебил Павло, — не участковый есаул, в нашу жизню не путайся.
— Так вот, уворуют тягло, повозку-то кидать надо? На себе не потянешь ее? Нет. Бросишь повозку у такого куманька, как Семен, а сам с кнутиком до дому. Путешествуем грязные, голодные и холодные, от дороги изнуренные до последней степени. Почему же все это? За ради удовольствия вот, мол, фон барон Иван Петров в путешествию отправился? Играй сто оркестров. Нет. Через то волочемся с гор своих, как цыгане, что обездоленные мы. Негде посеять нам своего хлеба, земли много, не обидели, а вот пахать н ечего, вся под лесом.— Мефодий уперся костистыми локтями в сгол, охватил руками голову и горько покачал ею.— Сытый голодного не разумеет. Ясно, что своя рубаха к телу поближе, поплотнее. Лес-то тоже не даром достался, Павло Лукич, если все хочешь знать. Платили мы десятки лет попенный сбор в доход войску за срубленные деревья. Больше двух миллионов выплатили попенных денег войску. В своих юртах, па своих юртовых наделах платили. А что это, если разобраться? Да это поземельный налог. А вот спросил бы я вас, линейские казаки, платили вы за проданный хлеб, полученный на своих наделах? Нет. А мы десятки лет платили и только с тысяча восемьсот девяносто пятого года прекратили эту дань, да и то после того, как устроили десятка два лютых побоищ с лесниками на мосту Белой речки, под Майкопом-городом. Был такой у нас внутренний враг, лесничий Пальчинский, обокрал всех и потом — видать, от стыда — жизнь прикончил, сам себе копыта отодрал.
— Лес рубаете, пеньки торчат, а пахать нечего, — угрюмо произнес Павло, вставая из-за стола и разыскивая по всем углам шапку.— Надо корчевкой заняться, рукава подсучить, штаны закатать повыше, и земля будет.
— Отдайте из войскового капиталу наши два попенных мильона, мы не то что пни повыдираем, мосты на реках поставим заместо сегодняшних калек, разваленных, переправы наладим.
— Маку вам,— зло перебил Павел, надевая шапку,— два мильона! Ишь чего захотели. Вас с потрохом продай, столько не выручишь.
— Маку там или еще чего-нибудь, Павло Лукич, а своего добьемся! — запальчиво выкрикнул Мефодий.— Мы эту колоду карт раскроем, что нам старый режим бросил. Кинем по столу, может, и нам очко-молочко попадет, не все ж водичка.
Павло подошел к Мефодию и смерил его тяжелым взглядом.
— Ты что ж, может, за нашими землями прибыл? Азиятов еще с собой приволок!
— А может, и так.
— Что? — скрипнув зубами, прошипел Павло,— что? — Он поднял руку, расправил пальцы и неожиданно схватил Мефодия за грудь.— Я с тебя двух сделаю, мышь поганый.
Все кинулись к Батурину. Хозяйка, вскрикнув, села на лавку. Павло обвел всех мутными глазами, разжал кулак.
— Идите вы все...— Не докончив, направился к выходу. У дверей обернулся:—А ты, Семен Карагодин, зря с такой сволотой путаешься... Богадельню открыл. Азиятов, городовиков, чумаков понасбирал. Тебе, казаку, стыдно...
— Зачем вы его разобидели? — шептала Елизавета Гавриловна.— Павел Лукич человек хороший. С отцом не ладит, пришел душу отвести, а вы его со злым сердцем отпустили.
Семен, прикрыв дверь, позвал всех к столу.
— Пройдет. Спереди горячий, а сзади лед. Присаживайтесь, гостечки дорогие. Ты чего, Хомутов, за картуз взялся, положи его на место, не убегит... Гавриловна, ну-ка тащи на стол лапшевник...
Хомутов говорил с Махмудом, деловито расспрашивая его о жизни в черкесских аулах, много ли пришло горцев с фронтов, нет ли стычек с окрестными жителями. Махмуд рассказывал Хомутову обо всем, и гот слушал, черкая по полу лозинкой.
— Про большевиков знаешь что-нибудь? — неожиданно спросил он, внимательно присматриваясь к черкесу.
— Нет,— откровенно признался Махмуд. — Большак был казак-абрек, у нашего князя хотел кобылу украсть и аул спалить. Давно это было, очень давно. Кончили Большака-абрека в нашем ауле. Мой дед Алдаш убил. Так, может, большаки того Большака маленькие ребята...
— Большевики все то сделают, что я тебе раньше говорил. Земли дадут, князя за шиворот да в Кубань. Про Ленина слыхал?
— Нет, не слыхал, Ванюша,— точно стыдясь, признался Махмуд и тяжело вздохнул, — далеко в горах живем, ничего не слышим, где хорошие люди живут, когда к нам придут. Ленин кто такой будет?
— Ленин над всеми большевиками главный, Махмуд.
Оставив задумавшегося черкеса, Хомутов подошел к Мефодию и Семену. Они рассуждали у окна, изредка поглядывая на площадь, где скакали верховые, стреляли ,в воздух из длинноствольных берданок. Это были дозорные, прилетевшие из сторожевой цепи с известием о приближении отдельского атамана. Звуки выстрелов глухо отдавались в комнате, и коротко дребезжало стекло.
Мефодий, перебравший горя и водки, довольный сговорчивым собеседником, продолжал сетовать на свою судьбу.
— Отменные мы какие-то, кум Семен. Погляди на вашего брата линейца или черноморца. У вас краска на лице, да и сами вы по себе стройненькие, объемистые, а поглядишь на нас, горных казаков, разве мы такие? Сухие, черные, как граки, глаза злые, щеки запавшие, мясо не уколупнешь ногтем, как на сухом чебаке. А отчего такая богопротивная обличья? От недоедания, непосильного труда, от того самого леса, на который Павло позавидовал. Ведь как взял он меня за грудки, дух в пятки ушел. Что я перед ним? Сморчок. Стукнет сверху, ну и войдешь в землю, как гвоздь, по самую шляпку. Пережил я все тяготы вместе с горскими казаками. Обратился к вам с открытой душой... За многие годы наболело в моей душе, ведь горскому казаку слава-то взаправди казачья, а жизнь собачья... горькая жизнь... туды ее за ногу...
Мефодия перебил шумно ворвавшийся Мишка:
— Папаня! Маманя! На Бирючьем венце Гурдаева машина показалась, сам видел с колокольни. Лука уже коней в линейку запрягает, сам шлеи протирает, на бабку кричит.
— Поел бы, сынок,— просила мать, освобождая край стола и вытирая его тряпкой,— я тебе ножечку куриную оставила, вареники в печи в глечике, небось зашкарубли, лапша есть, пирог с гусачком. Ишь как похудел, сыночек, избегался, одни глаза остались.— На горского казака, а то и черкеса стал похож.— Хомутов закурил.— Точь-в-точь Махмуд. Еще на два пальца подтянется, и готов новый Махмуд.
Друшляк, пьяно раскачиваясь, подошел к Мише.
— Верно: чернявый,— икнул он.— Кума, а кума! Мы с кумом спорили под возом... Рудый же был Мишка, а?
— Я выгорел,— заявил Миша, не обращая внимания на назойливого кума.
— Сколько уже ему, а? — интересовался Мефодий, туго соображая, какой именно вопрос им сейчас задан.— Годов сколько Мишке твоему?
— Считая с покрова, пятнадцатый пошел,— приосанясь, ответил Семен и крякнул,— пятнадцатый аль еще четырнадцатый? Слышишь, старуха?
— Пятнадцатый, конечно пятнадцатый,— охаживая своего птенца, говорила мать и не успевала подавать и убирать снедь, хватаемую наспех сыном.
Кончив есть, Миша поднялся и перекрестился. Видя улыбку Хомутова, показал ему язык и, выйдя, ужимками позвал мать.
— Мама, мне бы сапоги новые да бешмет,— попросил он, похлопывая ее шершавую руку,— все наши ученики из высше-начального в строю будут. Можно, мама?
— Можно, для тебя все можно, сыночек.
Она заторопилась. Со звоном открыла сундук, покопалась в нем, вынула шелковый бешмет, пояс, кривой ученический кинжальчик, козловые сапожки, сшитые у азията-чувячника, и шапку из серого подрезного переростка. Пошла в коридор и там, положив одежду поверх одеяла, любовно оглядела сына. Миша наскоро поцеловал ее в щеку, подтолкнул к двери.
— Мама, ну иди, гости ж ожидают, а то мне нужно одеваться.
«Чужим скоро будет сыночек,— подумала она, уходя.— Раньше, бывало, купала сама всегда, а теперь уже при матери одеться стесняется».
Пасхальный перезвон колоколов почему-то не приносил прежнего мирного успокоения. В тяжелое время вырастал сын, и она не могла уже накрыть его крылом и защитить от налета ястреба, как защищает квочка своих беззаботных цыплят.

ГЛАВА IX

Навстречу Гурдаю сотню почетного конвоя лично повел Велигура. Атаман горячил коня и широким жестом оправлял ниспадающие атласные отвороты касторовой черкески. Велигура прекрасно держался в седле, и сознание того, что за ним мчится сотня казачьей молодежи, еще больше бодрило его, забывались пожилые годы, сглаживалась неуверенность в сегодняшнем непонятном времени. Вот едет с инспекторским объездом атаман отдела,— и в прежние времена были бы короткие сомнения в четкости парадного приема: не подкачает ли строй, удадутся ли скачки, понравится ли генералу обед? Теперь другие сомнения точили сердце Велигуры, и, встречая гостя, он не ведал, что привезет тот,— может, хорошее, может, настолько дурное, что нужно бы сдерживать ретивый бег коня, чтобы позже узнать неприятные вести.
Сотня шла по накатанному до блеска главному шляху. Подковы оставляли резкие следы на дороге, кое-где шип вырывал землю, и из-под копыт летели ошметки. Все казачата надели черные черкески, шапки с синими верхами, красные парадные башлыки. Бурки были приторочены к седлам, туго пригнаны и застегнуты тренчиками. Сам вахмистр Ляпин следил за седловкой и не одну зуботычину отпустил, наблюдая за не совсем умелыми руками молодых казаков. Позади сотни, на отшибе, чтобы не запылить, вели заводных лошадей для отдельного атамана и свиты.
Велигура привстал на стременах. Превалив через гребень, тихо катилась машина, поблескивая ветровым стеклом. Атаман полуобернулся, потряс плетью. Сотня рванулась на карьере, распластались гривы и красные башлыки. Не сбавляя аллюра, взводы перестроили фронт влево. Фланги выскочили на обочины, с треском ломая придорожный бурьян. Велигура лихо осадил коня и лающе отдал рапорт генералу.
Гурдай стоя принял рапорт и бодро поздоровался с сотней. Казачата ответили вразброд неокрепшими петушиными голосами. Генерал гмыкнул, пожевал губами.

— Ничего не попишешь,— через плечо сказал он свитским офицерам,— война. Хорошо хоть казаков нашли, а то могли девок водрузить.
Подвели заводных коней. Генерал заметил: с оранжевых чепраков срезаны царские знаки, сохранившие на сукне явственный, не вылинявший след витых вензелей. Это могло быть и хорошим и дурным предзнаменованием, но в данный момент незначительная деталь неприятно ущемила его сердце.
Ляпин, оттеснив молодого фатоватого адъютанта Самойленко, услужливо поддерживал стремя, засиявшее на солнце. Гурдай отстранил вахмистра и молодо прыгнул в седло. Прыжок достался нелегко. Генерал, покряхтывая и отдуваясь, нарочито медленно освободил полы черкески и подсучил рукава. Кортеж шагом тронулся к станице, сопровождаемый глухо посапывающей машиной, которой управлял ко всему безразличный солдат-шофер с георгиевской ленточкой в петлице гимнастерки.
У крайних планов всадники перешли в рысь, поднимая едкую кудлатую пыль. Не отставая от отдельского атамана, скакал Самойленко, как бы нарочито подчеркивая свою типичную для казака посадку на необлегченных стременах. Часовые, занявшие голубиную вышку колокольни, дали условные сигналы и кубарем скатились вниз. Дирижер постучал палочкой по раздвижному пюпитру и выпрямился известным профессиональным жестом, освобождающим плечи. Трубачи откашлялись, вдели мундштуки и приложились губами к кислой латуни.
Капельмейстер, определив по выпученным глазам подчиненных полное внимание, подбадривающе кивнул и взмахнул рукавами парадной белой черкески. Трубы рявкнули марш «Под двуглавым орлом». Гурдай сошел с коня, оправил одежду и оружие. Казенный марш, услужливо состряпанный из резких однородных звуков, подражал тупому удару солдатских подошв, марширующих по бесчисленным плацдармам империи. Генерал любил эти звуки, олицетворяющие необходимую верноподданность бессмыслия, но сейчас он удивленно приподнял брови, обратился было к адъютанту, поймал восхищенный, понимающий взгляд хорунжего, махнул рукой и направился между душных шпалер к церковным воротам. Избранные форштадтские старики выдвинулись вперед с хлебом-солью. Атаман остановился, снял шапку и трижды перекрестился на церковь. Не торопясь приблизился к старикам, принял хлеб-соль, приложил к хлебу пушистые усы, пропахшие табаком. Хлеб передал в услужливо протянутые руки адъютанта.
— Здравствуйте, дорогие станичники,— сказал Гурдай и под гул ответного приветствия троекратно облобызался со стариками. Садясь на лошадь, атаман взялся за луку, задержался.
— Как они, форштадтцы? Замечена ли большевистская агитация? — тихо спросил он Велигуру.
— Что вы! Что вы, ваше превосходительство! Моя станица только за царя,— поспешно выпалил Велигура,— за царя, — еще раз дохнул он.
— Чеснок уродился? — спросил генерал.
Велигура от неожиданности быстро замигал жиловатыми веками.
— На грядках сеем чеснок... в огородах... уродился, ваше превосходительство.
— Заметно, по вас заметно, Иван Леонтьевич,— смягчил Гурдай, поименовав атамана по имени-отчеству.
Велигура сразу расцвел, и по лицу сеточно запестрели морщины.
— Люблю чеснок. Еще с холерного года пристрастился. Водку и чеснок никакая холера не берет.
Гурдай ехал рядом, уже не слушая атамана. Вернулся к прерванной мысли.
— Запомните, Иван Леонтьевич,— сказал он, глядя на нервные уши жеребца,— царь в прошлом, царя бесповоротно свергли. Временное правительство — эфемерная власть, которая вот-вот обратится во флюид,— генералу понравилось это внезапно пришедшее на ум слово «флюид».

— Да, да, во флюид,— повторил он и образно освоил его смысловое значение, представив Керенского, Львова и других властителей вроде Церетели, Прокоповича, Родзянко рассасывающимися в прозрачном воздухе, как частицы дымка или влажные пары тумана. На смену им выступали ясные очертания умных мужей, дальновидных государственных деятелей, поддержанных клинками трех войск, объединенных идеями юго-восточного союза. Кубанцы, донцы, терцы — вот реальная сила. Генерал приосанился, мысль была весома и ощутима. Заметив растерянность Велигуры, внутренне подосадовал, что силы, на которые придется опереться в будущей борьбе, чрезвычайно инертны и некультурны.
— Казаки вашей станицы должны ориентироваться прежде всего на самостоятельность,— произнес генерал тоном приказания.— Кубань должна быть самостийна.
Атаман покорно наклонил голову. Немногое он понял, и запутанность высказываний начальства навела на него первую тревогу.
Они двигались по улице, запруженной народом. Оркестр на линейках двинулся вперед, чтобы встретить гостя в центре, у правления. Спустились к Саломахе, шагом переехали гулкий деревянный мост. Гурдай с наслаждением глядел на знакомую ему с детства реку, местами заросшую чмарой и кугой. Протянулся узкий след, четко обозначенный по желто-зеленой ряске,— недавно проехала душегубка, подгоняемая длинным богом. А вон вдалеке, возле глинища, откуда начиналось поселение иногородних, пунктирно чернеют поплавки сетей. Велигура с опаской наблюдал за генералом, стараясь уловить, на какие именно непорядки он обратил внимание. Может, кто с того берега показывает генералу дулю? Атаман прищурился, вглядываясь.
— Рыба не перевелась? — спросил Гурдай.
Велигура вздрогнул. Не так давно в верховье отравили воду, заложив на вымочку неразрешенное количество конопли. Двое суток чурбаками плыли по реке полузадохшиеся сазаны. Их вылавливали руками, й с неделю по станице ходили раздувшиеся от рыбы свиньи.
— Ловят рыбу,— схитрил Велигура, уклоняясь от прямого ответа.
— Надо бы смелее спускать воду, Иван Леонтьевич, заквасите реку. Торф скоро образуется.
— Как ее спустишь,— отмахнулся Велигура,— мельники не дадут.
— Да-а-а,— протянул Гурдай.— Мельницы тоже нужны.
С бугра спускалась паровая машина. Паровик, украшенный огромной трубой, клубился дымом, и казалось— вот здесь, в станице Жилейской, люди присутствуют при начале эры, впервые зародившей паровой двигатель.
— Что это еще за новость? — кисло спросил генерал, наблюдая, как жерновами катятся железные колеса.
— Первая молотилка-самоход Ильи Ивановича Шаховцова. Чудо современной техники, — объяснил приосанившийся Велигура, в душе завидовавший изобретательному механику.
— Шаховцов Василий, артиллерийский поручик, родственник вот ему?— спросил генерал, указывая плетью на приближающееся чудо современной техники.
— Илья Иванович Шаховцов — отец Василия Шаховцова, — услужливо доложил хорунжий, предвосхищая ответ атамана.
Со свистом крутился маховик, гоняя визгливую цепь. Питающая бочка висела сбоку на охватах, откованных из шинного железа, и казалось — вот-вот она перетянет и перевернет пыхтящее чудовище. Топливо — солому — везли па молотилке-барабане, прицепленной к паровику. Два парня скидывали солому вниз на помост; кочегар искусно скручивал солому двухрожковыми вилами и швырял в топку тугие пучки, моментально охватываемые пламенем. Жар он помешивал железной шухальницей, поминутно клацая металлической заслонкой. Пообок ко-чегара, как капитан на низкобортном грузовозе, стоял Илья Шаховцов, наваливаясь всем своим плотным небольшим телом на штурвал.
Поравнявшись с атаманом отдела, Шаховцов приподнял картуз. Кочегар потянул цепку свистка. Паровик пронзительно заорал. Испуганный жеребец рванул в сторону, и генерал больно зашиб колено о столб телефонной линии. Самойленко подскочил к генералу.
— Ваше превосходительство! — с подчеркнутой озабоченностью воскликнул адъютант.
— Ничего,— Гурдай скривился,— ничего. Черт их знает. Азия...
Мимо тарахтели пожарная бочка и ручной пожарный насос с гофрированным рукавом и шлангом, обмотанным накрест на ручки «качала». Все это было прицеплено к барабану. Насос катился на буккерных колесах, на него цеплялись мальчишки, отгоняемые парнем, оседлавшим бочку. Мальчишки дразнили парня, швырялись пылью и сухими комками грязи. Орава, рав-нодушная к именитому гостю, пробежала со смехом и улюлюканьем. Гурдай же после ушиба потерял хорошее настроение.
— Кто бы мог предполагать, что станичный атаман окажется настолько значительным меценатом,— ехидно проговорил он, так чтобы слышали только сопровождавшие его офицеры.
Офицеры сдержанно посмеялись. Шутки начальства всегда остроумны, тем более генерала, получившего высшее военно-юридическое образование, носившего поверх гозырей черкески университетский значок. Офицеры же — питомцы скоропалительных военных училищ, бывшие воспитанники Александровского реального училища и гимназий.
Притрусил отставший Велигура.
— Высшая техника,— язвительно произнес генерал, потирая колено.
Атаман не понял насмешки, просиял.
— Спрос на самоход Шаховцова очень большой,— сказал он.— Обычная молотилка оторвет для перевозки десять пар лошадей. Шаховцов же — самоходом с тока на ток. Способный хозяин, подал прошение о приписке в казаки. Как вы думаете, ваше превосходительство?
— По-моему,— генерал пожевал губами,— если не будет порочащих политических обстоятельств...
— Шаховцов — надежный!
— Сын?
— А что сын?
— Ничего. Конечно, слухи, но имеются и факты. В полку переколотили почти всех офицеров, а поручика Василия Шаховцова... оставили жить.
Грянула музыка. От кирпичного здания правления отделились почетные казаки, украшенные медалями и крестами. Они преподнесли хлеб-соль. Гурдай спешил конвой, снял шапку и, незаметно прихрамывая, пошел им навстречу.

ГЛАВА X

Миша не отставал от процессии. Увидев самоход, он был горд не только за отца своего друга, но прежде всего за отца Ивги, по которой так часто, независимо от его воли, тосковало сердце мальчишки.
Проводив генерала после принятия им хлеба-соли, Миша разыскал своих сверстников.
Школьники, собранные по классам, выстроились под общей командой казачьего урядника, учившего их в школе основам военного строя. Заметив Петьку в первом ряду, Миша подошел к уряднику, козырнул и попросил разрешения пристроиться. Урядник, покручивая ус, свысока оглядел Мишу. Удовлетворенный внешним видом школяра, — одежда в порядке, обувь без дырок, — разрешил. Петя ушел переодеться в форму высше-начального казачьего училища. Темно-серый френчик, сверкающий пуговицами и бляхой, брюки навыпуск, фуражка с красным околышем и синим верхом делали его и выше и стройнее.
В рядах было тесно и пыльно. На учеников напирали, впереди постепенно набрались взрослые, закрыв их широкими, плотными спинами. Приятели не испытывали удовольствия от пребывания в школьном строю.
— Уйдем? — предложил Миша.
Когда урядник отвернулся, ребята протиснулись в толпу. Генерал уже начал речь, над толпой гудел его спокойный, размеренный голос. Разобрать слова было трудно. Пользуясь тем, что старики подвинулись поближе и ругаться было некому, парни просили у девок семечек, перешептывались, смеялись. Молодежь не упускала случая развлечься. Даже когда старики отбивали поклоны на всенощной, а вокруг церкви, напоминанием о сварливых отцах и дедах, прислонялись палки, накрытые шапками, парубки и девчата жартовали в ограде, покрывая веселыми своими голосами тоскливое пенье клиросов.
На Мишу и Петю, пробиравшихся к кругу, замахивались палками, поддавали тумаков, но все же они добрались до крыльца и с удовольствием разглядывали чудной подрагивающий кадык генерала.
Станичники, в особенности старики, слушали земляка с большим вниманием.
Они стояли, опершись на палки, и, внимая атаману, качали головами, вздыхали и изредка перекидывались коротким словом.
— Я вижу, стыдно отцам поднять свои головы, убеленные сединами,— говорил Гурдай, пытливо оглядывая народ, — видят они небывалое явление в истории казачьего войска: самовольно уходят из полков их сыны, кладя несмываемое клеймо позора на вековые основы прославленной казачьей дисциплинированности. Вы можете возразить: мало, мол, таких, но таковые есть, и они позорят наши полковые знамена. Что, или им нечего защищать, или им недороги стали родные станицы? Пусть оправдано чем-то нежелание завоевывать чужие земли, оборонять далекие границы, но если фронтовые полки разбредутся кто куда, кто же тогда остановит волну анархии, грозный девятый вал, катящийся на казачьи области из большевистских центров? Кто, как не вольные сыны Кубани, спасут от гибели и Россию и свою коренную, родную землю? Смута перекинулась вниз, мы имеем случаи большевистских выступлений, случаи двоевластия, когда, наряду с исконной законной властью правлений, станицами хотят управлять гражданские исполнительные комитеты, в большинстве случаев организованные из случайных элементов, налетевших сюда с разных концов России... В центре нашей области, в городе Екатеринодаре, собралась рада из лучших представителей казачества, где сказано, что Временное правительство фактически уже не правительство, что оно не в состоянии руководить страной, что оно утеряло вожжи правления из своих рук и мы, окраины, фактически предоставлены самим себе. Поэтому сейчас назрел вопрос о необходимости строить местную жизнь своими силами, стремясь укрепить устои здоровой жизни и не допустить сюда мутную волну анархии. Мы с сожалением устанавливаем тот печальный факт, что Временное правительство уже не власть, оно висит на волоске. Поэтому мы принимаем па себя тяжелую миссию — начать оздоровление России с окраин. Власть должна быть создана здесь у нас, а отсюда должна идти к центру и там образоваться.— Пусть не будет обижено на нас Временное правительство. Казаки сделали все, чтоб поддержать эту власть. Разве третьего—пятого июля этого года не была пролита казачья кровь на мостовых Петрограда во имя поддержания Временного правительства, во имя поддержки общего порядка и единства государства Российского? Нас никто не сможет обвинить в сепаратизме, но власть Временного правительства — фикция, и не казаки виноваты в сем...
К Велигуре протолкался Лука и дернул его за рукав.
— Слухай, атаман: куда ж он гнет? — прошептал он, вытирая обильный пот кружевной хусткой, впопыхах захваченной из дому. Заметив кружева, он сплюнул и торопливо начал запихивать платок в карман ластиковых шаровар.
Велигура, не меняя позы, скосил глаза через плечо.
— Прослушал ты. Аль только пожаловал?
— Вот-вот, минутов за десять прикатил, — огорченно сознался Лука, — мотался: николаевскую шукал по станице, все кабаки проверил, чисто коней загнал. — Восторженно указал на генерала, шепнул на ухо: — К себе ожидаю, приготовления делал. Не кишмишевкой же его привечать... два ведра царской высточил... Да, как же насчет моего сумления? — внезапно, точно опамятовавшись, спросил Лука.
Велигура наклонил голову.
— От Расеи отделяемся. Понял?
— Как так? — точно испугался Батурин. — А кто ж за главного у нас будет, а?
— Кого выберем, тот и будет. Может, тебя, может, меня, может, вот Гурдая... Да ты слухай... — оборвал Велигура, заметив косой взгляд генерала.
— ...Итак, волею судьбы, волею тяжелых для нас обстоятельств, — стихая, говорил Гурдай, — мы вынуждены стать на путь самостоятельности и решать вопросы только по разумению своему, в пределах всей полноты власти государственной, власти, навязываемой нам, казакам, грозными историческими событиями. Мы должны взять твердый курс на водворение порядка на нашей собственной земле, принять суровые и жестокие меры. Если надо будет, пригласить мужественного государственного деятеля, сочетающего в себе наряду с трезвым умом искусство вождения масс... Я говорю о полководце, который поведет наши славные казачьи соединения. Глубокое мое убеждение и убеждение членов рады, что единственным лицом, способным возложить на свои плечи все тяготы этой исторической миссии, является известный вам, а также Донскому войску, генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов...
Из толпы раздался голос деда Меркула:
— Господа старики, что ж он нам с чужого краю царя рекомендует? Что ж, промежду нас царя не сыщется?
На яловничего цыкнули, а стоявший рядом с дедом Кузьма Шульгин повернул к нему нездоровое лицо.
— Из нашего брата царя подымать несподручно... У каждого родни тысяча тысяч, дуже много великих князей да княгиней будет... а все сопливые...
Гурдай подступил ближе, и всем ясно были видны не только плечи и оружие, но и сапоги из добротного
хрома, покрытые густым слоем пыли. На боковинах сапог и опереди стремя оставило ясный след по запыленной коже, и от этого генерал выигрывал, приобретая родственные черты всадника, строевую близость.
— Вот почему нам нужны крепкие части, — говорил он, — части с полной организацией, закрепленной на фронтах войны, части преданных Кубани воинов, а не дезертиров и трусов. И если мы будем строить власть и в других народах встречать сочувствие, а не вражду, то тогда, даже если и погибнуть придется в этой борьбе, мы будем знать, что мы гибнем не за тьму, а за свет солнца. И детям нашим не стыдно будет прийти на наши могилы и посадить там цветы...
Эффект был несколько неожидан для атамана отдела. Старики, не привыкшие принимать неосмотрительные решения, покашливали, сопели, сморкались. Они не совсем поняли смысл столь цветистой речи. Потом начали перекидываться замечаниями. Гул увеличился, толпа зашумела, заспорила.
Ребята заметили Хомутова, насмешливо переговаривающегося с Мефодием и Махмудом. Ни отца, ни Павла на сходке не было. Лаковая линейка Батуриных стояла чуть поодаль, невдалеке от лесной биржи кредитного товарищества. Штабеля досок и бревен были покрыты людьми. На линейке сидели фронтовики, вернувшиеся в станицу на побывку после ранений.
Хомутов пошел к фронтовикам, полузгивая подсолнухи и переговариваясь с закубаицами.
— Ишь, богатунекий атаман уже какими-сь адъютантами обзавелся, люди, видать, не здешние,— заметив приближение Хомутова, оказал казак по фамилии Лучка, с забинтованной рукой, взятой в лубок. Он, ловко бросая в рот семечки левой рукой, ею же смахивал с губ шелуху.
— Хорош мужик,— произнес второй казак, фронтовик Степан Шульгин, обстругивая ножичком деревянную ложку, — он нам, Лучка, сейчас пояснит, что к чему. Хомутов! — позвал Шульгин, помахав ложкой. — Иди до нас, дело имеем.
Хомутов со всеми поздоровался за руку.
— Небось без дела не покличешь, Степан, — он улыбнулся,— подзывал ложкой, а хлебать нечего.
— Любитель я ложки выстругивать, — сознался
Шульгин, — на фронте, бывало, когда дерева нема, с алюминия плавил, со снарядных головок.
Хомутав облокотился на крыло, вынул кисет.
— Не ты один плавил, — сказал он, — дурное занятие — головку ковырять, кой-кто башки лишился. Закуривай белореченского, почти что фабрики Месак-суди, ребята привезли.
— Што, с Белореченки они, твои дружки? — тихо спросил Лучка, наклоняясь за табаком.
— Не с самой Белореченской. С той стороны, с горного края, всякий хабур-чабур привезли.
Степан внимательно оглядел закубанцев. Во взгляде его не было обычного пренебрежения линейна, чувствующего свое превосходство над горскими казаками.
— Чего это Гурдай задумал? — в упор спросил Степан Хомутова.
Остальные казаки насторожились, стеснились в кружок.
— А что задумал? — невинным тоном произнес Хомутов, уловив особый интерес казаков-фронтовиков к вопросу Степана,— Меркул-яловничий верно заметил, Нового царя ищут. Был Миколка, скоро будет какой-нибудь Ермолка. А Ермолке со штатом двадцать пять миллионов не хватит на прокорм и на тропой. Будет у вас на содержании, у казачества, свой Гришка Распутин. Земли у вас много, доходу хватит. — Хомутов покусал губы, заметил напряженное ожидание настоящего слова, переменил тон, посерьезнел. — Ясно карты высветил атаман отдела. От юго-восточного союза он то же, что полковник Новосильцев, который по Кубани разъезжает. В Расее в собаку кинешь — в такого, как Гурдай, попадешь, не замечали их всех, а теперь при кубанском царе, будьте уверены, каким-нибудь министром заделается. Брешет он, что Керенский не их шатии. Вон, всем вам и нам известный от Керенского начальник, Бардиж, ведь за них линию гнет, а ведь Бардиж вроде комиссарит от Временного правительства.
— Через Керенского же на Кубани комиссаром утвердился, — сказал Степан Шульгин. — Каков поп, таков и приход.
— Двадцать пять тысяч десятин у этого самого Бардижа, больше, чем у Гурдая, — с завистливым оттенком в голосе произнес Лучка и кинул в рот семечко, — гляди, гляди: Меркул что-сь говорит, давай послухаем.
Лучка вытянул шею, приложил ладонь к уху.
— Насчет земли вопрос задал. Как, мол, при новом царе будет?
— Пойдем ближе...
Линейку освободили. Генерал отвечал тоном человека, уставшего от вопросов и церемоний.
— Большевики, конечно, стоят за захват и раздел паевых земель. Можем ли мы отдать наши земли, леса, рыбные реки кому-то? Конечно, не можем. Это историческое достояние казачества, наша неотъемлемая собственность. Мы должны пользоваться и распоряжаться своими землями, водами, лесами и недрами самостоятельно и независимо.
— А частновладельческие земли? — громко спросил Хомутов.
Генерал заметил солдатскую фуражку, вопросительно метнул взгляд на атамана. Тот ему что-то шепнул. Гурдай кивнул, огладил усы.
— Частновладельческие земли отойдут в собственность войска на условиях, которые выработает Учредительное собрание. Но, чтобы созвать Учредительное собрание, надо еще скрестить оружие с большевистской анархией. Война не окончена, и рано взбивать пуховики.
Степан, поймав последнюю фразу генерала, вспыхнул, сунул ложку в карман и, не глядя под ноги, грубо расталкивая людей,выбрался на крыльцо.
— Удержать бы нужно, — спохватился Лучка,— сейчас чего-либо на свою голову брякнет. Ой, так и есть. Какой-сь он невоздержанный...
— Слухай, Лучка, — одернул его сосед, — Степка, даром что наскрозь раненный, кажись, начал им шпильки в подошвы втыкать, слухай...
— Казаки! — крикнул Степан и махнул шапкой, точно собирая всех поближе. — Вот господин генерал, наш отдельский атаман, пуховиками нас попрекает, а того, видать, не знает, что па царской войне с казачества весь пух выдрали вместе с перьями... Его превосходительство снова кличет на фронта идти с кем-то драться. Корнилова вот опять сватает па нашу шею. Знаем мы Корнилова, знают его почище нас донские казаки. Хватит с нас, узнайте теперь вы его. Он в Галиции от австрийцев и то без штанов еле-еле убег, а всю сорок восьмую дивизию на распыл пустил. По трем фронтовым армиям балачки на два года хватило, другой бы порядошный от стыда бы помер... А под Барановичами да Калущем с каждого казака по полпуда крови выпустил, несметная сила легла, а за что? За десять мотков проволоки да за десятину горелой земли. Вояка! Мы там пузом по огню ползали, в атаку ура-ура, а тут наши паи по четвертной закупили и брюха себе наращивают. Казаки, нельзя этого терпеть! Кому убыток от войны, а кому прибыли невообразимые. На фронте башку норовят начисто счесть, а здесь ноги отгрызают...
Генерал побагровел, пробовал прервать казака, но тот разбушевался, и трудно его было теперь потушить.
— ...Мы, фронтовики, навоевались, хватит с нас живодерки. Попили юшки, теперь за галушки. Силом воевать не погонишь... А полки с фронта возвернутся — а они вот-вот заявются,— будет еще разговор по милым душам. У тех тож на дурочке не проедешь... — Степан рывком расстегнул бешмет. — Исстрадались мы, замучались. По ночам всякая ужас снится, криком орешь, в мозгу шум... Воевать... господин генерал, не супружницу за мякотину щупать...
Выступление казака с такой явно оскорбительной речью, направленной против незыблемого начальства, сначала заставило Велигуру опешить. Атаман растерялся и беспомощно переминался на месте. Его выручил Тимофей Ляпин, протиснувшись сзади со свирепым лицом.
— Забрать Степку, — прошипел Ляпин, — разом забрать в тюгулевку...
Велигура колебался, видя суровые лица фронтовиков, но когда Степан выпалил насчет супружницы, атаман рявкнул:
— Вязать его, вязать!..
Степана схватили сзади под локти и потащили в распахнутые двери правления.
Над толпой пролетел его негодующий крик и замер, точно на рот ему накинули тряпку. Генерал видел, что сходка, так удачно начатая, закончилась скандалом. Надо было выходить из положения. Гурдай воспользовался внезапно водворившейся тишиной.
— Низко кланяюсь вам, земляки-станичники, — сказал он, сгибаясь в поясе. — Прошу прощения, если вас чем-либо обидел.Равновесие было восстановлено. Порыв, возбужденный Степаном, иссяк. Генерал не пожалел для бушующего моря немного масла. Он ушел, сопровождаемый свитой. За ним семенил Лука, не решаясь пригласить к себе родича, но услужливо разнося Степана.

ГЛАВА XI

— Нечего вам тут забавляться. Надо бороду иметь, без бороды не пущаем, — говорил Ляпин, выпроваживая Мишу и Петю с правленского крыльца, — и чего только этим шкубентам надо?
Сборная, куда ушел атаман, выходила окнами в правленский двор. Возле окон толпились люди, заглядывая внутрь. Протиснувшись к голубоватой раме, ребята увидели Гурдая, Велигуру, а на лавках выборных станичного сбора. Старики чинно сидели, опершись на палки. Выступал офицер с черной бородкой.
— Карташев,— узнал Миша,— полковник! Из Песчаного хутора. Богато живет.
— Что он объясняет? — полюбопытствовал Петя, прилипая к стеклу.
Двойные запаутиненные рамы заглушали звуки. Вдобавок на подоконник взгромоздился какой-то старик, заняв его почти весь своей широкой спиною. Приятели отошли неудовлетворенные.
— Кому праздник, а нам пылюкой давись,— рассердился Миша,— вот возьму и уеду в ночное. Там просторно, там...
Петя перебил друга:
— Смотри, кого-то пороть будут.
Во двор, поближе к дощатому пожарному сараю, вынесли лавку и пучок лозы. Один из дневальных, худоватый казак, сел на лавку верхом, пошатал.
— Кажись, твердо на все четыре стала. Зараз начнем мякоть Степке щупать,— сказал он смущенно. Обратился ко второму тыждневому: — Доложи Батурину, все в порядке.
Народ отхлынул от сборной. Вообще телесное наказание было заурядным явлением казачьего быта. Пороли по короткому приговору стариков или атамана и за мелкие покражи, и за отлынивание от военных занятий при местной учебной команде, и за то, что курицу украл у отца, и за непочтение к родителям. Рядовая публичная экзекуция привлекала небольшое число любопытных, но сегодня предвиделось нечто другое. Приготавливались пороть не какого-нибудь зеленого парубка, а служивого казака, получившего ранение на фронте, и, кроме того, наказание проводилось всего лишь за неосторожное слово.
Лука Батурин деловито засновал по двору. Он сам торопливо принес ведро с водой поплескал на лозу, побрызгал изо рта лавку, помахал рукой.
От сборной вели сумрачного распоясанного Степана. Он тяжело ставил ноги, точно боясь оскользнуться. Бешмет был распахнут, под ним виднелась потная исподняя рубаха.
Дед Меркул стоял поодаль, провожая Степана хмурым взглядом.
— Из чьих он? — спросил Миша.
— Шульгиных,— буркнул Меркул.
— Мирона Шульги, со станичного боку?
— Нет. На станичном боку живут Шульги-перепела, а это с саломахинского гирла, Кузьмы Шульгина сын, Шульгин Лютый, из пластунского батальона.
Меркул неодобрительно покачал головой.
— Фронтовика пороть надумали,— глухо произнес он.— Вот тебе и новый царь Лаврентий Корнилов. Свобода! От штанов свобода...
Шульгин прошел расступившуюся толпу, остановился возле лавки, угрюмо оглядел ее, снял бешмет и лег животом вниз, уткнув лицо в ладони.
Батурин, несколько смущенный такой неожиданной покорностью, развязал ему очкур и стянул шаровары к голенищам. Из Степанова кармана выпала ложка. Лука поднял ее, внимательно оглядел и опасливо переметнул взгляд на лежащего.
— Положи,— лапаешь,— не поднимая головы, сказал Шульгин,— не отскребешь потом коросту...
Этот тон, презрительный и уничтожающий, вывел Батурина из короткого смущения.
— Начинаем,— скомандовал он.
Дневальный выбрал лозу, поплевал на руки, потер ладони.
— Сколько? — спросил он, виновато глянув на людей.
— Двадцать пять,— поспешно ответил Лука и что-то шепнул подошедшему Ляпину. Тот понимающе кивнул головой, исчез.— Ну, начали.
— Стой! — крикнул кто-то из толпы.
Лука и тыждневой обернулись. К ним подходили группой фронтовики, сидевшие на батуринской линейке.
— По чьему веленью? — спросил Лучка, шевельнув раненой рукой в сторону распластанного Шульгина.
— По приговору станичного сбора,— недружелюбно буркнул Лука.— Ну, давай, что ж ты закис!
Казак взмахнул лозой. Прут свистнул и легко опустился, оставив на теле незначительную красную полоску.
— Давай хлеще! — заорал Лука.
— Можно хлеще,— подмигивая Лучке, произнес казак и также схитрил.
Фронтовики дружно засмеялись. Лука вскипел. Оттолкнул плечом казака, закричал:
— Ляпин, давай горячие!
Вахмистр появился с двумя кнутами. Приговоренный поднял голову.
— Кнутами нельзя,— тихо произнес он.— Не сметь кнутами. Нету казацкого обычаю кнутами.
— Лежи, не оборачивайся,— подвязывая веревки, успокоил Лука,— ничего ты не смыслишь. Кнут мягче. Начинай, Тимоха.
Ляпин замахнулся, и на спине, наискось через позвоночник, вспух кирпичный рубец.
— Вот это наказание, — вызывающе крикнул Лука.
Кнуты засвистали в воздухе. Лучка рванулся вперед, но его удержали друзья.
— Не кидайся с голой рукой, да еще с одной. Разом отдерут.
Люди молчали, наблюдая, как на их глазах подвергают позорному наказанию одностаничника. Суровые нравы казачьей вольницы, перешедшие в современность из глубины веков, приучили к покорному выполнению общественных приговоров, какие бы они ни были. Всякая непокорность каралась настолько решительными и беспощадными мерами и так осуждалась в самом быту и военном товариществе, что редко кто осмеливался поднять голос против подобного варварства. Сегодня наказывали Стапана Шульгина. Был ли он виновен перед товариществом? Безусловно нет. Большинство не чувствовало вины опрокинутого на посмешище и пытку казака, ведь слово, брошенное им, было доходчиво, близко и понятно, но никто не посмел вступиться за него, ибо это противоречило бы неписаным законам войска. А к другим законам, законам революции, казаки только-только подходили, ощупью, еще не зная их силы.
Меркул, увидев, что Ляпин направился с кнутами к месту порки, остановил его, крепко дернув за плечо.
— Кнутами нельзя.
— Можно,— Ляпин скривился,— чуть руку не оторвал, бирюк...
Яловничий кинулся к сборной и, растолкав народ, не пускавший его внутрь, подлетел к генералу. Гурдай опешил. Карташев схватился за кобуру.
— Как же так? — прокричал Меркул.— Обычай нарушают...
— Какой обычай?
— Кнутами Степку Лютого порют... Цыганскую наказанию придумали.
Гурдай приподнял плечи.
— Иван Леонтьевич, что там у вас?
— Сейчас выясним,— отмахнулся Велигура и, зацепив Меркула за рукав, торопливо зашагал из сборной.
Степана уже отвязали. Он, хмуро поглядывая, пил из ведра воду, клацая по железу зубами и обливаясь. Кнутов не было. Батурин со смиренным видом укладывал один к одному дымчатые скользские прутья.
Атаман подозвал Луку, и они все трое направились к правлению.
— Завсегда какую-нибудь хреновину придумаешь,— ругался Велигура,— ничего утаить не можешь, все хвалишься.
— Чего вы, Иван Леонтьевич? — удивлялся Лука.— Вы думаете, как Батурины с форштадту, так над ними можно как хотишь куражиться. У меня сам генерал родыч.
— Вот я тебя к нему и веду.
Батурин потер усы, крякнул.
— Может, сами вырешим, а? Иван Леонтьевич?
— Нет, уже потопаем к родычу.
— Чем пороли, кнутами? — строго спросил Гурдай.
Лука покашлял, заметил выжидающие лица выборных, настроенных, как видно, за него.
— При порке я сам не был,— сказал Батурин,— знаю, что в руках лозину держали. Старики ухмыльнулись в бороды. Лука умело вывернулся. Кнут-то цепляется за лозину, и сказанное стариком не противоречило действительности. Атаман отдела отпустил Батурина и как-то сразу потухшего Меркула.
— Нельзя так,— сердито сказал он Велигуре, оставшись наедине,— дикость, варварство. Поскольку не принято наказывать кнутами, и это порождает недовольство, следует применять прутья.
— Тут и лозой нажаришь — крику не оберешься,— жаловался Велигура, довольный снисходительностью начальства.— Им лишь бы шуметь, ваше превосходительство. Как же свободы наелись!
Лука помыл у колодца руки. Вытираясь полой бешмета, подозвал Меркула.
— Что же ты, черт рыжий,— укорил он,— бороду свою конфузишь, за всякую шантрапу в заступу идешь! А еще казак, старик! А то разом яловник разберем. Что делать будешь? Перепелом своим навдак1 прохарчишься.
Шульгин, покачиваясь, направлялся к воротам. Его сопровождали друзья, нарочито перекидываясь веселыми шутками. Из дому за Шульгиным пригнали мажару. Отец, Кузьма Шульгин, хлопотливо усаживал сына на солому. Тот отстранялся, и когда жена, не выдержав, заголосила, он сердито оборвал ее:
— Перестань, не надо! Пусть, пусть!.. Не долго ждать. Скоро начнем кой-кому ноги целиком выдирать.
Лучка шептал опечаленному Кузьме Шульгину,
— Ничего, папаня, за битого двух небитых дают, да и то не берут. Злей будет, а то все ложками занимался. Тоже занятию нашел.
Поодаль на тачанку, покрытую розовым персидским ковром, усаживался Гурдай. В упряжи нетерпеливо бились общественные племенные жеребцы, сдерживаемые кучером на тугих плетеных вожжах.
— А ко мне когда — почтение оказать? — спросил Лука, приподнявшись на подножку.
— Не следовало бы. Проказничаешь.
— Лучшего хотел, для примеру. Так когда ожидать позволите, печи растапливать?
Гурдай мельком оглядел его. В этом взгляде было какое-то новое и доброжелательное любопытство, не ускользнувшее от Луки. Генерал трудно переживал приближавшуюся свою старость, а тут он видел, на примере Батурина, что ему-то, Гурдаю, до старости далеко. Лука постарше его, а крепок, и жесткий чубчик, вспотевший от ожидания гнева или милости, только-только тронут сединой. И генерал, подумав еще о чем-то своем, смягчил свой вначале суровый взгляд, и улыбка чуть-чуть тронула его мясистые влажные губы. Батурин понял и этот смягченный взгляд и улыбку генерала, как добрый признак, и сам в свою очередь широко осклабился и даже как-то потянулся всем своим кряжистым телом к генералу. А тот, продолжая свою думу, приподнял брови и уже без улыбки сказал:
— Ишь какой ты!
— Какой? — испугался Лука, ожидая новой неприятности.
— Моложав. Ведь лет на девять меня старше, а зубы целы, ни один волос не упал, да и седины нет. — Притянул к себе.— Пшеничку продал?
— А как же. Я знаю: казаков на фронтах надо кормить. Греку ссыпал, зерно в зерно. Фунт чаю китайского мне в премию прислал. А что такое, ваше превосходительство? — живо заинтересовался Лука столь неожиданным поворотом разговора.
— Посоветую... Чтобы в надежное место, понял? А то, вероятно, в кубышку прячешь?
— Где там в кубышку, ваше превосходительство...
— Акции надо покупать, надежные бумаги, растущие процентные бумаги: акции,— хрипнул генерал на ухо.— Пользуйся случаем, Лука Дмитриевич: акции сахарных заводов.
— Где ж их взять?
— Привезу.
— Пожалуете?
— Завтра к обеду.
Генерал ткнул пальцем в спину кучера. Жеребцы рванули с места так, что Лука еле успел отскочить от тачанки. За тачанкой Гурдая катили свита и званные к атаманскому столу гости.

ГЛАВА XII

Ивга побежала ребятам навстречу, схватила брата за руку и, смеясь потащила, лукаво поглядывая на Мишу.
— Заждались,— корила она,— мама сама вас выглядывала.
Петя повел друга парадным входом, которым пользовались в редких случаях. Ивга пошла через калитку, памятную Мише. Провожая девочку из школы, он часто задерживался под широким навесом. Они учились вместе, и Миша почему-то всегда забывал заданное в школе. Он раскрывал книгу, и девочка старательно отмечала крестиками уроки. Миша близко ощущал ее дыхание, худенький локоть, и готов был надолго продлить эту тихую волнующую близость.
Двери парадного шершавы, краска облупилась, съежилась. Так и тянуло колупнуть эту нагретую ломкую краску. Загремел засов.
— Или калитка заперта — в парадное ломишься? — открывая дверь, сказала Петина мать.
Увидя Мишу, она откинула напускную суровость, вытерла мокрые руки.
— Ну, раз Миша с тобой, можно и через парадное. Заходите, сейчас обедать будем. Как папа с мамой? — спросила она Мишу, проводя его через летний коридор, густо заставленный олеандрами и фикусами.
— Ничего, живы и здоровы,— отвечал Миша,— мама дома, вероятно, весь день будет, а батя поедут в Богатун.
— В воскресный день? Только приехал и опять...
— Надо кой-какой товар продать, тетя Маша: остановились у нас люди с Закубанья, с гор, клепку привезли, кору.
Хозяйка ввела его в комнату.
— Растешь, Миша, не по дням, а по часам, как тополь. Смотри, уже меня догонишь скоро.
Марья Петровна всячески показывала свое расположение. Если разобраться, любила она Мишу, и любовь эта имела под собой известную почву.
Марья Петровна с детства дружила с Елизаветой Гавриловной, Маша и Лиза были неразлучные подружки, вместе ходили на улицу, на вечеринки, вместе плясали, вместе нанимались полоть подсолнухи к начинавшему тогда богатеть Шаховцову. Маша была пятой до-черью в небогатой казачьей семье Ляпиных. Кстати, Ляпин Тимофей доводился ей родным дядей. Очень трудно было жить Машиному отцу, имея один пай земли. На женщин пая не нарезали, дочки всегда считались божьим наказанием. Мало того, старшая сестра Маши, выйдя замуж за иногороднего, овдовела и вернулась в семью с тремя детьми. Вот почему Маша ходила на поденные работы. Она была здоровой и красивой девушкой. Работа в ее руках так и кипела. Маша могла от утренней зорьки до сумерек полоть, не разгибая спины, а вечером во-дить хоровод в таборе, как ни в чем не бывало. Славилась Маша своим голосом. Любимой ее песней была:
Ой, на гори дождь, дождь,
Под горой туман,
А мой милый чернобровый
Будет атаман.

Но мечты Маши иметь суженым чернобрового атамана не осуществились. Понравилась девушка тогда еще молодому Илье Шаховцову, отличил он Машу изо всех полольщиц и заслал сватов. Старик Ляпин скрепя сердце отдал бесприданную дочку. Неохотно роднились казаки с «мужиками». Здесь примиряло еще то, что зягь был работящий: хотя не вышел ростом и повадкой, но пользовался уже известным уважением среди казаков, умеющих ценить хозяйственную изворотливость и сметку. Миша добился расположения Марьи Петровны не только как единственный сын ее задушевной подруги. Полюбился Маше в молодости Семен Карагодин, и гуляли вместе они года три. Но Семен, к несчастью, был небогат, и запретил ему отец жениться на бесприданнице. Отбила у Маши молодого и кудрявого парубка ее подруженька. Обижалась вначале Маша, а после, выйдя замуж за Шаховцова, примирилась.
Был похож Миша на отца, и чего еще лучшего могла ожидать мать для дочери, как не отдать ее замуж за парня, отец которого был ей когда-то так люб. Если рассказать секрет двух подружек, то имели они давнишний сговор породниться семьями. С радостью и тревогой наблюдали они, как растут и дружатся их дети, как зреет молодая, неосмысленная пока привязанность.
Все большое хозяйство лежало на руках Марьи Петровны. Свиньи, коровы, гуси, утки требовали умелых рук, хорошего глаза, и со всем этим она справлялась как-то быстро, походя, без упреков и жалоб. Мало того, она находила время ухаживать за своими детьми и лелеять их. По вечерам рассказывала Марья Петровна дочери о своих тяжелых, но радостных днях юности и молодости. Ведь, несмотря на горечи, даже тяжелая молодость всегда кажется лучше даже легкой старости.
Ребят пригласили к столу, за которым уже восседал хозяин с газетой в руках. На гладко выскобленном столе лежал холщовый семейный рушник. Рушник одним концом, где был вышит красный петух, свисал возле хозяйки, курочки с цыплятами приходились на долю Ивги, а дом и птичник, изображённый на втором конце, опускался на колени хозяина. Там, где сидели ребята, вилась желтая с красными камешками дорожка, по которой, очевидно, должны были куры направиться к птичнику.
Марья Петровна подала лапшу с потрохами и разлила ее по тарелкам деревянной ложкой.
Илья Иванович отложил газету и снял очки.
— Быстро все меняется,— сказал он, остужая лапшу: — была газета «Свободная Кубань», теперь переменили, «Вольная Кубань» стала. То все Керенского расхваливали, теперь — Корнилова да Каледина, не поймешь, какому богу теперь молиться.
Дома Илья Иванович совершенно не был похож на того низко раскланивающегося с атаманом толстяка, ведущего под парами свое механическое детище. Там он был смешон, здесь производил впечатление серьезного и неглупого человека, оставшегося, наконец, один на один со своими мыслями. С войной обеднел Шаховцов. Из ценного имущества у него оставался только известный нам самоход. Самоход поглощал массу времени и с трудом оправдывал себя. Уменьшение посева заставило многих вернуться к катку, а зажиточные казаки богатели и обзаводились собственными молотилками.
— Да-а,— многозначительно протянул Шаховцов, продолжая какую-то мысль,— К чему идем, движемся, ничего не известно. Вот еще этот казачий союз Дона, Кубани и Терека. Собираются, вероятно, всех иногородних с казачьих земель вытурить... Ну, хозяюшка, что там следующее?
После лапши подали борщ, потом жареную курятину с томленой картошкой, блинчики со сметаной и айвовым вареньем и на закуску — по желанию кислое или парное молоко.
Пообедав, встали, помолились. Илья Иванович, захватив газету, ушел в кабинет сына. У Шаховцовых комнаты назывались сообразно вкусам вышедшего в интеллигенцию сына: зала, столовая, спальня и кабинет. Даже сени назвали прихожей. Правда, название не всегда соответствовало назначению: залу зачастую заваливали пшеницей и тыквами, в прихожей держали ларь с мукой и по стенам вязки болгарского лука, да и сам кабинет, кроме горки с книгами, был заставлен пружинной кроватью, столом, отнюдь не письменным. В углу, у окна, выходящего в садик, стояла потертая качалка из лозы. Илья Иванович опустился в качалку, развернул газету. В газете сообщалось о прибытии в Екатеринодар представителей Дона и Терека для координации действий по организации юго-восточного союза казачьих войск. Жирным шрифтом опубликовывалось заявление английского генерала Нокса представителям этого союза о необходимости введения военной диктатуры. Генерал Нокс был изображен в газете на видном месте, и в туманных контурах неудачной фотографии можно было разглядеть его гордый, самоуверенный взгляд и чуждые очертания твердого лица. Илья Иванович пробурчал:
— Неужели без чужих дядей не управимся?— потянулся, толкнул дверь кизиловой палочкой.— Идите сюда, молодые люди, расскажите, что на сходке было, о чем атаман отдела говорил.
Ребята толком объяснить речь генерала не могли. Ивга же довольно подробно передала речь Гурдая.
— ...И верно, папа,— заключила Ивга,— вот наш Вася воюет, а почему другие...
— Ну, дочка, это не твоего ума дело,— перебил ее отец, — кому охота под пули лоб подставлять.
Миша обиделся за Ивгу и вмешался в разговор:
— Степан Шульгин тоже так говорил, как вы, дядя Илья, а его Лука Батурин да Ляпнн кнутами выпороли.
— Сами? — удивился Шаховцов.
— Пороли-то сами, а говорят — был приказ от стариков, от сбора. В большой обиде ушел Лютый.
— Ну, нечего Шульгину обижаться. Сбор зря не накажет. Выходит, провинился перед обществом.— Илья
Иванович поднялся.— Отдыхайте, дети, а я пошел, скоро зубари придут договариваться.
Уход Ильи Ивановича переменил тему разговора. Как часто дети, внимательно выслушивая взрослых, тоскуют лишь об одном: когда уйдет этот взрослый и не будет мешать их удовольствиям, детским разговорам и ребяческим забавам? Как далеко тогда уносятся фантазии ребенка, его мечты, если только рядом он не видит старшего— рассудочного, трезвого умом. Что, например, мог понимать Илья Иванович в лодочной прогулке по Сало- махе? Расскажи ему о своих планах, и все погибло. Он привел бы десятки примеров, когда переворачивались душегубки и тонули дети, он обязательно запретил бы брать из дому лопаты, которые могли пострадать в этом рейсе. А если бы его посвятить в самое страшное и заманчивое,— что лодку надо самовольно увести у рыбака, отковав от прикольного столба при помощи гвоздя и настоящего штыка,— Илья Иванович уже никак не понял бы их переживаний, когда один похищает утлую посудину, а остальные бдительными дозорными залегли на при-горках в зарослях бузины и паслена.
Ивга не принимала участия в обсуждении сегодняшней затеи. Она была грустна. Укор отца подействовал на ее впечатлительный ум, и ей хотелось найти оправдание своим словам. Сегодня утром было получено письмо от брата. Письмо читали родители здесь, в кабинете. Отец вышел из кабинета особенно мрачным — и таким расстроенным отправился приготовляться к торжественному выезду на самоходе. Ивга обнаружила письмо брата под стопкой книг. Вытащила письмо из конверта, щедро осыпанного печатями. Дети внимательно читали листок, густо исписанный мелкими буквами.
Василий сообщал: армия расползается, солдаты убивают ненавистных командиров, в тылы армии стягиваются казачьи части, но и среди этих, казалось бы, надежных частей идет разложение. Полки думают уходить домой, снявшись с фронта, не вразброд, как уходит пехота, а в полном порядке. Их батарея придана Жилейской конной бригаде, и, очевидно, если придется двигаться на родину, батарейцы-ширванцы не отстанут от земляков-жилейцев,— тем более, по слухам, очень тяжело без своей артиллерии пробиваться на юг, через Украину, где сплошь и рядом части разоружают и обдирают до нитки. В письме Василия не ощущалось горечи по поводу прекращения войны, наоборот, близкое свидание его радовало, он хвалил поведение солдат и казаков, ругал генералов Каледина и Крымова, а Корнилова прямо называл новым Бонапартом...
Ивга была сконфужена...
— Выходит, и правда не моего ума дело. Вася наш тоже не хочет воевать.
Миша тронул руку девочки.
— Будет воевать еще дядя Вася,— сказал он нарочито грубовато,— там не будет — тут войну откроем, всех волков распужаем.
Ивга отодвинулась, искоса оглядела Мишу.
— Вам бы только воевать, мальчишкам. Я не хочу, чтобы вы тут у нас дрались.
Неожиданно возвратился Илья Иванович. Заметив в руках Пети письмо, он взял его, укоризненно покачал головой и спрятал в боковой карман пиджака.
— Новость вам забежал сообщить,— сказал он,— только, видно, не вовремя.
Заметив тягостное молчание детей, он привлек их к себе.
— Нашкодили, да еще дуются на отца,— сказал он ласково,— письмо-то не в ваш адрес пришло.
— Что за новость, дядя Илюша? — спросил Миша, раньше всех оправившись от неловкости.
— Станица решила отпраздновать атаманский приезд. На шесть с половиной часов — скачки.
— Где?
— Все там же, на форштадте, у Сергиевской,— Илья Иванович оглядел Мишу.— Вот тебе бы показать казачью удаль! Бешмет у тебя, сапоги, мало того — при серебряном кинжале.
— Куда ему, папа,— украдкой подмаргивая брату, сказала Ивга,— упасть может, бешметик выпачкает. Это не на водопой лошадок гонять.
— Петька видел мою джигитовку,— вспыхнул Миша,— вам, девкам, не уважу. Пускай твой батя попросит атамана разрешение мне дать. Поглядишь, как я. падаю...
Миша принялся теребить шапку вздрагивающими пальцами. Как ему хотелось доказать этой девчонке, что он тоже казак и не хуже других может принять участие в казачьих забавах.
— Сердитый, сердитый, волчонок,— укорил Илья Иванович,— иди, готовься, я так и быть, уговорю атамана. Только гляди, уж не подгадь.
Миша мчался по улице, думая попасть домой напрямик через Саломаху, по узенькому пешеходному мостку. Вслед побежал Петька, Ивга тоже выскочила на крыльцо, но мелькнувший за акациями белый бешмет исчез.
— Миша, Миша! — покричала она.
Какая-то бабка, идущая по теневой стороне улицы, остановилась, освободила ухо из-под платка, прислушалась. Крик не повторился. Старуха заковыляла дальше, шевеля губами.
Ивга еще раз крикнула, но уже больше для себя, и снова прошептала Мишино имя подрагавающими губами. Она сдерживала себя, хотя ей хотелось разрыдаться. Теребя платочек, девочка присела на крыльцо и смотрела, смотрела туда, где исчез белый бешметик. Почти неподвижно стояли стройные акации, чуть шевеля только своими макушками, стая голубей то опускалась, то взмывала кверху, и откуда-то издалека доносился призывный подсвист голубятника. По улице проезжали тачанки и линейки с запряженными в них сытыми конями, парадно украшенными ременной, с бляхами, сбруей. Пыль, как вода, брызгала из-под колес тачанок и тяжело опускалась снова на землю, на цветы палисадников. Для Ивги все эти картины проходили будто в тумане, как неживые и далекие-далекие. Для нее сейчас самым важным было одно — ее отношение к Мише, вернее их отношения, которые никак не могли сложиться в дружбу.
А пока Ивга покусывала губы, и ей хотелось разрыдаться. Худенькие ее плечи уже начали вздрагивать, но подошел пес, потерся возле, завилял хвостом. Ивга обняла его, уткнула нос в кислую шерсть.
— Разлюбит теперь меня Миша на вечные времена!— всхлипывала она.— Какая я дурочка: его обидела, милая моя собачка!
Миша бежал, и в сердце его кипело жгучее чувство обиды. Недоверие Ивги распаляло его, а мы знаем, сколько славных дел совершено желанием доказать свою правоту. Насмешка девочки была им отнесена за счет превосходства ее перед ним, казачьим мальчишкой.
Мальчик стремился домой. Чтобы не опоздать к соревнованиям, он избрал опасный путь через «городок».
По балке были расселены иногородние. Мальчишки «городка» по бедности не посещали школы и обычно помогали отцам, приучаясь к ремеслам. Дети иногородних скоблили овчину, чесали шерсть, квасили кожи, сапожничали, столярничали, и годы тяжелого труда и неравноправия выработали в них особый дух взаимной поддержки и ненависти к казачеству. В праздник они ходили гурьбой, не пропуская казачат через мост без откупа, пели песни, играли в войну и склоны балки изрыли глубокими траншеями. В «городок» хаживали в гости бога- тунцы. Дети богатунцев играли с детьми жилейцев и вместе с ними дрались с казачатами.
Перемахнув через кривую траншейку перед мостиком, Миша попал в засаду. Из ямы выпрыгнули ребятишки, и один из них, как видно вожак, больно толкнул Мишу в грудь. Миша шатнулся, пригнул голову, сшиб мальчишку и побежал. Его преследовали, пытаясь схватить за полы бешмета.
Солнце катилось к западу, точно удаляясь от земли и оставляя на ней удлиненные тени. Мише надо было скорее попасть домой, чтобы успеть приготовиться, и нелепая погоня мальчишек казалась ему незаслуженно обидной и жестокой. Вот какой-то ретивый паренек су-мел схватить его за бешмет и дернуть так, что затрещали крючки. Миша крутнулся и очутился лицом к лицу с врагами.
— Не замайте, городовичье,— тихо попросил он, сжав кулаки.— Мне надо на скачки. Кобылу почистить. Не замайте, Христом-богом молю...
Ребятам совершенно безразлично было, куда спешит казачонок в белом ненавистном бешмете. Вплотную надвинулись они, коренастые, загорелые до черноты, с кулаками, либо обожженными ядовитыми примесями к дубильным веществам, либо захлестанными смоляной дра-твой. Впереди у них Миша узнал Трошку Хомутова, белобрысого, с зализом на лбу, богатунца.
— Давай откуп,— потребовал Трошка.— Гони откуп, Мишка, посаженную плату.
— Не дам, уйдите...
— Да мы немного, по полкопейке за сажень,— перебил его Трошка, засунув руки в карманы и толкаясь плечом.— Сто сажен балки — выходит пятьдесят копеек. Можно марками. Вы марки принимаете, жилейцы? — обратился он к друзьям.
— Принимаем, давай марки! — крикнули жилейцы.
— Ну, согласен, Мишка Карагод?— Трошка схватил его за руку.
Курносое лицо Трошки приблизилось к нему, явно различались веснушки, прожилы белков и чуть искривленный в улыбке рот. Мишка разозлился, с размаху обеими руками ударил Трошку в грудь, и тот, не ожидавший удара, грохнулся на спишу. Мальчишки кинулись на Мишку, но сверху как-то сразу свалился Петя, и это внезапно подоспевшее подкрепление решило успех. Враги отхлынули, попрыгали в ямы, набирали камней. Миша и Петя уже во весь дух перебегали, мост, не обращая внимания на летевшие вслед им камни.

ГЛАВА XIII

У карагодинских ворот сидели женщины. Они говорили наперебой, вязали чулки, грызли тыквенные семечки. Изредка к ним подходили собаки, слоняющиеся по улице. Женщины отгоняли их коротким: «Тибо отсюда!» Третье место переменили казачки, уходя от солнышка в холодок, и везде оставались следы их пребывания, белые круги шелухи, которую внимательно разгре-бали разномастные хохлатые куры. Сидели соседки либо на маленьких табуретках, либо на цибарках, а то на опрокинутых железных мерах и коробках, которыми обычно пересыпают и измеряют зерно. В воскресенье, управившись по хозяйству, любили бабы посудачить в короткое время роздыха, до прихода череды. Много было всяких разговоров, но самым главным, о чем говорилось, была тихая тоска ожидания — когда же вернутся, и вернутся ли казаки с кровавых фронтов?
— Вон мужики идут стаями,— жаловалась казачка, устремив куда-то невидящий взор,— а наши казаки все чего-сь ожидают.
— Свекор со схода приехал, балакал, что и не ожидайте скоро казаков,— сообщила красивая бабенка с черными, как обмытая смородина, глазами.
— Почему ж это?
— Новому царю, какому-сь Лаврентию, что ли, скипетр царский в Петербурге-городе у большаков отнимать надо.
— Ну и беда, — первая казачка всплеснула руками,— вроде казаки крайние. Как что, так без их ни шагу, во всякую бочку гвоздь. Дурее, видать, наших мужьев и на свете нема.
— Не сидится дома им, вроде у их в шароварах шило,— подтвердила бабенка со смородиновыми глазами.
— Уж не тебе такие речи вести, Любка,— ехидным тонким голоском произнесла старуха, жена Ляпина Тимофея,— твой Павло, по всему видеть, шило-то из штанов вытряхнул. Все на улице балакают, что Павло Батурин...
Любка, искоса оглядев свою высокую грудь, обтянутую нарядной кофточкой, и смахнув с кофточки шелуху, небрежно бросила:
— Моему Пашке стыдов мало. Он пятый год с коня не слезает. Да к тому же он раненый.
— Знаем мы его рану,— сердито сказала Ляпиха,— слухи ходют, что он ее какой-ся кислотой травит...
— Мало ли каких слухов бабы не наплетут, — огрызнулась Любка,— вот балакают, что твой Тимоха сегодня кнутом Степку Лютого отстегал. — Любка прыснула.— Ей-бо, бабоньки. Приплелся Степка к Павлу жалиться, а сам все время за зад держится, я ему табуретку — он в отказ, я ему стуло — тоже... умора...
— Там не только мой старик виноватый,— обидчивым голосом сказала Ляпиха,— там и твой снохач руку приложил.
— Да что мне свекор,— Любка передернула плечами,— что я, за него в заступу иду? По-моему, лютее Луки Батурина в станице нету, хуже тигры.— Она обернулась к Елизавете Гавриловне:—Глянь, твой Мишка на полный карьер скачет.
Елизавета Гавриловна приложила ладонь ко лбу. Миша подбежал и сразу уволок мать.
— Ну, ты чего? Чего ты, шибенник? — улыбаясь, говорила она, еле поспевая за ним.— Денег небось на карусели надо, а?
— Маманя, скакать я сегодня буду вместе с казаками. Петькин отец сам перед атаманом поручится. Ты, маманя, дай мне батино седло,— ласкаясь, просил он.
— У тебя ж свое седло, Миша.
— Мое старое, засмеют. Да и подушки на нем нету. Бешмет бы черный надо, а то сорвусь, вымажу в пыль этот.
— Ой, сынок, гляди не убейся,— просила мать,— бить меня за тебя отец будет, да и кобылу не загони, глянь, жара еще не спала.
Елизавета Гавриловна направилась в дом собирать Мишу, и вошла в ее сердце, наряду с боязнью, материнская гордость за сына, сознание того, что вот уже настало его время, приближался час, когда пристроится сын ее к общему казачьему строю, принеся ей уважение, а себе равноправие. Знала, что отдалится с этого дня от нее сын и на смену теплоте детского отношения придет холодная ласка. Стыдно уже будет ему перед товарищами открытой материнской любви, несовместимой с его войсковым достоинством. Несмотря на это, матери охотно отдавали войску сынов, никому не показывая своей жалости.
Знала Елизавета Гавриловна, начнется новая жизнь для ее сына, так как, однажды испытав силу и ловкость на большом народе, никогда не успокоится сердце казака, пока не сойдет он в могилу. Будет нудить его безделье, будет ожидать он, когда снова доведется сесть на верного коня, помчаться в бой, поразмять кости, потягаться силой с врагом, похвастаться своими ратными успехами перед друзьями-товарищами. А после походов, вернувшись в родную станицу, поцеловать ее землю, заказать хоругвь в честь своего святого и вышить на ней фамилию, имя и военное звание. Будут приходить в церковь станичники, перечитывать золотые буквы на черном или бордовом бархате и долгие годы вспоминать казака добрым словом и рассказывать пленительные были о его подвигах.
Зашла мать в чулан, приотворила дверь, чтобы было посветлее, достала седло, приспособленное на ребровинке закромка, протерла кирпичной пыльцой слегка прихваченные ржавчиной стремена. Сухой тряпкой обмахнула путлища, ленчик, подушку, подперсье, нахвостник. Пахла кожа дегтем, и приятным казался старой казачке этот запах походов и сборов. Проглядела аккуратно потники, не сбилась ли где шерсть комочком, не попали ли скорлупа семечка, мышиный помет. Небольшой недогляд— побьется спина, испортится лошадь, да и не покажет всей резвости, будет беспокойной и пугливой.
Сняла с деревянного шпенька уздечку, внимательно оглядела трензельное железо, чтобы ржавчина не порвала губ, смазала удила салом, а потом насухо протерла их тряпкой.
Привычен ей уход за снаряжением, свыше двух десятков лет она следит за ним. Двадцать пять лет находится начеку казак. Когда пронесутся мимо всадники с алыми флагами под медноголосые звуки набата и опустят из окон колоколен узкий кумач, мигом должен собраться казак и явиться к правлению готовым к походу. В короткие сроки поднимались полковые округа, удивляя иноземных исследователей казачьих мобилизаций. Секрет столь молниеносных сборов крылся прежде всего в вековой казачьей дисциплинированности и организации. Суровый суд общества наказывал людей, срывающих мероприятия по обороне. То, что не могли осмыслить иноземные специалисты, хранилось в трудолюбивых руках простых русских женщин. Вот поэтому, если бы Мише понадобились сейчас сетки для сена, конская и амуничная щетки, переметные сумы, саквы для овса, попона с троком, водопойное мягкое ведро, котелок,— все было готово у Елизаветы Гавриловны. Мало того, у нее хранилась скребница в козловом мешочке, торба холстинная, недоуздок с чембуром, подковы с набором ухналей, кружка, ложка, сумочка с швейной принадлежностью— иголками, нитками, белье, портянки. В переметах лежали свернутые в кругляшки тренчики, для того чтобы в любую минуту можно было снарядить боевой вьюк. Все снаряжение сохранялось еще от действительной службы Семена Карагодина. Каждые два года, а то и чаще, вывозили казаки снаряжение на проверку. Одногодки-полчане выстраивались на площади, держа строевых коней в поводу, а снаряжение выложив перед собою на земле. Проверку обычно производил сам атаман с военным писарем и выделенными для этого стариками. Все осматривалось на солнце зорким глазом, ощупывалось опытными руками, проверялось количество и качество выкладки. Горе тому казаку, у которого вместо двух пар портянок окажется одна или белья недостанет. Даже сухари и те прикидывали на руке, об-суждали, будет ли в сумке два фунта, проверяли — не зацвели ли. Проглядывали седло, потники, проверяли путлище, не надорвано ли, не будет ли тереть бок коню сыромятная сшивка, щелкали по ленчику, тянули и чуть не на зуб пробовали вьючные ремни и кобуры сакв.
Лошадь подводилась расседланная, и вот ее ощупывали, глядели в зубы, пробовали спину, не угинается ли, заглядывали в гриву, нет ли клещуков и перхоти, тянули за хвост, не запоносилась ли, осматривали бабки, не завелся ли мокрец под щеткой, проводили ладонью против шерсти, стараясь на солнце разглядеть, какова чистка. Находились такие дошлые и придирчивые старики, которые заглядывали даже под хвост и залезали коню рукой в мошонку. Потом пробовали коня на шаг, на проводке, на бег... Казак имел право использовать строевую лошадь на полевых работах, но должен был сохранить ее тело, резвость и здоровье. Особо мучило казачек спешное приготовление сухарей. Смотр обычно назначался неожиданно, за день, и сухари оставались сырыми. Разложив сухари и пощупав их пальцем, члены комиссии определяли непригодность их к закладке в неприкосновенный запас, и казак получал трое суток. Как водится, по возвращении из холодной, все неприятности возвращались жене в виде побоев.
Все эти подробности проплывали в памяти матери, и не знала она еще, что готовит судьба ее единственному сыну, какие вихри пронесутся над его головой, минуют ли, или закружат, изомнут, истребят. Хотелось только матери верить, что чистым останется сердце сына и не примет она позора на свою посеребренную годам,и голову. Надеялась, что придется ей жить гордо, смело, не стыдясь смотреть в глаза людям, не испытывая укоров совести за его поступки.
Потихоньку благословила она седло. Взяла его и понесла перед собою к двери, залитой играющими лучами.
Ребята готовили Куклу. Когда Петька вывел кобылицу с база, она повернула голову,остановилась и начала тихонько похрапывать, раздувая породистые ноздри.
— Не поена, что ли? — спросил Петька.— Чего она? — Не видишь! За лошаком. Веди ее, тетю родную.
По базу бегал жеребенок, толкаясь о жердяную огорожу. Жеребенок тоненько с переливами ржал, и уши у него ходили взад и вперед. Видя, что Куклу повели прочь, он припустил под просторный навес, пронесся мимо своей матери, вскидывая длинными мослаковатыми ногами, ринулся на середину база, завяз в навозе, откинулся на задок и снова заржал. Черва, навострив уши, повернула голову, пошевелила ноздрями и отвернулась — сыну не угрожала опасность, а к шалостям его она относилась равнодушно.
Кукла успела полежать на коровьем навозе. Пока Миша гонял щеткой по шее и спине, Петя усердно замывал бок, протирая мокрым соломенным жгутом. Грязь отходила слабо. Петя схватил ведро и вылил на круп. Кукла отпрянула, свалив Мишу, расчищавшего переднюю стрелку. Он поднялся, отряхнулся, хотел было пожурить приятеля, но вдруг взгляд его упал на пенные струйки. Мифа изменился в лице.
— Кто тебя просил? Мокрую подседлывать...
Обескураженный Петя стоял, беспомощно растопырив руки. Неужели из-за него Миша не выйдет на скачки!
Миша сгонял воду ребром ладони.
— Иди отсюда,— прикрикнул он на друга,— интеллигенция!
Петя отнюдь не оскорбился. Он выискивал путл примирения и в данную минуту готов был на всякую жертву.
— Может, я помогу,— просил он.
— Уходи, надо досуха протереть, а нечем.
— Возьми мою тужурку,— внезапно предложил Петя, сдирая ее с плеч.
Миша схватил ее, перекинул в руках.
— Не жалко?
— Ничуть, — сказал Петя с сияющими глазами.
— Надо досуха тереть,— остывая, сказал Миша, определяя пригодность тужурки.
— Три досуха,— соглашался Петя.— Как хочешь три, мне не жалко. Хочешь, рубашку сниму.
— А как ты домой заявишься?
— Да видно-то не будет. Ты ж подкладкой.
Вскоре спина лошади просохла, а подкладка загрязнилась, вымокла, и на ней налипла рыжая шерсть.
По обычаю, лошадь седлали у крыльца. Мать по очереди подавала снаряжение. Миша вторично оглядывал его, посапывал, хмурил по-отцовски брови и сколупывал даже мелкие соринки, замеченные им на потниках. Замечая восхищение приятеля столь тонким пониманием строевых дел, был очень доволен.
Опустив седло, он одернул потник, подтянул подпругу. Кукла набирала воздух, очевидно не весьма обрадованная предстоящей работой. Миша, зная повадки лошадей, потолкал ее в бок кулаком. Кукла выдохнула, и подпруги подтянулись еще на две дырки. Подперсье, украшенное мелким кумыкским набором, надо было пригнать выше плечевых суставов. Кольцо подперсья пришлось на середину груди, так было красивее и правильней. Миша не любил распущенных подперсных ремней, болтавшихся между ногами лошади. Так седлали жители плоскостных поселений, где нагрудные ремни нужны были не для удобства подъемов, а только для формы. Проверив запас на кулак и подтянув путлища по длине руки, мальчик принял от матери повод.
— Погоди, Миша, не садись,— сказала Елизавета Гавриловна, обходя и проверяя седловку,— а то, знаешь, свернется седло и свалишься. Так у нас старший Лучка насмерть расшибся при джигитовке.
Мишу раздражали кропотливые заботы матери. Это принижало его достоинство перед другом.
Вот сейчас мать поддержит ему стремя, как делалось при проводах отца. Миша схитрил. Попросив принести плеть, самостоятельно вскочил в седло. За плетью надо было подняться на крыльцо, это лишний труд матери, но так заведено, женщина подавала плеть, когда казак находился уже в седле.
Почувствовав новую сбрую, Кукла забеспокоилась, полезла вверх, обдирая шипами подков сосновые ступеньки, и когда Миша осадил, она прижалась к стене, чуть не оттоптав Петькины ноги.
Мать напоследок любовно оглядела сына, отворила ворота.
— Мишенька, ты уж езжай в этом бешмете,— разрешила она, вспомнив просьбу сына,— тебе хорошо в нем, прямо господин хорунжий.
— Испачкаю, мама.
— Беда невелика, постираю. Казаки будут в черных?
— В черных, мама,— крикнул Миша, сдерживая ходовой шаг Куклы,
— Приметный будешь, сыночек. Лебедь...
Петя вприпрыжку бежал за ним, пытаясь не отставать, и взахлеб рассказывал что-то не доходившее до
сознания Миши. Все Мишины мысли были там, где впервые на народе он покажет лихость и бесстрашие, и, самое главное, докажет ей, Ивге, что он за человек.

ГЛАВА XIV

Просторная Сергиевская площадь вязко заросла корневатым шпарышем, пожелтевшим и огрубевшим к осени. Издавна на ней происходили конные соревнования, а поэтому носила она еще название площади Скачек и содержалась в отменном порядке. Даже и в грязь ее не размалывали колесами и ездили мимо дворов, которыми она была окружена с трех сторон, с четвертой ее замыкал кубанский обрыв.
Миша подъехал, когда праздник уже начался. Кругом пестрел народ, и на плацу перерубывались лучшие рубаки, отличавшиеся в первых заездах. Они мчались поодиночке мимо станков, чучел, жгута, глиняной головы, и на солнце блестели их обнаженные шашки. Каждый удачный удар сопровождался гулом напряженно следящей за всадниками толпы, а когда казак бросал в ножны клинок, гул вырастал в шум одобрения.
У бокового въезда Мишу встретил Шаховцов.
— Разрешили,— сказал он, беря под уздцы лошадь,— поехали к атаману.
Недалеко от общественного колодца, возле которого золотились трубы оркестра, на ярко покрытых тачанках стояли Гурдай, Велигура, полковник Карташев, любопытствующе поднявший бородку, рядом с ним что- то подсказывающий Самойленко и другие, которых Миша уже не сумел узнать, так сильно было его волнение. Миша двигался вперед, и ему становилось не по себе. Теперь он почти не видел генерала и свиту, все как бы подернулось душной густотой воздуха, а люди угадывались расплывчатыми пятнами, страшно близкими и одновременно недосягаемыми. Мальчик легонько провел ладонью по глазам и обернулся туда, где отстал Петя. У колодца шумели сверстники, и среди них белело платьице Ивги. Вот девочка махнула ему платком, и это приветствие как-то уравновесило его. Он уже не испытывал к Ивге неприязни,— ее дружественный жест, вернув ему самообладание, почти примирил его с нею. Мальчик видел теперь широкую спину Ильи Ивановича, его крутые плечи, двигающиеся в такт шагу, и божью
коровку, расправляющую оранжевые твердые надкрылья, покрытые черными точками. Букашка пыталась взлететь с плеча Ильи Ивановича, но прозрачные крылышки неумело выныривали и прятались.
Генерал внимательно оглядел подъехавшего Мишу, одобрительно кивнул в сторону Шаховцова.
— Похвально стремление пашей молодежи воспитывать смелость и волю,— сказал он.
Махнул разрешающе рукой. Удаляясь, Миша слышал, как директор высше-начального училища громко произнес его имя, фамилию и гордо добавил:
— Мои питомцы.
— Да?!— удивленно произнес генерал.
Миша покраснел. Он боялся, что директор сообщит атаману отдела о неприятной переэкзаменовке по русскому языку.
Смена расположилась на противоположном конце площади. Кобылица шла на сокращенной рыси, и Миша, поджимая бока шенкелями и набирая повод, постепенно собирал ее, зная дурную повадку Куклы сразу же бочить и переходить в маховитый галоп. Он, ощущая на спине взгляды генерала и свиты, старался держаться в седле прямо, по-казачьи, приподнявшись в стременах на вытянутую ногу, одновременно глядел вбок, зная шутливую привычку казачат швырять под лошадей шапки. Чувствуя, что лошадь собралась на троте¹, Миша поставил ее на галоп. Кукла, отвыкшая от строя, начала крестить и, подобно Купырику, опустив голову, легла на повод. Миша терпеливо перевел кобылицу снова на сокращенную рысь, помял ей губы трензелями, а затем, дав легкий постав на левую ногу, поднял ее опять в галоп. Кукла, вспомнив забытые при тяжелых полевых работах строевые уроки, вскинула голову и пошла сво-бодным полевым галопом с нужной ноги. Миша смягчил повод, похлопав кобылицу по чуть увлажненной шее. Кукла насторожила уши, скосила глаз, блеснувший фиолетовым зрачком.
У шеренги приготовившихся к джигитовке казаков Миша осадил лошадь. Приподнявшись в стременах, он громко отчеканил вахмистру Ляпину:
— С разрешения его превосходительства, атамана отдела, разрешите стать в строй.

Ляпину понравилась Мишина четкость. Он крякнул и удовлетворенно мотнул рукой в сторону мальчика,точно говоря: «Вот как надо, учитесь».
— Становись на левый фланг.
Миша примкнул. Смена состояла из казаков допризывного возраста. Они проходили обучение в местной команде, и лучшие из них были выделены для участия в конных соревнованиях. Казаки волновались, подтягивались, туже засовывали полы бешметов за пояса. Оружие сияло, груды шашек и кинжалов лежали на попоне, возле пожарной бочки. Мальчишки пытались ощупывать оружие, оглаживать чеканку. Их отгонял специально приставленный для охраны дневальный. Тогда мальчишки неохотно отходили, закладывали руки за спину и молча стояли, восхищенно уставившись в столь любезные их сердцу предметы. Как далек был сейчас Миша от этих ребятишек, какое превосходство перед ними испытывал он, гордо оглядываясь и выискивая взором знакомых! Людей было много. Среди цветастых кофточек, ярких юбок, черкесок и бешметов Миша различил белую бороду Харистова, бабушку Шестерманку и цибулястую фигуру деда Меркула.
Рубка окончилась, вдоль дворов проваживали лошадей. У атаманских тачанок взмахнули флагом, оркестр заиграл марш. Ляпин крикливым голосом подал команду на джигитовку. Первым отделился правофланговый Матвей Литвиненко. Литвиненковский жеребец отличался необычным храпом, и про него в станице говорили: «Сам себе паровоз». Оглушенный шумами, непонятными для его табунного характера, жеребец, нервничая, рванулся в сторону. Литвиненко, попустив повод, вскинулся в седле. «Паровоз», не приученный к джигитовке, шарахнулся на народ, мигом подмял какого-то мальчонку и так же неожиданно остановился, точно испугавшись своего поступка. Ребенка схватила обезумевшая мать, прижала к себе и завыла, собирая вокруг толпу. Обескураженный Литвиненко возвратился на левый фланг.
— Кого? — спросил Гурдай Велигуру.
— Мальчонку.
— Ребенка казака?
— В картузе. Видать, иногороднего.
— Гм, — промычал Гурдай,— узнайте фамилию пострадавшего. Окажите немедленно помощь.
К месту происшествия подбежал посыльный, придерживая болтавшуюся шашку. После минутного замешательства джигитовка продолжалась. Следом за Литвиненко скакали два казака, перекувыркиваясь через седло и под ликующие крики людей вьюнами проскальзывая под брюхами коней. Смена постепенно вытягивалась на плац, направляемая Ляпиным. Казаки щеголяли друг перед другом, и случай с «паровозом» сразу затушевали эти быстрые, стремительные всадники.
Миша с волнением ожидал своей очереди. Лошади уходили на плац, веерно мелькая хвостами. Он наклонился к кобылице, ощущал ее чистую шерсть и шептал ласковые слова поощрения. Кукла нетерпеливо топталась, и Миша видел тугие жилы на ее тонких ногах. Сколько раз в раздолье степей носился мальчик, практикуясь в сложной джигитской науке, но сегодня он чувствовал неуверенность, какую испытывает даже прилежный школяр перед экзаменами, зная, что за столом будут сидеть жесткие и требовательные судьи. Проверив подпруги, Миша подобрал полы бешмета и, когда вахмистр подал знак, с места снялся карьером и завязал повод. Кукла, прижав уши, шла как по шнуру. Миша взялся за луку, укрепился кистью, выбросил по ходу тело, ударился носками о землю с левой стороны и легко перелетел направо, отбился там, снова очутился слева. Казалось, чья-то невидимая огромная рука играет мячом, выбрав потехой эту мчащуюся длинногривую кобылицу. Мимо мелькали пятна лиц, вырастали и пропадали крики одобрения, взлетали шапки. Последний бросок — и Миша, плюхнувшись на упругую подушку, покачиваясь, развязал повод.
Мишу приветствовали, но он ничего не понимал. В глазах застилало, люди как бы втягивались и вытягивались, и шум воспринимался оглушенными ушами, будто сквозь войлок. Миша пристроился к смене, поднял руки, вспотевшие под мышками, и только тут снова заметил Харистова, Петьку, деда Меркула и Трошку Хомутова.
— Хорошо скакал, Большак, — похвалил Харистов, показывая желтенький платочек.— Гляди, в призовом не подкачай, я тебе вот этот подкину. Не промахнись, двухгривенный завяжу, за сомят выручил.
— Обязательно промахнет,— подзадорил ТрошкаХомутов. — Потрогай кобылицу за храп,— ишь какая! В плужке фордыбачила, а тут... Кукла.
— Не трожь рукой потную,— сказал Миша, направляя лошадь на мальчишку.— Вам, хохлам, на конях только кисляк возить, чтоб не расплескался...
— Ну ты, не здорово,— огрызнулся Трошка,— а то я тебе лозину подкину. Разом с копытков долой.
— Миша, а Миша? Ты его брось, не путайся,— упрашивал Петька,— знаешь, как генералу ты понравился. В ладошки хлопал, сам видел.
— Генерал хлопал? — усомнился Миша, зная впечатлительный характер приятеля.— Не может быть! То он, видать, муху поймал. Она его за нос куснула, а* он ее — так,— Миша показал, как делал генерал.
Дед Меркул подтолкнул Харистова:
— Нашатырь парень! В кого только удался? Семен Карагода немудрячий казак вроде, пеньковатый, а этот нашатырный спирт. Аж в нос шибает.
Меркул расправил плечи, приняв бравый вид, и Миша с удивлением оценил его превосходную выправку. Трубач проиграл сигнал последнего, призового заезда. От колокольни опустились уже острые тени. Над Бога- туном поднимались туманы. От хребта пахнул свежий ветерок, разбудивший заснувшую листву кудрявых карагачей церковной ограды. Деревья разом зашумели и кое-где на землю, медленно кружась, слетали желтые листья.
На призовой заезд выехали тридцать казаков. Поближе к беговой линии подошли люди с платками, в которых были завернуты деньги и разные подарки. Скромно поглядывая, ожидали заезда девчата, прижав к груди узелки с затейливо расшитыми кисетами, приготовленными для милых сердцу. Когда по кругу пойдут казаки, каждый подбросит платок избранному всаднику. Может, джигит промахнуться на других, но позор тому, кто не сумеет поднять платок возлюбленной. Пойдет тогда дурная слава за тем казаком по пятам, будут насмехаться над неудачником девчата, и вправе отослать сватов отец оскорбленной девушки.
Матвей Литвиненко, до этого выбивший дурь жеребцу, метнулся вперед. Зол был Матвей и пролетел вихрем, подобрал все платки, на скаку спрыгнул и подошел к подозвавшему его генералу. Наступал черед
Миши. Он подстегнул подпругой путлище, покачался в седле.
— Следующий,— скомандовал Ляпин.
Миша всыпал кобылице плетей и, ослабив повод, послал ее вперед. Кукла, поднявшись свечкой, рванулась. Миша швырнул в воздух плеть и с места выбросился из седла. Замелькали платки, точно белые цветы, высыпанные под ноги удалому наезднику. Миша видел стежку этих цветов и мчался по ней. Один, другой, третий, руки были полны, он сунул платки за пазуху бешмета, схватил следующий ртом, рванув зубами траву, и уже ничего не помнил, кроме задачи овладеть всеми щедро усыпавшими путь белыми комками. Проносясь возле атаманских тачанок, он ловко подхватил брошенный ему самим генералом узелок и перевел лошадь на рысь.
Тело сразу обмякло, во всех членах появилась страшная усталость, и в глазах все еще крутилось, переворачивалось, шаталось. Миша, сняв шапку, вытер пот рукавом. На рукаве остался грязный, увлажненный след. Оглядел себя. Бешмет и сапоги в пыли, руки, расцара-паны, на пальце сорван ноготь. Он взял палец в рот, пососал, сплюнул и тут только ощутил ноющую боль. Разорвав один из платочков, он начал перевязывать руку.
— Что же ты, чи оглох? — проорал нагнавший его Ляпин.— Давай к атаману.
У тачанок тихо играл оркестр мелодию из венской оперетки. Гурдая окружили старики и участники соревнования. Генерал благодарил казаков. Поднесли бутылки с пенным хлебным квасом. Гурдай отогнул от горлышка проволоку, налил в стакан и выпил.
— Ваша лихость еще пригодится. Войску и... — он расправил усы широким движением руки,—... нашей родине— Кубани. Примерная молодежь, отличные наездники-джигиты.
Он обратил ласковый взор на Мишу, обвешанного узелками. Подозвал его, поцеловал и, положив руки на плечи, чуть отстранил.
— Вот такой и у меня герой,— любуясь мальчишкой, сказал Гурдай,— чуть, может, будет пониже. Славный тоже у меня мальчишка, но к коню не привык... на скрипке балуется. Кубанский казак — скрипач, а? Ха-ха-ха... Господин атаман,— обратился он к Велигуре,— поощрите во всеуслышание. Велигура, откашлявшись, объявил решение атамана отдела и выборных о награждении казака Михаила Семенова Карагодина двадцатью пятью рублями за проявленную лихость в конных станичных соревнованиях с присвоением ему первого казачьего чина младшего урядника. Атаман тут же снял свою шапку, кинжалом отпорол на вершке галуны и передал их Мише. Директор школы поманил его к себе.
— За сегодняшний день снимаю с тебя переэкзаменовку,— шепнул он на ухо.
Обратил еще раз внимание генерала на удаляющегося мальчика.
— Мои питомцы,— произнес он.
Мишу окружили сверстники. Федька Велигура гордо заявил:
— Это батя ему все дал: деньги, лычки.
Трошка оттолкнул Федьку плечом.
— Герой,— осклабился он, подходя вплотную к Мише.— У кобылы под пузом катухи очищал. Дай-ка сюда,— он потащил один из платочков,— а то мне сопли разу вытереть нечем.
Миша был настроен крайне миролюбиво. В этот счастливый момент не хотелось ни буянить, ни ссориться.
— Подожди, Трофим. Проверю все, потом, может, и дам. Пойдемте.
На Тихой улице привязали кобылу к обглоданной акации, уселись на коряге у высокого шилеванного забора.
Миша развязывал узелки, и глаза ребят горели восторгом. Сегодня счастливейшим был, конечно, этот мальчишка в измазанном кровью и пылью бешмете, держащий на коленях груду загадочных свертков.
Вдруг Миша вспыхнул и прикрыл ладонью узелок.
— Что такое? Что? — любопытствовал Петя, стараясь заглянуть другу через плечо. Миша легонько оттолкнул друга, поднялся и, прислонившись к теплому забору, по слогам прочитал скомканную записку: «Миша, дорогой мой. Это я, Ивга».

ГЛАВА XV

Вечерело. Валким шагом расходились коровы. Их встречали хозяйки, открывали ворота. Почуяв матерей, мычали запертые в сараях телята. Коровы басовито отвечали, отрыгивали жвачку. От них пахло молоком, полынью, степью. Западный край неба постепенно терял розоватую окраску, и над станицей первым огоньком слабо загорелась вечерняя звезда. Кое-где, управившись, «заспивали» девчата, и улицы перекликались зовущей песней. Кто-то попробовал лады, заиграла гармоника.
Вернувшись домой, Миша увидел запыленные повозки гостей с забрызганными грязцой дышлами и колесами. Очевидно, над Богатуном днем проплыла слепая тучка. Повозки были пусты. Закубаицы расторговались на богатунском базаре. Сбруя лежала на мажарах; раз ее еще не прибрали в сарай, значит, заявились недавно.
Убрав Куклу, Миша направился в дом. Мать собирала ужинать. Свет не зажигали, в комнате было темновато, среди тихих, каких-то убаюкивающих голосов выделялся резкий голос Мефодия.
— А, господин урядник! — приветствовал Мефодий Мишу.— Будут какие распоряжения рядовому составу.
— Миша, а ну, подойди поближе,— позвал отец.— Да ты и впрямь настоящий урядник. Жена, ну-ка засвети лампу, дай мне при светлом разглядеть своего сынка.
— Пузырь чего-сь лопнул,— сказала Елизавета Гавриловна,— так глазком и выдавился. Заклеила бумажкой. Коптеть случаем не будет?
Она поставила лампу на стол, и на стекле задребезжали навешанные для охлаждения шпильки. Загородившись рукой от света, полюбовалась сыном. Миша уныло теребил измазанный до неузнаваемости бешмет.
— Ничего, ничего,— успокоила она,— бешметик, я обещалась, постираю. А с рукой что у тебя?—Она кинулась к сыну, размотала окровавленную тряпку.—Эх ты, миленький,— забеспокоилась она.— Как же ты так, я сейчас тряпочку чистенькую принесу. Кажись, в пу-зырьке где-то йод стоял...— Она торопливо ушла.
— Ничего, до свадьбы заживет,— успокоил отец.— Так, что ж, сыночек, теперь уж, видать, мне перед тобой во фронт становиться надо? Как же: урядник, а батько всю жизнь, как медный котелок, прослужил — и ни одной лычки. Видать, и верно царский режим прижимал нашего брата.
— Батя, брось насмехаться,— смущался Миша,— лучше вот деньги прибери призовые да платочки.
Миша вывалил на стол груду мятых платков и мелочь.
— Ого, как у попа-батюшки после поминальной субботы,— удивился отец,— а это что? Чей же ты кисет подхватил? Это не тебе шитый. Какого-сь казачка обидел? Вот тебе и сын! А? Хорош сын? — Семен похлопал его по спине.— Гляди, в генералы продерется?
— Генералам в такое время не дюже светит,— ухмыльнулся Мефодий,— нехай уж лучше в урядниках казакует.
— Да, видать, скоро генералы отэполетются...— согласился Семен, разглаживая на коленях платки и аккуратно складывая вчетверо.— Надо их матери отдать, в стирку, ишь как ты их замусолил.
Возвратилась мать с флакончиком йода, заткнутым ветхой разрыхленной пробкой, и с полосками тряпочки, висевшими у нее на руках.
— Обыскалась. И там и сям, а он стоит на печурке. Я и забыла, телушка-то ухо об колючий дрот порвала, а я заливала ей йодом от заразы. Разве все вспомнишь? Ну-ка, подойди, сынок!
Она бережно принялась за перевязку. Кто-то поцарапался в дверь.
— Сенька! — обрадованно воскликнул Миша.— Он всегда так. Заходи, Сеня. Мама, кончай. Да не обрезай концы, я их пообкусываю.
Сенька был в ситцевой коротенькой рубашонке и рабочих штанах, застегнутых на одну медную пуговицу с двуглавым орлом. На ногах надеты шерстяные крашеные носки и чувяки на сырцовой подошве. Поздоровавшись со всеми за руку, он чинно присел на табуретку, держа в руках полстяную шляпу.
— Ну, что же, гостем будешь, Семен Мостовой,— пригласил Карагодин.
— А это чьи? — указывая на неизвестных ему людей, по-обычному, серьезно спросил Семен.
— Закубанские, дружки мои, Мефодий Цедилок...
— Друшляк, а не Цедилок, — укорил Мефодий.— Друшляк, значит, и Тожиев Махмуд.
— Чечен? — просто спросил Семен.
— Не чечен, а черкес,— поправил Мефодий.
— Все равно, — снисходительно улыбнувшись уголками губ, сказал Сенька,— все азияты, все в какого-сь аллумуллу верють.
— Отец писал? — спросил Карагодин, переводя разговор с неприятной для Махмуда темы.
— Давно писал. Да и то не по поште. Павло письмо привез.
— А новости знаешь?
— Какие?—сразу встрепенулся Сенька. — Поранили?
— Нет,— успокоил Карагодин,— отличился твой батько. Коня ему выдали, во Второй жилейский полк перевели, вторым Георгием наградили.
— Батя такой. Он никому не уважит,— сказал мальчик.— Ну, Мишка, пойдем.
— Куда ты его тянешь? Дома посидите, повечеряете,— вмешалась Елизавета Гавриловна.
Сенька поднялся, потянул приятеля за рукав.
— Дедушка Харистов просил... чтоб пришли... Вечеря у него тоже будет...
— Когда просил? — оживился Миша.
— Павла нашего встревал на улице, передавал. Чтоб обязательно, без обману приходил.
— Мама, батя, можно? — живо попросился Миша.
— Да как же так,— забеспокоилась мать,— или у нас дома хлеб не такой, а?
— Дедушка сегодня рассказывать будет. Можно, батя?
— Что могу против сказать,— улыбнулся отец,— какое же полное право я имею уряднику указывать? Идите уж...
Дедушка Харистов встретил их на улице и, полуобняв, повел в хату. Крылечко было чисто вымыто, коридорчик выстлан половиками, печь в кухне побелили. Да и не случалось замечать ребятам, чтобы когда-либо загрязнялся домик Харистовых. Следила за всем бабушка Акулина Самойловна, которая славилась на всю станицу своей деловитостью, добротой и честностью.
Отец ее, виленский еврей Шестерман, двадцать пять лет тянул лямку николаевской службы. После действительной прибкп на Кавказ, на линию, охранять станицы
от набегов горцев. Ему выделили пай земли, вскоре он женился на жилейской вдове казачке, вознаградившей его за всю мытарскую жизнь черноглазой девочкой. Раненный во время одной из стычек, Самуил Шестерман бросился переплывать Кубань, но, захваченный весенней водоворотной струей, не мог прибиться к крутому правобережью и утонул невдалеке от Ханского брода. Жена Шестермана не надолго пережила мужа. Девочка Акулина выросла сиротой при поддержке станичного общества. Поддержка эта выражалась в том, что кормивший ее казак безвозмездно пользовался паевым наделом Самуила, оставленным за девочкой до совершеннолетия как за дочерью человека, погибшего при охране станицы. Когда сироте исполнилось восемнадцать лет, пай отобрали, и девушка пошла батрачить. Ее приняли к себе иногородние, ютившиеся в балке Саломахи, и, живя в семье штукатура, она обучилась этому ремеслу. Лучшей штукатурки, нежели ее, не знали во всей округе, и ее охотно приглашали для штукатурных работ и казаки и учреждения. Говорили, что штукатурка Шестерманки держится двадцать лет и не обваливается. Самойловна заставляла пересеивать песок, чтобы не было ни одного камешка, сама готовила специальную мастику и до старости не прекращала работы. Даже после того, как на ней женился овдовевший в пожилом возрасте Харистов, она оштукатурила правление, гостиницу и министерскую школу. И еще бабушка Шестерманка славилась своими кулинарными способностями. Ее приглашали готовить на всех крестинах, свадьбах, поминках и званых обедах. Лучше нее никто не пек пирогов с рисом, и сладких, и с печенкой, яблоками, капустой, кабачком. Она умела в печке, где обычно хозяйка вмещала четыре-пять пирогов, втиснуть пятнадцать, под самый черен, и все пироги хорошо подходили и пропекались на славу. Ей доверяли разные запасы, и никто никогда не усомнился в ее честности. К людям она относилась с какой-то чистой любовью и всячески помогала бедным, хотя и у самой далеко не всегда и не всего было вволю. Она могла отдать последние чулки, последнюю юбку, причем все это делала даже грубовато, и многие из тех, кто ее не знал как следует, напуганные внешним видом ее и обращением, просто побаивались этой бабки. Сделалась она к старости, от непосильных трудов, маленькой, сутулой, нос заострился, замечательные ее глаза казались тоже
слишком остры, страшноваты. В довершение всего, говорила она грубым голосом, а ходила всегда с палочкой и всегда ею постукивала. И странным казалось, что вот идет неприятная на вид старуха, в короткой кашемировой холодайке, а возле нее — радостные дети, и кто ни встретится, отвесит ей поклон и обязательно скажет:
— Здравствуй, бабушка.
Кого пропускает она, отвечая на приветствие, а кого задерживает.
— Ну-ка иди, иди ко мне, милый,— подзывает она грубым голосом,— ты что ж это жену колотишь? Что ж, думаешь, детям своим вторую мать сумеешь найти? Не найдешь, не разыщешь.
Уходит от нее пристыженным здоровенный казак, чешет затылок, размышляя над словами Шестерманки.
Или берет она за рукав богатого казака, живодера и скупца:
— Пошли-ка, Илько, чувал размолу Ипатовой вдовке. Пятеро детей, тяжело жить... Как не стало мужика — вроде правую руку отрубили.
Скуповатый казак скрепя сердце везёт вдове муку, боясь, что не сделай он этого, ославит его Шестерманка и засмеют детишки на улицах.
А когда у одной робкой женщины умер муж, оставив кучу ребятишек, а за долги по приговору мирового судьи забрали все у вдовы, а после и хата сгорела, Самойловна помогла ей. Она выпросила подводу, проехала по всей станице и собрала на погорелое все, что нужно, да мало того, сама ей новую хатенку оштукатурила, а деда своего заставила сложить печь и укрыть крышу саломахниским очеретом.
Где-то громили евреев, черные силы царизма обрушивали народный гнев на неповинные головы, а здесь, в одной из кубанских станиц, жила еврейка Шестерманка, окруженная всеобщим уважением и почетом. Была она явным укором режиму погромов и провокаций, каждым днем своей жизни доказывая, что в глубинах русского народа нет антисемитизма, что диким и нелепым казалось бы обвинить Акулину Самойловну в принадлежности к другой нации. Смрадный воздух национальной вражды шел оттуда, от вельможных верхов. Подходило время, когда сами рабочие и земледельцы под руководством большевистской партии должны были установить на земле законы национального равноправия.
У дедушки Харистова уже сидели Ивга, Петя и двое мальчишек, в которых Миша сразу же узнал драчунов, чуть не избивших его у яра. Они исподлобья взглянули на вошедших, переглянулись и улыбнулись. Миша нерешительно остановился у порога.
— Может, тут нам делов нету? — тихо спросил он Сеньку.— Гляди, городовики.
Дедушка подтолкнул гостя к мальчишкам.
— Дурачки,— сказал он,— чего делите? У всех под ногтями грязь. Ну-ка, марш руки мыть!
Ребята вышли и возле умывальника помирились. Ивга оживленно беседовала с Самойловной, а та гладила ее волосы. Петя, сидевший рядом, многозначительно подмигнул Мише, тот скривился. Ивга вспыхнула.
— Ну, говорите, чего же замолчали. Говорите,— потребовала она,— а то я сама скажу.
— А вот не скажешь,— подзадорил ее брат.
— Бабушка,— выпалила Ивга, схватив сухонькие руки старушки,— я вас раньше боялась. Вы мне была страшная, ну как... как... ведьма.
Ребята подпрыгнули.
— Что?
— Да, да, как ведьма. Я так вам и говорила тогда,— скороговоркой подтвердила девочка,— ну что ж, тогда я была дура, а сейчас я люблю бабушку, вот как...
Она схватила ее голову и начала целовать.
— Ну, ну, оторвешь. Не за что меня любить. Плохая я.
— Нет, хорошая, хорошая, и дедушка хороший, хотя у него пух на голове, как у молоденького гусеночка...
Ивга прикусила пальцы и с тревогой уставилась на старика сразу же увлажнившимися глазами.
Харистов сделал вид, что ничего не заметил, и пригласил ребят в горницу, где Самойловной уже был накрыт стол. Тут были и заливной сом с кружочками морковки и пастернака, и жареный цыпленок с гречневой кашей, картошка со сметаной, моченые яблоки, сливы, два пирога с мясом и капустой, подрумяненные, посыпанные сверху толчеными сухариками. В двух кувшинах стоял медовый квас-бражка, искусно приготовляемый хозяйкой дома.
Ивга сидела рядом с Мишей, пробовала все, что стояло на столе, хвалила бабушкину стряпню и любовалась галунами на Мишиной шапке, которую она держала на коленях. Самойловна что-то шептала ей, показывая глазами на Мишу. Ивга краснела, качала утверди-тельно головой. Прибыл еще один юный гость — Трошка Хомутов.
— Ну и саданул ты меня, урядник. Помнишь, на яру? Аж дых зашелся,— сказал он Пете, ставя рядом табуретку.— Бабушка, мне бы пирога капустного, а после курчонка.
Очевидно, Трошка был здесь нередким гостем. Это немного обижало Мишу, он пробовал посетовать Сеньке, но тот, уписывая снедь за обе щеки, успел шепнуть:
— Брось ты. Что тебе, чужих курчат жалко? Пускай жрут.
Дедушка приподнялся, поднял стакан, поглядел на свет, точно любуясь, как по светлым краям лопаются игривые пузырьки кваса.
— Выпьем, внучки мои, за Мишу,— сказал он,— за нашего Большака, за его сегодняшние успехи. Важно человеку быть удальцом, чтобы все на него любовались и примеривались к нему. Хорошая наша земля, внучки мои, хлебная, рыбная, и охранить ее надо умело. Трудно было вашим дедам, отцам, зато легче вам теперь. Трудно будет вам, зато легче будет детям и внукам вашим. Тяжело добывать хорошее, и к хорошему, добытому, всегда сама собой рука тянется...
Дети притихли, и пузырьки кваса, точно устав, подтянулись к поверхности стаканов, образовав пенные закраины. Дети входили в жизнь и ловили каждое слово, разъясняющее сокровенный ее смысл. У этих казачьих детей не было еще тех больших учителей, которых дадут им буйно разворачивающиеся события. Пока же они входили в жизнь, поддерживаемые одним из добрых наставников, дедом Харистовым, и слова его воспринимались как изустные законы, которые в дальнейшем помогут им разумно приложить свои силы.
— ...Слухи идут — надвигается украинскими дорогами чужеземное войско жадных до нашей земли стран, тянется чужая рука. Еще деды завещали охранять травы и реки наши; умирая, приказывали не пускать на наши дороги подковы, заклейменные нерусским клеймом... Запомним, внучки, что не должна владеть нами басурманская сила, пока стоит над Кубанью-рекой Золотая Грушка, насыпанная походными шапками наших легкокрылых полков...
Сенька притих наряду со всеми, хотя вначале не очень внимательно вслушивался в слова старика. Представились ему идущие по черным дорогам басурмане, как их называл дедушка, почему-то на очень высоких конях, в чудных шапках и обязательно с махрами. А самое главное, на дороге ясно оставляют басурмане следы подков, почему-то представляемые Сенькой в виде трефового туза. А навстречу им несутся легкокрылые полки... Сенька даже прижмурился, воображая внешний их вид, и вдруг ясно увидел эти полки, летящие по воздуху на крыльях, какие нарисованы у ангелов на церковном иконостасе. И внезапно стало страшно Сеньке, уж очень басурмане тяжелы, крепки, ощутимы, а свои полки легковесны и неуловимы, как ветер. Он открыл глаза, толк- пул Мишу.
— Аж потно мне стало, Мишка,— сказал он,— от всяких басурманов. Хай они повыздыхают...
— Гляди, Сеня, дедушка бандуру берет,— встрепенулся обрадованный Миша,— пошли на улицу.
Сенька прихватил в карман кусок пирога и направился вслед за всеми.
— Чего траву сторожить от басурманов,— бормотал он, продолжая раздумывать,— ее черт те сколько. За сто лет скотина не пережрет, всем хватит...
Запел дед, и отовсюду набрались мальчишки, услышав знакомые звуки бандуры. Этот отходящий в прошлое инструмент таил в себе великую притягивающую силу. Под его мелодичные переливы познавались прошлые годы, записанные только на языке струн и ладов. Народ боролся, страдал, любил и ненавидел, великие события потрясали огромное количество людей, а писалось об этом либо совсем мало, либо с такими извращениями, которые не могли не оскорблять людей несправедливою ложью. Мог ли бандуру заменить оркестр, введенный в полках и станицах? Под звуки медленных труб можно было шагать, поворачивать звенья, плясать, но трубы, в каких бы искусных руках они ни находились, не способны были заменить живое человеческое слово, подкрепленное несложной мелодией немудрящего инструмента.
Пел дедушка Харистов про казаков, изменивших родине и ушедших к турецкому султану, про лихую дивизию, громившую Османа-Пашу и Махмеда-Али, про кровавые штурмы Ардагана, Геок-Тепе, Карса, про хивинские и кокандские пески и афганские реки.
Пел он о разных делах казаков, перекидываясь с песни на песню, но везде явно ощущалась гордость боевой удалью, тоска о сраженных, опрокинутых навзничь в походах чужих и далеких.
Вот он отложил бандуру, глянул вдаль, туда, где раскидалась станица бесчисленными домами, акациями и тополями.
— Помнится мне другое,— сказал дедушка,— полвека назад станица селилась по балке, а тут, по форштадту, степь была, да над обрывами барыня-боярыня росла, терен колючий, да бересклет. Пахали по балке, правее северного леса, а сюда, к реке, народ боялся вечерами ходить, обижали черкесы, угоняли скот, девчат крали и морем сплавляли на мусульманских фелюгах до анатолийских городов. Поддерживали тогда турки черкесов и помогали им вредить казакам и разбойничать. На ночь съезжались в станицы, запаздывать боялись, таборов полевых не разбивали. Табуны и те подгоняли поближе, косяками загоняли в базы из дубового бруса. Мы жили тогда выше по Саломахе, на отлете, напротив Велигуровых. Осень того года была не в пример мокрая, дождь шел по три дня не переставая, по балкам реки неслись, дороги поразмывало, у озимых корень вымок, обрывы оползали в Кубань. Было мне тогда не больше, чем тебе, Большак, и заснул я на горячей печи. Отец по наряду в караул ушел. Слышу, ночью мать будит: «Вася, Вась, чуешь — стреляют. Не азияты ли переправились на наш бок? Ты б отцу коня повел». Спрыгнул я да в сенцы, гляжу, а конь отцов уже подседланный стоит, к наружным дверям мордой повернулся, умный конь был Бархат. Забыл я впопыхах-то сапоги надеть, прыгнул на Бархата, мать двери раскрыла, конь — в них, кое-как пригнуться успел, а то бы притол- кой сбило. Взял Бархат сразу в карьер, через плетень пересигнул и понес. Темно, дождь в мелкоту перешел, потянул я поводья, уперся в стремена и тут только почуял — босой. Коню не впервой бывать в таких переделках, не удержу. Несет прямо к караулке, а стояла она под яром у мыса, думаю: «Поскользнется, разобьюсь». На тропку попал, крутая тогда была тропка, сейчас она уже поизъезжена, на заду конь сполз, прямо к караулке. Отец выскочил, принялся бранить, зачем коня мучил, пустил бы, он сам бы дорогу нашел, все одно никому бы в руки не дался. Я спрыгнул на землю, грязь, ногам зябко и скользко, а молчу, чтоб отец не заметил, что сапог нет, а у самого думки — как сверлом: хоть бы домой не услал отец, с собой взял, поглядеть бы, как с черкесами воюют. А выстрелы все чаще и чаще, уже у самой станицы. С заставы казак прискакал, говорит: «Черкесы в край станицы зашли, отступать пришлось, вахмистр сотню собирает на саломахинском отлете, передал, чтоб все туда». Отец говорит мне: «Берись за стремена, в галоп пошли». Выбрались на плоскость, подрал я себя всего в яру об кусты, а тут отец аллюр прибавил, нажимает, спешит со своими караульными казаками, чтоб не опоздать. Бегу, за стремя держусь, шаги делаю широкие, босиком легко, будто на санках. Отец кричит: «Поглядите, какой сын у меня резвак!», а сам коня прижмет да прижмет. Духу, вижу, у меня не хватает, вот-вот придется отрываться, и не увижу я тогда боя, как своих ушей. Смекнулось мне, что не худо па коня взлезть. Поймал заднюю луку да с разгона и прыгнул. Бархат с испугу поджался, дыбки стал, захотел сбросить, потому не был приучен двух носить. Приотстали мы, пока отец коня успокоил. К Саломахе подскакали, когда вахмистр разводил сотню для боя. Отцу сразу полувзвод выделил, урядника он носил, и приказ дал в обход идти. Крайние дворы уже горели,— по улице бабы коров, быков го- нют, детишки ревут, прячутся под загаты и катухи, находят сухое место, пригреваются, утихают. Дым клубом валит, и от огня вроде развидняться начало. Отец вел полувзвод по той улице, что сейчас к велигуровской мельнице выводит, надо было обойти от глубокой протоки. Но, видать, у них командиры не глупее были, тоже обходить начали, и вот у крайних дворов на спуске мы с ними и повстречались. Спешил отец казаков, за скирдами лошадей сбатовал, залегли и отстрел начали. Напротив хатенка, чуть левее того места, где сейчас ваше,— рассказчик погладил по голове Сеньку,— Семен Мостовой, поместье расположено. Подпалили черкесы ту хатенку, чтобы нас виднее было,— быстро занялась она, на дождик не глядя, и выпрыгнули черкесы, думали на шашках схватиться. Но казаки встретили их огнем, отступили те, человека три на бурьянах осталось. Когда догорать стала хата и труба заколыхалась, перед тем как развалиться, отец подозвал меня: «Садись на коня, привези патронов с правления». Только вскочил я на Бархата, а тут черкесы в атаку пошли. Не вытерпели и наши, выбежали из-за скирдов и — на них. И те и другие пешие, на конях развернуться негде. Видел я, как отец рубанул одного, а тут на пего двое других насели, потому что их раза в три было больше. Стал отец отступать, а сам отбивается, не дает окружить себя, только шашки лязгают. Может, и отбился бы отец, да откуда ни возьмись еще один в бурке и ну своим по-могать. Гляжу, запрыгал батько во все стороны, и по всему видно, смекает их в кучу согнать, чтобы кто со спины не достал. Не управляется шашкой отбиваться, кинжал выхватил, а тут один голомозый больно здорово на отца наседать начал. Плохо отцу, начал оскользаться, раза два на колено упал. Не вытерпел я, жалко отца стало, думаю: «Вот-вот зарубит его азият». Спрыгнул с Бархата, берданку схватил, в черкеса целюсь. Только за курок — отец спиной ко мне, черкеса заслонит, изловчусь, забегу с другого боку — снова отцова спина. Потом гляжу, отскочил отец в сторону, прямо на ствол попал черкес, ну, думаю: «Завалю его на этот раз, не уйдет». Нажал курок, грянуло, чуть из рук не вылетело, гляжу...
Харистов заплакал, вытер обратной стороной кисти глаза и замолк. Не требовали дети продолжения рассказа, ходили слухи по станице, что застрелил тогда Василий Харистов родного отца, по глупому случаю.
Уходя домой, Миша бережно нес красный башлык, подаренный ему Харистовым.

ГЛАВА XVI

Ранней зорькой отец разбудил Мишу. В заполье оставалась неубранной рисовая кукуруза, надо было ее свезти домой. Миша неохотно просыпался — в коридоре холодно. Он с удовольствием снова натянул бы любимое одеяльце, сделанное из цветных ситцевых лоскутиков.
— Батя, я еще трошки позорюю,— просил он, пытаясь не разлеплять веки, чтобы не расстаться с блаженством сна.
— Надо ехать, Миша. Я уже коней запряг, рядно положил. Сегодня два конца сделаешь и тогда отоспишься. Миша спустил ноги с кровати, почувствовал прохладный пол, по телу побежала гусиная зыбка. Он потер плечи, поежился, и быстро принялся одеваться.
Мажара и рядно были неприветливо мокры, на железе барков и люшней осела маленькая капель. Миша надергал соломы, бросил на передок, взял вожжи.
— Ну, батя, тронули? — оглядываясь и подрагивая спросил Миша.
Он видел кудлатую голову отца, который, нагнувшись, привязывал к мажаре веревку. Судя по тому, что отец был без шапки, в одной рубахе и уж очень внимательно собирал его в поле, Миша догадался: отец остается.
— Ты чи дома? — спросил Миша.
— Поняй сам, сынок,— виноватым голосом попросил отец,— я еще после вчерашнего думаю поправиться. Голову разламывает...
Лицо отца было помято, глаза мутные, припухшие. В таком состоянии толк от него невелик. Миша тронул. Кукла рванула, заломив Черву.
— А Купырика? — спросил Миша отца.
— Видать, сегодня кум домой тронется, думаю подпречь. За Богатуном дождь ночью лил, боюсь, кум на своих из Гунибовской балки не выдерется.
— Порожняком же он! — недоверчиво глядя на отца, сказал Миша.
— Как порожняком? Кум четвертей пять зерна наменял, оно в амбаре в клетке сложено, ты не заметил.
За воротами Миша придержал коней.
— Батя, цибарки нема! — крикнул он.
Семен трусцой принес ведро — подцепил под мажарой на витой крюк.
— Поняй,— он махнул рукою.— Ванька Хомутов будет на заполье. Вчера обещал пособить кукурузу обломать, вы ее — живо. А я, может, управлюсь до пасеки добежать, слух был, что у Писаренковых гнилец...
Миша знал, что никуда отец не поедет и насчет гнильца, этой страшной пчелиной болезни, выдумано. Мальчику стало жаль отца, который оказался вынужден говорить неправду. Вспомнил, как обычно усердно работал отец, не жалуясь на утомление. Даже теперь, в ко-роткий осенний роздых, он успел уже съездить в горы, привезти груш и кислиц для взвара, дубовой клепки для кадушек. Миша обернулся, но отца уже Давно не было видно.
Мальчик посвистел отставшему жеребенку, намотал на кулак вожжи и прикорнул у шилевки. Кони скоро бежали по Камалинскому шляху, пустая мажара дребезжала, тело подрагивало. Начинался прозрачный день, на вымытых стрелках брицы и овсюга сочно поблескивала роса. Мажара оставляла явственный след, сдирая шинами увлажненную пленку пыли.
Лука Батурин, пригласив генерала на обед, сам сбился с ног и замотал всю семью и работников. Ему все казалось, что званый стол не придется по вкусу знатному родственнику, а все стремления Луки сводились к тому, чтобы не ударить лицом в грязь, чтобы прием был не хуже, чем у Велигуры. Старик пригласил Шестерман- ку и сам ощупывал румяные пироги и подкидывал их в ладонях, дуя на них и обжигаясь. Он всячески охаживал грубоватую стряпуху и пообещал набрать ситцу на юбку и купить камвольный полушалок. Акулина Самойловна не очень доверяла посулам скуповатого хозяина, а из кухни бесцеремонно выгоняла.
Лука уже в третий раз съездил в потребилку, купил только что привезенной керченской селедки и, сопровождаемый председателем правления, братом Велигуры, обходил лавку, присматриваясь к полкам — не забыл ли чего. В бакалейном отделе его внимание привлекли хрустальные подставки для ножей и вилок. Он взял одну из них, обтер пыль о штанину и покрутил диковинку.
— Что это, Мартын Леонтьевич,— спросил он,— чи люстровое убранство?
— Да,— встрепенулся Мартын Леонтьевич,— это для генеральского приема необходимый предмет, без него никакая лапша не вывезет, пусть даже в гусином потрохе ложка торчком стоит...
— Так что же это такое? — заинтересовался Лука.
— Для вилки и ножа подставка. Чистый хрусталь. О правую генеральскую руку, Митрич, клади.
Батурин, прихватив еще коробку фитильков для лампадки, укатил, довольный неожиданной покупкой. Дома самолично распределил подставки у приборов генерала и офицеров. Перфиловна заметила новшество.
— Что это притащил, Митрич? — спросила она, разглядывая подслеповатыми глазами хитрую штуковину.
— Сосать. Сиди весь вечер и соси,— сердито буркнул Лука.
Увидев, что старуха поднесла подставку ко рту и уже лизнула ее, выхватил.
— Что ты слюнявишь, необразованная! — рассердился он.— После твоего рота еще сблюет его превосходительство.
Обтерев подставку полой бешмета, поставил на стол.
— Шут его знает, что придумал,— сетовала Перфиловна,— не мог простого барбарису в лавке купить. Ишь каких леденцов фигуристых нахватал. Небось, черт дурной, полмешка муки отвез за такой конфет, а вкусу нема никакого, вроде стеклянки...
Гурдай прибыл на трех тачанках. Лучшие казаки-почтари сидели на козлах. Генерала сопровождали два помощника атамана, адъютант, военный писарь и человек семь верхового конвоя. Заметив атаманский поезд, ко двору Батуриных начали сбегаться люди, и двор вскоре наполнился шумом и говором. Кучера отстегнули постромки и задали жеребцам сена. Конвойцы также наволокли сена для своих лошадей, отпустили подпруги и, заметив перебегавшую двор Любку, покричали ей какие-то охальные слова. Любка торопилась из погреба, держа обеими руками чашку с квашеной капустой и поверх ее макитрочку с моченой антоновкой. Огрызнув-шись на казаков, она скрылась в дверях.
Гурдай сидел в углу под образами, у стола, заставленного всякой всячиной. Возле него расположились помощники атамана, потом адъютант, сам хозяин, приглашенные старики, Павло. После, поклонившись у порога, подошел Семен Карагодин, и из сеней выглядывали Махмуд и Мефодий. Перед гостями стояли граненые стаканы, а генералу Лука презентовал и высокий бокал, выпрошенный у жены форштадтского лавочника. Под столом Лука поместил шесть четвертей с водкой и во избежание несчастного случая обхватил их ногами. Сознание того, что водка имеется в должном количестве, наполняло радостью сердце старика, и слабый звон бутылей уравновешивал его волнение и радость.
Генерал посетил дом Луки впервые. Давно отвыкший от тяжелой казачьей еды, он с внутренним содроганием оглядывал горы снеди. Он отлично знал, что это не все, что за поросятиной, гусями, жареной курятиной и индюшатиной последуют пироги с разной начинкой, потом лапша с потрохами, борщ с говядиной, лапша молочная и тому подобные кушанья, обязательные как на званых обедах, так и на свадьбах и поминках.
Гурдай предполагал встретить здесь фронтовиков и побеседовать с ними по душам за стаканом водки, выпытав их мысли и предположения, но Лука пригласил к генеральскому столу только степенных стариков побогаче, в добрых намерениях которых атаман отдела нисколько не сомневался.
— Молодых не вижу казаков, Лука Дмитриевич,— обратился он к хозяину,— или считаешь зазорным с молодежью хлеб-соль водить?
Луку вопрос застал врасплох. Пытаясь по привычке вытянуться во фронт, он запутался ногами, чуть не повалив четвертей. Генерал понял замешательство хозяина и сделал снисходительный жест — «сидите».
Лука умостился на скамье, как вспугнутая квочка умиротворенно умащивается в гнезде.
— Нема молодых казаков, война же, ваше прево...— он запнулся, зная, что положение запрещает величать по званию родственника, принимаемого в доме: — Никита Севастьянович. Да вот, Павло мой, молодой фронтовик...
Павло угрюмо полез к чашке с гусятиной. Поперекидав куски во все стороны, он выбрал гузку, внимательно ее оглядел, густо посолил и принялся есть.
— Далеко уж очень сидишь, Павел Лукич,— вытирая рушником губы и усы, оказал генерал,— подойди-ка, присаживайся поближе.
«Ну, иди, иди же, иди»,— моргал отец.
Павло встал, избочась подошел к генералу, грубовато подвинув плечом помощника атамана, присел.
— Что ж на сходку не заявился, или не хочешь родниться? — спросил Гурдай, ощупывая соседа взглядом. Ему не хотелось сердиться, но нелюдимость Павла и его явное недружелюбие раздражали.
— Что-сь нездоровилось, Никита Севастьянович,— сказал Павло,— раненый я. Все у животе мутит, прямо беда. Видал я, как вы прибыли с отдела. Отец линейку запрягал, звал. Думаю, пойду после пеши, как получшает, ан еще сильнее рана закрутила.— Павло говорил медленно, уверенно. Твердый рот еле шевелился, и сероголубые глаза глядели мимо генерала не то в окно, не то на низко подвешенного из-за недостатка места святителя Сергия Радонежского.
— Жаль, жаль, Павел Лукич, тебе как фронтовому казаку невредно было бы посещать станичные собрания. Дыхание надо знать, дыхание народа,— вразумительно говорил генерал, наклонившись к Павлу.
Павло отодвинулся.
— Да чего ходить? Вот и не был на сборе, а все узнал.
— От кого это? От отца?
— Отец иавдак там был,— ухмыльнулся Павло,— батя все по николаевской, по красноголоше охотничал. Пересказал мне все, что на сборе было, казак один, тоже фронтовик, как и я, еще пожеще меня раненный. Два раза раненный, Никита Севастьянович.
— Герой, значит?
— Герой,— подтвердил Павло, врезываясь тяжелым взглядом в генерала,— в грудь раненный и в спину, пониже копчика. На фронте ранение получил, прибыл вроде как защитник, а тут его в кнуты взяли.
Гурдай быстро замигал веками. На щеки вышли кирпичные пятна. Он быстро воспламенялся, в особенности когда ему противоречили.
— Телесные наказания по постановлению старших станицы — благородные традиции казачества,— сдерживаясь, сказал он.— Обычно бывают виновны наказываемые, а не наказывающие,— генерал пригубил рюмку и отставил ее далеко от себя,— заниматься де-магогическими речами, безусловно, легче, нежели воевать.
— Да, это вы верно сказали,— подтвердил Павло, играя желваками,— воевать — кисло.
— Ты-то когда в полк явишься? — неожиданно спросил генерал.
Павло поднял глаза, и в незаметном подергивании век генерал определил скрытое, еле сдерживаемое волнение, а в уголках губ усмешку.
— Каждый день в околодок ходю на перевязку. Пузо черное, чугун. Но, не глядя на это, ушел бы в полк, да вот коня негу. А в пластуны неохота идти. На пузе лазить казаку несподручно, у него пупок, как у цыгана, наружу.
Семен Карагодин отвернулся, чтоб не прыснуть.
— Я тебе, Павел Лукич, пришлю строевого коня,— неожиданно предложил генерал,— хорошего коня пришлю, из отдела.
Лука кинулся к нему, пораженный столь неожиданной милостью. Вопрос с конем был для Луки острее ножа, вот почему он снисходительно относился к отлыниванию сына от явки. Дать деньги на лошадь! Да эго для Луки острее ножа! Но шут с ними, с событиями, а вот если в такой заварухе пропадет добрый конь... Нет, нет, не таков был Лука, чтобы разбрасываться своими кровными «грошами». Обещанье генерала приходилось кстати. Охмелевший Лука склонился к руке родственника, пытаясь ее поцеловать.
Гурдай принял руку, покрутил усы.
— Пора,— обратился он к адъютанту.
— Сейчас будет готово.
Самойленко быстро вскочил, у порога споткнулся о половик, зло откинул его носком и, пригнувшись, исчез в дверях.
Гурдай поднялся, застегнул бешмет.
— Спасибо за хлеб-соль, за привет, за ласку,— сказал он, обернулся к святому углу, перекрестился, то же за ним повторили и другие. Отряхнув крошки хлеба с черкески, генерал тяжело вылез из-за стола, пожал руку хозяину и хозяйке.
— Коня пришлю,— еще раз пообещал он.
— Спасибо, спасибочко, вот. уважили, Никита Севастьянович,— лепетал растроганный старик,— еще бы посидели, попировали...
— Деньги привози, Лука Дмитриевич,— осторожно напомнил гость,— на три тысячи акций тебе приготовил, у Карташева получишь.
Хозяин замигал глазами, точно его сразу швырнули с радужных небес на грязную землю.
— Не многовато ли, Никита Севастьянович, а? — пробовал он защищаться.— На двух бы помирились.
— Чудак ты, Лука Дмитриевич,— генерал наклонился к нему,— для тебя ж стараюсь. Сейчас ты хлебороб, а с приобретением акций станешь фабрикантом, сахарозаводчиком— по слогам произнес генерал. В этом слове, так смачно выговоренном, для Луки сразу засияла каждая буква. Он вновь вознесся на небо, сразу представив себя кем-то вроде бога Саваофа, возлежащего на пухлых облаках в довольстве и неге.
— Спасибо... Век помнить буду,— благодарил он.
— Эх, и зря вы, Никита Севастьянович, какого-сь Лаврентия Корнилова нам в государи рекомендовали. Свой же у нас государь батюшка, вы, Никита Севастьянович. Важности, фигуры — почище, чем у трех Миколок.
— Ну, ну, заговариваешься, Лука Дмитриевич. Какие же из нас дари?
—Казаков подниму за тебя. Ленты вышьем!
Генерал сердито глянул на разошедшегося старика. Лука сразу осекся. Жена дернула его за полу.
— Мигрич, еще заарестуют...
Во дворе генерала окружили казаки, казачки, дети. Он никак не мог протолкнуться к тачанке. Ямщики, приложившись, вероятно, не к одной чарке, торопливо пристегивали к валькам постромки, делая это по-пьяному от души, но неловко.
Генерал всегда оживал в окружении народа, приходя в горделивое сознание своего превосходства и величия.
— Ну, как?.— спросил он на ходу, не вкладывая в этот вопрос никакого смысла и не требуя ответа.
Каково же было его удивление, когда, чуть не наступив ему на ноги, протиснулся вперед неказистый казак. Это был Мефодий Друшляк.
— Будут, ваше превосходительство, земли прирезать горным казакам? — спросил он.
Задав вопрос, Мефодий испугался, заметив грозу на лице генерала.
— Почему вас интересуют горные казачьи станицы? Станица Жилейская расположена на плоскости и землями, удобными для земледелия, вполне обеспечена.
— Мы к куму, к Семену Карагодину, — невнятно забормотал Мефодий,— мы не жилейцы... путешественники... лесовозы-грушевозы с Майкопщины.
Рессоры колыхнулись. Генерал сел на тачанку.
— Данный вопрос рекомендую задавать своему отдельному атаману,— резко отчеканил он, оправляя завернувшийся конец ковра,— я не правомочен решать дела не моей компетенции. Пошли!
Кучер тряхнул вожжами, гикнул, и тачанка вылетела с батуринского двора. Мефодий ущипнул Махмуда.
— Видать, самим придется, Махмуд, решать. С их редкий толк.
Лука отозвал в сторону Карагодина.
— Тебя звал одного, а ты за собой двоих приволок,— напустился он.— Земли захотели? Мордовороты! Тут до нас Никита Севастьянович всей душой, по-родственному, а мы к нему всей спиной... дражним его... мало ему без нас... беспокойства... Коня подарил... — Увидел Павла, прикуривающего цигарку:— А вот еще мой сынок, дышло ему по спиняке. Генерал к нему и так и сяк, а он бирюком глядит. Возьмет Никита Севастьянович и поставит крест на коне. Где я ему, чертову неудахе, строевика подберу? Разорить хочет. Во двор ничего, а все со двора норовит, да еще меня попрекает.
Лука достал с погребицы грабли с деревянными зубьями и деятельно принялся подскребать сено, раскиданное и затоптанное конвойцами. Тут уже от Луки досталось и конвойцам и кучерам, и, вероятно, долго еще икалось им, не так от выпивки и доброго харча гостеприимного хозяина, как от его ругательных посулов.


ГЛАВА XVII

Все больший разлад намечался во взаимоотношениях отца и сына.
Охотно ушедший на войну и значительно менее охотно пробывший там около трех лет, Павло вернулся с каким-то новым, чужим для отца чувством. И оттого, что эти настроения не совсем были понятны, Лука насторожился, начал присматриваться. Там, где раньше нисколько бы не задержалось внимание, теперь что-то, еле еще прощупанное, но уже подозрительное, рождало тревогу, лишало покоя.
Вначале Батурин несказанно обрадовался возвращению сына. Прибавлялся работник, и из головы уходили беспокойные мысли о гибели сына, не от шашки, так от пули. Лука снисходительно относился к симуляции Павла и даже сам возил крупчатку фельдшеру из ста-ничного околотка за помощь в продлении лечения.
Убитый конь немало способствовал таким настроениям старого Батурина. Справлять вторую строевую лошадь и амуницию казалось накладным, а отправлять единственного сына в пластуны не позволяли ни гордость, ни станичный сбор. И вот сын, вместо того чтобы утешить отца благодарностью за его заботы, глядит на него с ухмылкой, еле скрывая недоброжелательство.
Лука предполагал, что виной всему Любка, к которой по звериной ненасытности раза два неудачно приставал он. Но опрошенная тайком сноха побожилась, что Павлу про охальничество свекра ничего не известно.
Вскоре сомнения постепенно начали рассеиваться. Павло намекнул, что негоже обижать семьи фронтовиков, у которых отцом за бесценок арендовались паевые наделы.
— Казаки на фронтах дерутся, а ты тут — как осот, весь сок из земли высосал.
Луке было непонятно выступление сына против явно прибыльного ведения хозяйства, но когда к Павлу зачастили однополчане из голытьбы, отец понял, откуда приходят нехорошие мысли.
В поле также нехотя выезжал Павло. Если отец, показывая пример, нарочито работал с остервенением, Павло делал то же дело с Холодком и, мало того, не прочь был поиздеваться. «Две жилы, видать, у тебя, батя,— говорил он, — другой уже давно бы на твоем месте запалился. Вот бы тебя ямы для блиндажей послать покопать. Механизма у тебя справная».
Все же старый Батурин смирился бы с неприятностями личных взаимоотношений, но пришло время, когда на Павла стали указывать пальцами как на дезертира. Дважды вызывал атаман Батуриных на личный осмотр, приглашал писаря и фельдшера и заставлял Пайла показывать рану. Павло охотно исполнял требование атамана. Долго, словно издеваясь, накручивал на колени широкий грязный бинт. Перед взорами комиссии обнажался живот, покрытый кровоточащими шрамами. Атаман щупал живот и подписывал бумажку в полк о продлении. Но все же — очевидно, вследствие болтливости фельдшера — по станице обсуждали поведение Павла. Над Лукой посмеивались, и он наваливался на сына.
После отъезда Гурдая Батурины запрягли три пароконки и, захватив двух работников, отправились в поле за кукурузой. Кукуруза рубилась низко под корень, подсыхала в кучках, и возили ее с будыльями. Будылья, отмякшие в скирдах, скармливались рогатому скоту, а се-но из года в год экономилось, и от каждой зимы оставались пятидесятисаженные скирды, сохраняемые про запас на засушливые годы.
Запольная батуринская земля за хороший магарыч при переделе была отрезана в удобном месте на бывшем зимовье по саломахинской балке. Через батуринский надел от заполья проходила дорога, немного сокращавшая путь. Чтобы попасть в станицу, надо было пересечь балку по батуринской гребле. Вот тут-то и сказалась хозяйственная смекалка Луки. Он, загатив течение реки, прорезал посредине гребли сток, примерно в аршин шириной, по которому день и ночь шумела кипучая прорывная струя глубиной в полтора-два аршина. Поверх канала клался съемный плетень. Лука прятал плетень в полевом курене, построенном им из толстых жердей, на той стороне балки у густых и высоких камышей. Переехать через загату можно было только с помощью плетня. Обычно, дойдя по узкой гати до канавы, подводы оста-навливались, и казаки звали хозяев.
Лука пропускал через греблю по выбору. Все пользующиеся гатью платили оброк. Кто — пшеницей, кто отрабатывал натурой: давали коней на пахоту или делали ему две-три возки в горячее время. Действия Батурина были вполне законны, так как гребля стояла на его земле. Казаки пробовали заводить свои плетни, прятали их в камыше, но плетни всегда таинственно пропадали. Оставались плетни тех, кто платил побор или чинил греблю: возил навоз, забивал землей, оплетал хворостом. При больших наводнениях гребля размывалась, но никто не видел, чтобы приведением ее в порядок занимался сам хозяин. В засухи, когда воды в Саломахе было мало, Лука наглухо закрывал сток дубовым щитом, и огороды, расположенные внизу, лишались воды. Колодцы копать в те времена не было обычаев, копанки пересыхали. Жаловаться на Луку было некому. Он ходил в выборных стариках и, мало того, приходился родственником отдельскому атаману.
Сенька полдня ожидал хозяев возле куреня. Он искупался в ставке, изловил рубахой пару пескарей,— поиграв с рыбешками, отпустил их на волю, рубаху выжал, расстелил на земле и принялся швырять камни в лягушек, густо усеявших берег. Намахав руку, оставил и это занятие. Направился к балагану. Разрезав рябой арбуз кривым садовым ножом, мальчик отодрал мясистую сердцевину, чуть привявшую по гнездам семечек, и аппетитно съел ее с хлебом. Потом принялся за «скибки». Расправившись с арбузом, потрогал пальцами живот. Живот надулся и был туг, как барабан.
«А батя в письме сумлевается, кто меня поит, кто меня кормит, — ухмыльнулся Сенька. — Живу, как царская тетя».
Солнце заходило; Сенька почувствовал дрожь, вылез из куреня. Чтобы согреться, он побегал взапуски со своей тенью. Тени так он и не догнал. Сделав на руках колесо с десятью «переворотами», оделся. Под мышками, у воротника и по рубцам холстина не высохла, но без рубахи было хуже. Сенька поиграл с ящерицей, оторвал у нее хвост, потом наблюдал, как, шурша, улепетывала ящерица, а на земле скручивался и жил кусочек хвоста.
Вернувшись в балаган, мальчишка прилег на связки сухой куги и заснул, засунув пальцы под мышки и подобрав под себя ноги.
Разбудили его истошные вопли Луки. Сенька вскочил, стукнулся головой о сучковатую жердинку, по-ящериному выполз из куреня.
— Слышу, дедушка! — покричал он в ответ.— Зараз приволоку.
Он, пыхтя, взвалил на тачку плетень, поплевал на ладони и, схватив ручки, покатил тачку к гребле, натужно упираясь ногами.
На загате стоял Лука, зажав в руке повозочный кнут.
— Соня,— шипел Лука,— бес твоей душе! Уже час гукаю.— Кнут свистнул, но не достал Сеньки, сразу вильнувшего в сторону. К отцу подскочил Павло, схватил его за руку и легко вырвал кнут.
— Стареешь, ум теряешь,— он скрипнул зубами,— за что бьешь?
— Пусти,— рассвирепел Лука,— на отца руку подымаешь?
— Еще не подымал. Как подыму, сразу, плотву начнешь ртом ловить. В канаву хочешь?
— Не надо, Павло Лукич, не надо, что вы,— просила испуганная ссорой Любка.
Павло ощутил тугую грудь жены, хотел было ее оттолкнуть, потом привлек к себе, засмеялся.
— Ну, не его, так тебя.
— Меня кидайте, Павло Лукич,— повисая на крепких руках мужа, шутливо просила Любка,— я выплыву, а батю лягун укусит.
— На,—Павло отдал кнут отцу,— другой раз не забижай мальчонку, сколько разов тебя уговаривать буду.— Помог работникам положить плетень, тихо добавил: — У него отец фронт держит, а ты над его сынишкой лютуешь...
— Что ты мне все — фронт, фронт,— снова взбеленился притихший было старик.— По всему видать, навоевались. Небось от полкового имущества тренчика не найдешь. Четыре сундука повезли жилейские полки, поглядим, что обратно возвернется. Сто годов басурманские знамена зубами вырывали, а теперь небось на портянку их пустили... Фронт держит! До кубанской земли далеко, нечего мне в глаза тыкать фронтом, сам-то не дюже храбрый, дезертирничаешь?!
Они уже перевели повозки через греблю и остановились на полянке у балагана. Павло остыл, и ему не хотелось спорить с отцом.
— Ты меня, батя, на фронт не гони,— спокойно сказал он, в глазах у него заиграла хитринка,— паи-то мы одинаковые получаем. Пошел бы за меня повоевал.
Три года я на позициях был, а теперь дай бог тебе три года вошву покормить.
Я — за Миколку, ты — за Лавра Корнилова. Ведь на турецкую ты не ходил, как раз будет тебе в охотку, да и нраву ты подходялого.
На дороге показалась груженая подвода.
— Кажись, карагодинские кони, а, Сенька? — вглядываясь, спросил Павло.
— Карагодинские,— обрадовался Сенька,— это Мишка обратно с кукурузой. Я туда ему плетень клал.
— За какой радостью ты перед Карагодами выслуживался?— бормотнул Лука, оправляя шлеи, пытаясь незаметно дать пинка Сеньке,— Он каких-то азиятов во двор наволок, генеральскую честь конфузил...
Мажара съехала к гребле. Черва скосила глаз, заржала. Жеребенок приблизился, ткнул ее под бок, принялся сосать.
На мажаре вместе с Мишей сидел Хомутов.
— Ты чего этого возишь? — шутливым тоном спросил Павло, подходя к повозке.
— Супрягач, ничего не попишешь,— ответил Миша и приветливо помахал Сеньке, который в это время поил лошадей.
Павло поздоровался с Хомутовым, и тот несколько дольше обычного задержал его руку. Павло посмотрел на широкую обзелененную руку Хомутова, осторожно высвободился. Взял кочан, начал обдирать слой за слоем белую шелестящую рубашку. Дойдя до зерна, ковырнул ногтем, попробовал на зуб.
— Рисовая, крепкая, на кашу хорошая. Только надо ободрать не на камнях, а на вальцах.
Хомутов пристально смотрел на Павла. Он знал, что тот говорит сейчас ненужное. Догадывался Хомутов: беспокоит Павла вчерашняя вспышка в доме Карагодиных, и ему как-то захотелось успокоить Павла, внести некоторую ясность в его мысли, помочь ему.
— Родыч был? — спросил он, облокачиваясь на кукурузу, так что початки поползли в стороны.
— Был.
— Говорят, коня тебе обещал?
— Обещал.
— Возьмешь?
— А почему бы не так?! — скривив губы, ответил Павло и уставился на Хомутова.— А ты бы не так сделал?
— Тоже так бы сделал,— согласился Хомутов.
— Ну вот.
— Воевать пойдешь, значит, а?
Павло откинул початок в угол воза, попробовал у Хомутова руку выше локтя, там, где напряглись крупные желваки мускулов.
— Ого, да ты бугаек ничего себе, удержишь.
— Удержу, будь спокоен,— улыбнулся Хомутов и согнул руку так, что мускулы подняли рукав гимнастерки и натянули его,— как у Ивана Поддубного. Ну, воевать пойдешь?
— Там видать будет,— уклонился от ответа Павло.
— За нового царя, за Лаврентия?
— Может, за Лаврентия. Он мне еще хвост солью не обсыпал.
— Что ж, помогай тебе бог-отец, бог-сын и бог-дух святой,— произнес безразличным тоном Хомутов.— Ну, трогай, супрягач.
Миша дернул вожжами. Звякнули барки, отпрыгнул жеребенок. По губам у него стекало молоко, он слизнул и, пропустив повозку, пошел позади, помахивая головой. Павло двигался рядом. Он угадывал в Хомутове, этом рябоватом, простом солдате, какое-то единомыслие. Ба-турину было досадно, что Хомутов не договаривает до конца, хотя знает больше, гораздо больше, чем он, и яснее разбирается в сегодняшних непонятных делах, которые ему, Павлу, приходится осмысливать самому.
— Ну, а ты? — спросил Батурин.
— Что я? — как бы не понимая, переспросил Хомутов.
— Воевать пойдешь?
— А? Ты вот про что? Не забыл, выходит? Пойду, Павло Лукич,— внезапно обернувшись к собеседнику, выдохнул Хомутов.
— Что вчера слух прошел по станице верный или брехня?
— Какой слух?
— Вроде до вас, до Богатуна, две батареи с фронта возвертаются. Чего-сь непонятно, как это с фронта, да батареи, или там им уже делать нечего?
— Что ж тут странного, Павел Лукич,— невинным голосом произнес Хомутов, — наши-то богатунцы почти все в артиллерии.
— Так что?
— Да ничего. Ну, хватит, смотри, куда забрел. Возвращаться далеко.
Павло, отойдя от мажары, наблюдал, как удалялся задок, затянутый брезентом, как поблескивали шины. Он машинально определил, что у заднего правого наверняка разболтана втулка: вихляет колесо. Проводил глазами зеленое пятно Хомутовской гимнастерки, и глухое, неоправданное чувство злобы поднялось в сердце Павла, злобы к тому солдату, хитроватому, колючему, а самое главное — непонятному.
— Ишь сволота,— прошептал Павло, стискивая челюсти,— крутится, как червяк на удочке. Завсегда каменюку за пазухой щупает. Сколько бирюку ни подноси, все одно норовит тебя цапнуть.
Обида колыхнула душу Павла и залила сердце горячим и каким-то ненавидящим чувством. Где-то ясно и уверенно ходила правда, а он не мог ее ни увидеть, ни ощутить. И эта ускользающая правда злобила его тем более, что он знал: вот Хомутов мог бы прояснить его мысли, мог бы прямо, без обиняков, навести его на правильный путь. Батурина, сильного и мужественного человека, оскорбляло превосходство того, скрывшегося вот только сейчас на солнечном гребне балки. Павло окончательно обозлился и погрозил вслед кулаком — и, уже не сдерживая сердца, прошептал:
— Выбивать вас надо, чертову городовичню. Дышать нечем...
От куреня кричал Лука и ругался скверными словами, не стесняясь присутствием Любки. Павло уже не обижался на старика, наоборот, теперь отец был ему близок и родствен, как никогда. В этот момент только в нем он мог найти понимание и сочувствие. Подойдя к отцу, Павло взял его руку.
— Батя, ты меня прости... Я на тебя лаялся.
Такое поведение сына явилось полнейшей неожиданностью для Луки. Он обрадовался, заторопился, уже на ходу опалил его ухо:
— Да я и не обижаюсь на тебя, Павло. Ей-бо, не обижался, сыночек мой. Такой скипидар пошел, что кобелю каплю плесни под хвост — сбесится.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

о Ставропольщины дул сильный ветер, свистя в железных тернах, сгибая жердинки янтарных кизилов и орешников. Гнал осенний прикаспийский ветер рваные тучи, набрякшие студеной влагой. Густые дожди размывали дороги, вздували балочные ручьи, сбегающие в сердитую Кубань. Мчались шары перекати-поля, пролетая над завядшими кулигами донника и горицвета. Горько пахла степь, низкие тучи, клубясь и завихряясь, не могли полностью впитать эту горечь, и казаки всей грудью вдыхали пряные родные запахи.
Отмякли кобурные ремни и петли боевых вьюков, косматились конские гривы, отсырело оголовье, пенные полосы мыла появились у налобников и по скуловым грядам вдоль щечных ремней. Кони, навострив уши, поднимали головы. По блеску их глаз было видно, что узнавали они знакомое, близкое. Всадники подавали
голос, похлопывали по взмокревшей шерсти, по теплой неутомимой лопатке, двигающейся в такт шагу. Кони сдержанно ржали, позванивая трензельным и мундштучным железом.
В рядах не в лад пели, еле-еле шевеля губами, и песня, точно нарочито, была одна и та же; мотив этой казачьей песни, обычно бурный, тоскливо удлинялся. Так загоревавший гармонист, бездумно перебирая лады плясовой, медленно растягивает мехи гармошки.

          Скакал казак через долины,
          Через кавказские поля.
          Скакал он, всадник одинокий,
          Блестит колечко на руке...—

— Брось, Буревой, выть,— сказал Писаренко,— зря кольца дарили казачки...
Буревой, не ответив, замолк и внимательно уставился на заляпанные грязью носок сапога и стремя.
Всю ночь форсированным маршем шла с Армавира Жилейская бригада и к утру подходила к станице по Камалинскому размытому тракту. Никто в станице не знал о приближении казачьих полков, возвращающихся с германского фронта.
Станица еще спала, над ней клубились облака, шумели осокори и высокоствольные акации.
От Бирючьей балки бригада повернула к Золотой Грушке. Полки спешились, и казаки, держа лошадей в поводу, прошли мимо кургана. Каждый, приостановившись, снимал шапку, наталкивал в нее щебневатой земли и, миновав Аларик, с обрыва вытряхивал шапку в реку, несущую кипучие воды. Накрывшись, казаки снова перестраивались и двигались к станице верхней дорогой. Позади сотен осталась мятая колея глубокого следа, точно проклеймившая землю возле кургана дуговым кабардинским тавром. У подошвы Золотой Грушки зачернела яма, вычерпанная казаками, а по осыпным краям повисли обнаженные корешки, шевелящие по ветру белыми усиками.
Три года тому назад отправлялись на фронт казаки
прикубанских станиц. Шли в шестерочных звеньях, и каждый полк растягивался на версту. Теперь командиры развели строй «пожиже», в звеньях по три с глухими рядами, и все же полковые колонны были короче. Многих недосчитаются в кварталах и сотнях, и не одна мать или жена обольет стремя звеньевого горючими слезами, исцарапает сапоги, требуя ответа за убитого, за жизнь, оставленную в далеких и чужих землях.
Мрачные ехали казаки, втягиваясь в просторную форштадтскую улицу. Первый раз в истории Войска прибывали полки как бы тайком, без звона колокольного, без торжественной встречи на границе юртовых жилейских наделов. Впервые отняли землю у Золотой Грушки казаки и отдали ее Кубани.
Неудачна была война, много выбито казаков, и хотя везли в сундуках добытые в боях неприятельские знамена, хотя привел кое-кто голенастых баварских коней, но не было славы.
С большим трудом пробились эшелоны через Украину и Донщину. Выдержали немало стычек с разными непонятными отрядами, требовавшими сдачи оружия. Никто не бросал цветов под колеса теплушек, а на станциях встречали насупленными лицами и пулеметами. Революции требовалось оружие, в эшелонах его было вволю. Угрожающей силой казались идущие в полном боевом порядке полки кубанских казаков, но никто не сумел отнять ни силой, ни уговором пулеметы, винтовки и шашки. Только в Армавире, под угрозой артиллерийского обстрела, сдали казаки гаубичную батарею и десяток повозок с огнестрельным припасом.
Полки вошли в станицу, и снова начался дождь, но теперь уже мелкий, обложной, при потухающих порывах ветра и низком оловянном небе.
Дедушка Харистов, узнав в окошко кое-кого из фронтовиков, схватил шапку, короткий кожушок и, на ходу одеваясь, заторопился к церкви ближним путем, огородами.
С вчерашнего дня Харистов заменил заболевшего трясучкой церковного сторожа, и отсутствие его возле сторожки в столь ответственный миг могло окончиться худо. Пройдя огороды, старик с трудом перебрался через загату, накрытую поверх колючим хворостом шиповника, и потрусил по площади, спотыкаясь о свежие кучки, нарытые кротами. Войско двигалось обочь площади к саломахинскому мосту. Харистов, заскочив в ограду, схватил поржавевший дрот, спускающийся с колокольни, торопливо его задергал, пытаясь наверстать упущенное время. Малый колокол, которым обычно отбивались часы, тревожно загудел, спугнув с колокольни голубей-дикарей и галок с разбитого молнией карагача.
От колонны отделился казак.
—     Брось шуметь,— незлобно крикнул он, осадив коня.— Перестань!
Харистов видел всадника сквозь редкий частокол ограды, но, не понимая смысла запрещения, продолжал звонить.
—     Брось балабонить,— гаркнул казак.— Што ты галок пугаешь. Перестань, а то плетюгана отвалю...
Харистов мгновенно выпустил дрог, обернулся к всаднику. Заметив теперь седую бороду звонаря, казак сразу отмяк и извиняющимся голосом добавил:
—     Командир полка приказал. Чего народ баламутить. Встревать не за что, дедушка... Тут хоть как-нибудь тихом-михом да по дворам...
Он исчез за сторожкой, и перед Харистовым только на миг мелькнул взмыленный круп коня и блеснула подкова. Старик поглядел на ладони, выпачканные о ржавую проволоку, вытер их полой полушубка и быстрым шагом направился из ограды, думая пешком поспеть к правлению до начала сдачи знамен.
Набат все же поднял станицу. Причина тревоги сразу стала ясна. По улице, казалось, бесконечными звеньями двигались верховые казаки. Шли и шли, булькая и чавкая сотнями копыт. А когда все же строевая колонна закончилась, потянулись повозки, укрытые брезентами и увязанные бечевой, лазаретные линейки, патронные и пулеметные брички, телефонные двуколки, привязанные чембурами заводные и вьючные лошади, походные кухни и маркитанские возки.
Станичники устремились на главную площадь, кто пешком, кто верхом охлюпью, кто на подводах. Харистов увидел быстро идущую наперерез новенькую двухрессорную линейку Батуриных.
«Подвезут», — решил старик и остановился.
На линейке сидели Лука, Сенька и Миша. Правил лошадьми Павло, одетый в брезентовый плащ поверх синей суконной бекеши.
—     Садись, дедушка,— натянув вожжи, крикнул Павло.
—     Лезь вот сюда, на мягкое,— пригласил Лука, указывая на задок, на который был брошен навилень бурьянистых объедьев.
—     Там старичку несподручно, батя,— сказал Павло и, потеснившись, посадил его рядом.
—     Да я ничего,— смутился Лука,— я говорю, там помягче и не так грязюкой кидает, а тут у крыла, глянь, всего обсалякало.
—     Ну, пошли,— Павло дернул вожжами и сбоку подстегнул гнедого чулкастого коня, идущего в пристяжке. Гнедой рванул, заломил коренную пару, чуть не перевернул линейку.
—     Ишь ты, Гурдай-Мурдай!—весело крикнул Павло.
—     Атаманский? — спросил Харистов.
Павло обернулся:
—     Ага, зверюга конь! Думал, что сбрешет атаман отдела, ан нет, прислал.
—     Зря ты его подпрег,— бормотнул Лука,— дорога легкая, грязь жидкая.
—     Нехай жир потрясет, ему полезно,— отозвался Павло.— А то не только под верх, а и мышей перестанет ловить.— Толкнул Сеньку локтем:— С тебя магарыч.
—     За что, дядька Павло? — хитровато спросил Сенька.
—     Как же, отец прибыл с фронта.
—     А? — протянул невинным голосом Сенька.— А вот ты, дядька Павло, давно-давно с фронта, а что-сь с тебя магарычу не вижу.
Павло от души расхохотался.
—     Это ты верно. В самую точку попал. Ничего, наше дело еще впереди. Ну, поддай пару.
Кони обежали на мост. Павло боком объехал обозы, поднявшись на бугор рысью, погнал трояк возле дороги, подминая подвявшие стебли белены.
Миша видел редкие звенья, исхудавших коней, захлюстанные брюхи и подперсные ремни, подвязанные тугими витыми пучками хвосты. Он удивленно заметил, что казаки почти поголовно были одеты в мятые шинели, а бурки приторочены поверх саквенных кобуров. Помимо холодного оружия, все были вооружены винтовками, поперек груди висели серые подсумки с патронами.
Кое у кого у седел, поверх бурочных скаток, были пристегнуты дулами книзу короткие, нерусские винтовки, а вместо котелков на свертках попон заднего вьюка приспособлены лакированные каски с латунными шишаками. Музыкантские взводы двигались обычным порядком, но оркестры молчали, трубы, затянутые в набухшую парусину, покоились за плечами трубачей.
Народ, кинувшийся было к казакам, отхлынул и молчаливо двигался мимо дворов вместе с сотнями. Кое-где над толпой взметывался женский крик, сразу же обрывался, и еще страшнее становилось тяжелое безмолвие.
—     Коней узнают,— обернувшись к Мише, тихо произнес Павло,— хуже нет для бабы пустого седла.
Лицо Павла точно окаменело и отдалилось. Около глаз, на щеке, прилипла отшвырнутая копытом грязь, застывшая серыми кляксами.
—     Жену почему не взял? — осторожно спросил Павла Харистов.
—     Любку? Нечего ей тут делать. Все едино сопливить стремя некому. Я ведь домашний вояка. Еще наго-лосится... успеется...
В последних словах предсказывающе прозвучал особый, затаенный смысл.
Фронтовики ехали и исподлобья глядели на хаты с пегими подтеками по меловым стенкам, на окна с прилипнувшими к стеклам лицами старух и детишек.
Казаки глядели на близко знакомые замшелые заборы, палисадники, усыпанные мертвой листвой. Мокрый хмель обвивал крылечки. Сиротливо поднялись вверх цыбаря ¹; на летних печах лежали снопы камыша.
Лошади чавкали по раскисшей дороге, по щеткам стекала грязь. Иногда, завидев конюшни, кони ржали радостно-заливисто; услышав ответный призыв, петляли шаг, толкались на месте и, угнув голову, тянули домой. Всадники, набирая повод, ставили лошадей на место, в строй, освященный тремя годами кровопролитной брани. Бригада еще была подчинена войне и дисциплине, и пока никто не был волен в своих поступках.
Бригада направлялась на главную площадь, к правлению, чтобы дать отчет в проведенных походах. Впереди шел 2-й жилейский полк—как прославившийся в сражениях и сумевший в целости сохранить и приумножить полковое имущество. За ним следовал 1-й жилейский полк, потерявший во время тарнопольского разгрома старинные сундуки и почти четверть рядового состава. Чтобы скрыть урон, звенья были разведены с глухими рядами, и в рядах вели в поводу осиротелых коней.

Впереди полков ехали командиры, но не те, которых по мобилизации провожали отсюда, «е те, которых присылал на пополнение штаб дивизии. На первом полку стоял командиром есаул Брагин, на втором — Сенькин отец, старший урядник Егор Мостовой. В обозе, на головной бричке, сидел, накинув бурку и закутавшись желтым верблюжьим башлыком, Василий Ильич Шаховцов, командир батареи, сданной в Армавире по требованию большевистского комитета.
Сенька издалека узнал отца, вскочил и громко позвал его.
Мостовой услыхал голос сына, обернулся и долго вглядывался. Линейку задержали сгрудившиеся на перекрестке люди, и Мостового скрыло за поворотом угловое здание школы.
—     Батя, батя приехал,— подпрыгивая, радовался Сенька.
—     Да куда он денется, твой батя! — буркнул Лука.— Ну-ка поняй, Павло, пошвидче в объезд мимо Велигуровых, а то на площадь к разбору шапок заявимся.
Втянувшись в главную площадь, откуда они с молебном уходили на войну, сотни разошлись по местам и по трубному сигналу построились в резервную колонну, загнув на рысях фланги. Когда в тылу строевых сотен накапливались ряды обозных повозок, Батурины прикатили в правленский двор. Лука побежал скинуть дождевик, чтобы появиться среди стариков в полном мундире, а Павло с ребятами, быстро отстегнув постромки и привязав лошадей к пожарной коновязи, направился к правленскому крыльцу. Тут, несмотря на неожиданность, все было готово к встрече. Собирались музыканты. Стоял атаман, в парадной черкеске, с двумя писарями по бокам, причем один держал знаки атаманской власти, другой — инвентарную опись для проверки прибывших лошадей, бричек, амуниции и полкового снаряжения. Вокруг, заняв оба крыла просторной веранды, стояли выборные старики — члены станичного сбора.
Бригада построилась и общим фронтом подвинулась ближе к правлению. Ветерок колыхнул оранжевые штабные флаги, показав вшитые посредине извечно знакомые, ярко-красные ромбы, но теперь их цвет приобрел какую-то особую значимость.
Вот сейчас, как полагается по старине, подбодрятся казаки, несмотря на тяжелый марш,— прозвенит команда, блеснут клинки, отполированные многомесячной сечей; и замрут на одной линии, готовые и к бою, и к принятию новых обязательств перед станицей.
Но совершенно неожиданно раздалась певучая команда: «Слезай», повторенная, как эхо, всеми двенадцатью командирами сотен. Выборные старики недоумевающе переглянулись, подвинулись ближе к барьеру.
—     Отпустить подпруги, покачать седла! — повторили сотенные, и немного спустя покатилось резкое «смир-но-о-о!».
Команда, хранящая в своих шести буквах огромную сдерживающую силу непререкаемого подчинения и готовности ко всему, была произнесена. Старики вышли из оцепенения, облегченно вздохнули.
К крыльцу медленно, прямо по грязи, не разбирая дорожек, шли вооруженные командиры полков. За ними знаменосцы несли штандарты, завернутые в кожаные потертые чехлы. За штандартами следовал взвод охраны с шашками наголо. Подача знамен делалась по заведенному с давних времен обычаю, хотя отсутствие офицерского состава нарушало торжественность возвращения и встречи.
Оркестр рявкнул марш. Атаман, видя, что со знамен так и не сняли чехлов, сердито прокричал:
—     Отставить!
Замирающий звук барабана поплыл над площадью, усеянной по бокам квадрата фронтовиков шапками, платками и картузами.
Есаул Брагин первым поднялся по ступенькам, приблизился к атаману и совершенно неожиданно троекратно приложился к его мокрым усам. Повернулся к народу и поднял руку. Короткий шум сразу стих, и только стая галок пронзительно каркала, стараясь умоститься на сухой тополь. Галки снижались, цапали лапками ветви и, словно обжегшись, взлетали, испуганные и взъерошенные.
Мостовой, задержавшись внизу, у чистилки, старательно отскабливал сапоги, наблюдая растревоженных птиц, и одновременно искоса поглядывал на крыльцо. Знаменосцы стояли уже наверху, а взвод охраны, беззастенчиво оттеснив выборных, замер в положении «смирно».
—     Господа казаки,— начал Брагин,— мы не хотели воевать с немцами. Войну начало царское правительство, а потому, не признав его и сбросив, мы не признали и войну, затеянную царем. Мы возвращались домой по областям, горящим уже сейчас в огне междоусобицы и вражды, и с радостью вступили на мирную землю родной Кубани. У нас пытались отнять оружие, но мы его отстояли. Мы лишились артиллерийского вооружения, но это не суть важно, ибо в казацкой руке самое главное шашка и меткая винтовка...
К Мостовому сбоку протиснулся Василий Шаховцов и, разматывая башлык, шепнул:
— Что это он надумал, а?
Мостовой улыбнулся, скучающе взглянул на атамана, на выборных, насупленных и важных, широко зевнул и принялся сворачивать цигарку. Старики, оскорбленные столь демонстративным нарушением порядка, зашушукались, тыча пальцами в Мостового.
—     ...Вы мне доверяли, казаки! — почти орал Брагин, стараясь, чтобы его слышали все, а не только однополчане, к которым он обращался.— Вы прятали меня как офицера от анархических банд, слушались моих советов, послушайтесь и теперь. Наша свобода сохранится до тех пор, пока у казака имеется лошадь, винтовка и шашка, пока есть организация и дисциплина. Разъезжаясь по хуторам и приписным станицам, помните наказ вашего товарища и командира: по первому зову являйтесь сюда, готовые ко всем неожиданностям.— Брагин обернулся назад и согнулся в поясном поклоне: — Низко бью вам челом, господа старики.
Полки напряженно молчали. В. толпе поднялось и затихло реденькое «ура». Мостовой нервно растер горячий окурок в корявых пальцах. Оттолкнул плечом не успевшего посторониться Брагина и, не ответив на его угодливую улыбку, обратился к народу. Мостовой тяжело выговаривал слова, которые, придя с трудом, сразу становились на нужное место, и вырвать из рядов хотя бы одно из них было так же немыслимо, как пошатнуть Егорово упрямое тело.
—     Граждане станичники и товарищи фронтовые казаки Жилейской бригады! Много у нас было сволочей офицеров, и немало мы отправили их в штаб Духонина ¹ пощадив тех, кого поняли преданными рядовому казачеству. Есаула Брагина мы оставили решениями митингов девяти сотен, помиловали, в результате, выходит, понесли ошибку. Только сошел с коня — и сразу с атаманом в обнимку и сгорбатился до земли перед кем не нужно. Сковырнули мы старый режим, домой заявились, а тут все по-прежнему. Везде Советы выбирают, а у жилейцев опять атаман Велигура.
Площадь зашумела, с веранды раздались угрожающие выкрики. Велигура растерялся, и на его сером нездоровом лице, искрапленном угреватыми точками, дернулись широкие, точно ременные, складки. Мостовой сбил шапку на затылок, окинул толпу быстрым, решительным взглядом.
—     Оружие сохраняйте, казаки,— прокричал он,— сгодится оружие, а власть надо менять! Так и до царя, выходит, короткие пути остались. Разойдитесь по домам по увольнительным запискам, проверьте, как тут вместо нас хозяинували, какие прибытки фронтовому казаку прибыли. Утро вечера мудренее. Поглядим, обмозгуем, а потом соберемся и все вырешим. Знамена оставим при правлении, а не в церкви; так будет лучше их укараулить...
Мостовой подошел в Брагину.
—     Вы глядите, господин есаул, не дюже, а то мигом разжалуем...
—     Товарищ Мостовой, вы меня напрасно сконфузили, ей-богу, напрасно,— извинялся Брагин.— Посудите сами, остывши, не вгорячах: что я сказал предосудительного? Ведь в результате вы повторили мой разумный призыв, несколько иными словами. Только я уважил стариков, почтил атамана, но что ж из этого? Нельзя же с порога всех обозлить, а завтра братоубийственную войну открывать.
Мостовой не доверял Брагину. Вот и сейчас есаул стоит перед ним высокий, подтянутый и чистый, гораздо опрятнее его, несмотря на одинаковые условия пути. Кажется Мостовому, что этот красивый и бравый офицер смеется над ним, над его мыслями, над обгорелой шинелью, захлюстанной настолько, что полы обвисли тяжело и при движении колотятся и стучат, как будто в обтрепанной бахроме подвешены дробинки.

Брагин напоминал Мостовому щуку, случайно накрытую хваткой, когда она, прижатая дужками, бессильно бьется под клетчатой сетью,— схватишь руками, выскользнет, красивая и упругая, созданная для хищных нападений и предательских набегов. И глаза есаула были щучьи: зрачки, обведенные светлым прозрачным ободком, придающим лицу удивленное и бесстрастное выражение.
—     Ты меня, Егор, прости,— говорил Брагин, тряся пойманную им руку Мостового,— знаешь: родные места, люди, расчувствуешься. Ведь Велигура хороший старик. Нет? Ну, может, и нет, но вот видел я там перед собой выбритую физиономию врага, а тут что за враг? Борода, усы, русские такие усы, казачьи...
Мостовому стало ясным, почему этот человек, весьма нелюбимый казаками, остался нетронутым, почему свои не пустили ему пулю в спину во время последнего неудачного наступления русской армии.
Он легонько освободил руку и направился вслед за писарем, который спешил проверить по описи полковое имущество и регалии.
На правленский двор свозили повозки, распрягали и отводили лошадей в общественные и близлежащие частные конюшни.
К Велигуре повезли на четверочных бричках кованные стальными полосами сундуки. Во дворе у амбаров их с трудом сгрузили, подложив на борта повозок столбы. Поставили сундуки на деревянный настил, наполовину вошедший в землю под их тяжестью.
—     Наши будут,— хвастливо заверил подошедшего Мишу Федька Велигура.
Миша ничего не возразил: он чувствовал себя одиноким и ненужным. Сенька остался с отцом, Петя и Ивга потащили домой брата. Павло, побеседовав с однополчанином, куда-то исчез, дедушку Харистова послали за сургучом для печатей к отцу настоятелю сергиевской церкви. С прибытием полков у всех нашлось ка-кое-то дело, один Миша, никуда не определившись, из любопытства сопровождал сундуки. Обрадованный появлением Федьки, Миша оживился и вместе с приятелем деятельно принялся знакомиться с завезенным во двор имуществом.
Походные кухни, известные им давно, не возбуждали никакого любопытства, две закутанные брички, которые уже подкатили под навесной сарай, также не привлекли особого внимания, и друзья снова возвратились к сундукам. На сундуках висели два хитрых старинных замка, продетые толстыми ушками в резные тяжелые скобы, и красовались шнуровые печати с явственным оттиском царских орлов на сургуче. Миша до этого встречал сургуч только на водочных бутылках.
—     А что, Федя, может, там водка? — неожиданно спросил Миша.
—     Вот дурак,— ухмыльнулся Федька, — кто ж в сундуке водку держать будет. Бутылки поколотятся. Ишь как их швыряли, давно б с них юшка через крышки потекла.
— Сургуч, как на водке,— тихо проговорил Миша и еще раз обошел сундуки. Приблизившись, протянул руку, чтоб пощупать печать.
—     Ну, давай, давай отсюда, — грубовато отогнал его поставленный на часы казак из молодых правленских тыждневых,— захаживаешь, как заяц вокруг капусты. Все одно не утянешь, хребет лопнет.— Часовой рассмеялся собственной остроте, показавшейся ему забавной, и легонько потолкал прикладом по крышке.— Не иначе золотом да самоцветным камнем набиты. По жмене каждый казак кинет — и то бугор.
Федька присел на колодезный сруб и показал часовому язык.
—     Золото?! Кто ж туда золото будет кидать?
—     А куда же его девать?
—     В подушку зашивают, в седло, вот куда,— уверенно заявляет Федька,— вилку золотую нельзя в седло зашивать, проткнет не тебя, так коня, а деньги можно.
С черного крылечка спустились несколько стариков, сам хозяин и есаул Брагин. Сковырнув ногой развалившегося на крылечке щенка, Велигура повел гостей по двору. Видно, они только что совещались, судя по куцым обрывкам не договоренных в доме фраз. Миша уловил фамилии Мостового, Хомутова, Гурдая, Филимонова и Корнилова. Лука Батурин постучал по сундуку кнутовилкой.
—     Как бы не утянули,— сказал он,— народ вороватый пошел, на ходу штаны снимают. Ко мне бы их перетащить, я уж их сам как-нибудь бы укараулил. Беспокойный я до сохранения имущества.
Атаман нахмурился.
—     Что ж, я-то раззявей тебя?
—     При чем тут раззявей,— Лука почесал затылок,— ишь Егорка Мостовой сегодня чего с правленческого крыльца сулил. Он вожжу под хвост захлестнет! Я его еще смолоду знаю. Егорка раз посулил, так уж стреножит...
—     Хоть бы тебе чиряк на язык,— обругал Луку Тимофей Ляпин,— вечно ты с предсказами, как ворожка. До атаманской булавы надо еще голову, а где она у твоего Егора? Стреножит?! Кандальное путо и то хороший жеребец свернет на боковину, а ременное где-нибудь да треснет.
Старики удалились под сараи. Ляпин взобрался на бричку, отвернул брезент. На бричке рядком стояли, укрытые чехлами, станковые пулеметы.
—     Ну как, Лука Митрич, стреножит? — спросил Ляпин, подмаргивая.

ГЛАВА II

Двор Егора Мостового на краю станицы, у устья Саломахи, впадающей в Кубань через камышовое гирло, поросшее по берегам ивами и густым вербовником.
После сдачи станичному сбору знамен 2-го жилейского полка Мостовой возвращался домой, ведя в поводу коня, заморенного утомительным маршем. Сенька находил дорожки, цеплял отцову руку, тянул за собой.
—     Сюда ступай, батя. Вот сюда, тут хорошо идти, золы накидали... Батя, чего же ты осклизаешься? Так
/ и упасть можно.
Дождь немного притих. Кое-где сквозь порванные облака проглядывали звезды. Тучи двигались за Кубань, к хребту, прорывы закрывались, и блеснувшая перед этим лужа угадывалась только по бульканью редких дождевых капель.
—     Тьма-тьмущая, Сенька,— сказал Егор, нащупывая влажную спину сына,— как у тебя с обужей?
—     У меня чеботы добрые, батя,— успокаивал отца Сенька,— у меня онучи из шинельного сукна, дядька Павло отдал свои, фронтовые.
На Сенькиных ногах были худые опорки, набитые холодной грязью. Двигаться было тяжело, пальцы, казалось, раскисли. Сенька храбрился, стараясь не беспокоить отца при первой же встрече после трехлетней разлуки.
—     Лука все время нашим паем пользовался? — спросил на ходу Егор.
—     А как же. Из году в год, без передыху пшеницу-белокорку сеял. Первые два года родила ничего себе, а на третий — подкачала.
—     Стало быть, истощил землю?
—     Ну да,— подтвердил Сенька,— по своим паям пшеницу пускал вперемежку то с подсолнушками, то с кукурузой, а на нашу навалился одним зерном. Жирная, говорит, земля, черт ее не возьмет.
—     Заработанное тобой сполна отдавал?
Сенька помялся.
—     Как сказать, батя. Сапоги да тулупик справил, как мы и рядились. Ничего себе, юхтовые сапожата — матрос Филипп пошил. За Батуриным еще пять четвертей гарновки да чувал кукурузы рисовой. Отдать должен.
—     Сапоги-то сносил?
—     Где там сносил,— мальчишка засмеялся. После короткого молчания добавил:— Дед Лука только показал их, а потом в сундук. Я ему говорю, отдай, зима подошла, ногам зябко, а он кнутягой...
— Бил? — тревожно перебил отец.
—     Бил?! — Сенька хмыкнул.— Так я ему и дался. Им кисло меня бить... Ну их... я их...
Голос Сеньки задрожал, осекся. Отец приблизился вплотную. Заметив, что сын ежится в женской холодай-ке, перекинул винтовку со спины на плечо, расстегнул шинель, худенькое тело прильнуло к нему.
—     Кнутом и палкой? — спросил Егор. Он шел, стараясь попасть в такт мелким Сенькиным шагам.— А может, и... кулаком.
— Всяко попадало, батя,— признался Сенька,— только ты не серчай на них, плюнь. Мне еще не так. Дед Лука замахнется, а я угнусь. Право слово, не было больно, батя. Провалиться на этом месте!
Сенька, понимая состояние отца, пытался его успокоить. Егор оценил эту невинную уловку, ему хотелось
как-то задушевней приголубить сына, но гордая казачья суровость сдерживала.
—     Чего же ты Луку в свой черед не потянул кнутом, а?
—     У него не вырвешь, цепкий дед! Зато я у Луки раз по осени курицу-несушку упер,— похвалился Сенька, вздрагивая от внутреннего смеха,— вот убей меня цыган молотком, не брешу.
—     Как же ты? Ну, ну, расскажи.
Сенька подробно поведал случай с похищением курицы. Егор коротко посмеялся.
— А хату доглядал?
—     Нельзя сказать, чтобы здорово,— вздохнул Сенька,— забегали раз с Мишкой Карагодиным, на завалинке посидели, да домой: страшно. В стрехе что-сь свистит. Дедушка Харистов рассказал нам, что когда-сь давно возле нашей хаты казаки черкесов побили, а он отца своего с бердана невзначай подвалил,— так и вовсе страхота. Еще мертвяки приснятся, ну их... Забор наш вчистую соседи растянули. Сарайчик и тот наполовину раскрыли.
Дальше двигались молча, каждый был занят своими мыслями. Мимо — просвечивающие сквозь щели ставень оконца хат.
Иногда доносились глухие звуки песни, переливы гармоники, пьяный шум — праздновали приход казаков с фронта. В большинстве домов было тихо, а во дворах безлюдно. Знал Мостовой — немало станичников сложило головы в далеких и скупых землях. Не всем был праздником приход жилейских полков, не каждой семье радость.
Вот и окраина. Здесь, ближе к обрыву, жили либо извечная казачья голытьба, либо недавно отделенные семьи, не успевшие еще поставить службы и заборы. Вместо огорожи тянулись канавы, обсаженные тоненькими деревцами.
Зашумели камыши, с гирла потянуло гнилым холодом. На путников надвинулся знакомый размашистый тополь, слабо покачивающий голыми ветками. Белым пятном обозначилась хата.
Забор и впрямь исчез. Повырывали даже столбы, оставив линию ямок, сейчас до краев заполненных водой. Вправо чернели амбары и длинный, в три звена, сарай соседа Игната Литвиненко. Мостовой на минуту
задержался, будто оценивая повреждения, сжал ремень винтовки и направился во двор, подгибая сапогами стеблистую податливую лебеду.
У тополя Мостовой остановился, накинул на сучок повод и медленно подошел к хате. Какой маленькой и убогой показалась она ему! Стены отсырели, завалинку размыло; вся хатенка осунулась и скосилась. Ставни и двери были заколочены, возле трубы шевелилась сурепка, выросшая на крыше.
В этом неказистом жилище родился Егор Мостовой. Во дворе, полого уходящем в густой очерет, прошла его юность. Тут же отпевали родителей, и отсюда, незадолго перед войной, отнесли на погост его тихую, некрасивую жену. Егор провел шершавой кистью по лбу, отгоняя ненужные сейчас воспоминания, выругался сквозь зубы и начал зло отбивать прикладом Доски, накрест прибитые к двери. Отрухлявевшие за три года доски легко кололись, и он снял их по щепкам. Толкнул ногой дверь. Она открылась без скрипа, как будто провалилась внутрь.
В сенях Егор чиркнул спичкой, огляделся. Отовсюду несло затхлостью. Дощатые стенки зацвели и покрылись сырым грибком. Не гася спички, переступил порог хаты и, тяжело шагая, прошел к печи. Опустился на лавку, скрипнувшую под ним, и широко расставил ноги. Печь неприветливо зияла черным овалом, и на шестке, будто пемза, застыла комкастая кизячная зола. На столе, лавке и иконе толстый слой пепельной пыли. Сенька осторожно, боясь вздохнуть, подсел к отцу. Спичка догорела в корявых пальцах Мостового, затухла, красновато затлел уголек, почернел, скрутился. Егор притянул к себе сына.
—     Ну, вот и война кончилась... отказаковались... Вот мы и опять вместе... дома...
Сеньке до слез стало жаль отца. Он шмыгнул носом и приник к щетинистой и какой-то плоской отцовой щеке...
—     Ничего, папаня,— утешил он,— мы тут все мигом приберем, почистим. Мишку покличу Карагодина, Ивгу Шаховцову. Хочешь, я у деда Луки занавеску попру?
Егор медленно провел по голове мальчика широкой шероховатой ладонью и ощутил мокрые глаза и щеки.
—     Семен, чего ты? Брось... А еще казак.
Мальчик рывком уткнулся в отцовы колени, пахнущие конским потом и кислым сукном. Плечи Сеньки подергивались.
—     Зря, совсем зря, Сенька,— утешал его отец нарочито веселым голосом.— У нас еще будет жизня. Что же мы, так век и будем, как бурьян на межнике?
Сенька заглатывал слезы.
—     Федька Велигура, атаманский, говорил... казаки с походу полные седловые подушки пятериков золотых привозют. А ты?.. Война насовсем кончилась, а пятериков нема.
Мостовой приник к уху Сеньки колючим ртом.
—     Эх ты, Семен Егорович, какие там пятерики. Видал, бирюками казаки возвернулись?! У атамана коленки дрожали... Война только зачинается... Чего ж ты кручинишься, сынок?
Мостовой завел коня в сени, расседлал, растер ему спину и ноги попонкой и, вытряхнув из вьючной сетки мелкое сено, потрепал гриву.
—     Ну, привыкай, Баварец, к кубанским харчам.
Взвалив тяжелый вьюк на плечо, внес в хату. В темноте полез в правую суму, нащупал мешочек с ружейной принадлежностью и, позвенев в нем, вынул огарок толстой восковой свечки.
—     Все требуется хорошему казаку,— сказал Егор, засветив огонь,— а полковому командиру тем более. Карту ночью читать...
Откуда-то подуло, пламя заколебалось.
—     Батя, а как же свечка на ветру? Не гаснет?
—     Ишь догадливый,— удивился Егор,— верно сообразил. В походе свечка пожар. Это мы в дурака в теплушке играли, осталась.
Из той же сумки появилась саква с галетами, банка с тушеным мясом. Мостовой вскрыл консервы кинжалом. Отец и сын .поужинали неприкосновенным запасом, звучно разгрызая окаменевшие галеты. Сеньке пришлись по вкусу и сухари, и консервированное мясо, приятно попахивающее лавровым листом.

—     То-то вы по три года воюете,— заметил Сенька, уписывая за обе щеки: — Харч у вас — дай боже москалю под пасху...
—     Москалю-то, может, и дай боже, а вот...— Егор наклонился, пощупал Сенькины ноги,— ты ж простынешь, ай-ай-ай... Скидай опорки, грейся. Что ж ты молчишь?
—     Ничего,— солидно говорил Сенька, отставляя набитую липкой грязью обувь,— я привышный. Меня никакая хвороба не берет.
Он завернул в попону посиневшие ноги и сразу ощутил приятную теплоту и сухость. Егор, наполнив торбу зерном из саквы, вышел в сени. Оттуда послышалось храповитое ржание. Мостовой возвратился, отряхивая рукав.
—     Жадный до зерна Баварец! Пока торбу навесил, всего обслюнявил. Умный конь: как пожрет зерно, сам торбу снимет, абы было за что зацепиться.
—     А как же ты коня достал, батя? — спросил Сенька, прижимаясь к отцу плечом.— Ты же пеши ушел.
—     Хозяина убили, конь жив остался,— нехотя проговорил отец, остилая вверху, на холодной печи, шинель.
—     Кто ж убил, а? —«полюбопытствовал Сенька, подлезая под бурку.— Ты, батя, убил?
—     Нет, ты! Скинь холодайку, накинься сверху, так завсегда теплее, на позиции проверено.
Сенька стянул кацавейку, и вскоре отец и сын заснули, крепко прижавшись друг к другу.

ГЛАВА III

Утром Мостовой уехал в Богатун, но немного погодя заявился Павло Батурин. Он привез груженую фуру.
—     Отец дома? — спросил он Сеньку, слезая с воза.
—     Нема бати, дядя Павло.
—     А где ж его спозаранку унесло?
— В Богатун подался, крылыциков пошукать, хата-то совсем раскрытая.
Сенька соврал. Отец уехал, когда мальчишка еще сладко спал, и цель поездки ему не была известна, но так уж воспитал себя Сенька: обязательно все знать и ни перед каким вопросом не теряться.
—     Принимай тогда сам заробленное,— сказал Павло, развязывая бечевку.
—     Так бы и говорил сначала, дядька Павло. И зачем тебе батя! Не он же зароблял.
Павло внимательно присмотрелся к мальчишке и покачал головой.
—     Востер, как у доброго чеботаря шило. Куда сваливать прикажете, Семен Егорович?
—     Давай в хату, сараишко течет.
—     В хату так в хату,— согласился Павло. Поплевав на ладони, огладил мешок, зацепил пальцами за гармошку завязки, поставил па попа и, играючи вскинув его себе на плечо, направился к хате. Сенька, обнаружив окорок, захватил его, добавил мешочек с фасолью и пошел вслед за Павлом. Вскоре все, что привез Павло, перекочевало в хату Мостовых.
Сенька сам развязал овцу-ярку, схватил вскочившую было овцу за шероховатые рога, другую руку запустил в густую курчавину шерсти. Ярка коротко заблеяла.
—     Не мемекай, дурочка,— успокоил ее Сенька,— ты у нас для расплоду. Кабы валух, то, считай, враз под ножик. Ну, ну, не дрыгай ногами, все одно от меня не убежишь, я резвей тебя...
Павло снял мелкодонное мучное корытце. Стряхнул, похлопал по днищу.
—     Отнеси в хату,— сказал он,— да гляди, дури не наберись коню полову в нем замесить. Понял? Любка подойдет, пироги поставит.
Павло взялся за вожжи.
—     Прощевай, Семен Егорович, — сказал он, круто повернув повозку.— Скажи отцу, днями до его добегу.
День, было потемневший с утра, распогодился. Появилось скупое декабрьское солнце, подогревшее ноч^ ную изморозь и снова увлажнившее бурьяны и ставни.
Сенька, привязав овцу в сарае, решил сколотить ей загородку. Попросив у соседа Литвиненко молоток и плотничьи щипцы, пошел в огород и, оглядевшись, начал выдирать гвозди из ветхого литвиненковского забора. Тащил через один, чтобы не повредить огорожи. Когда в кулаке оказался толстый пучок ржавых гвоздей, он, невозмутимо посвистывая, покинул место преступления. Подобрав щепки и доски, снятые с заколоченных окон и двери, он перенес их под сарай — и деятельно принялся мастерить загородку. Торопясь, часто попадал молотком по пальцам и таил надежду, что вот-вот должен же, наконец, примчаться Мишка, более ловкий, чем он, в столярном искусстве. Друг не являлся, и Сенька, хоть с грехом пополам, закончил работу и даже остался ею доволен.
—     Вот и готова закута,— торжественно сказал он, обращаясь к овце,— а Баварцу ясли смастерим чуток погодя, дай только потемнеет.
С трудом перевалив ярку в закуту, он кинул ей охапку объедьев, и овечка стала жевать стебельки, торопливо двигая узкими челюстями.
Сенька медленно обошел все подворье, уставившись на единственный столб, чудом уцелевший от забора, почесал затылок, как это делал Лука — его прежний хозяин.
—     Собачий народ. Растянули все как есть. Не углядели мы с Мишкой, справедливо батя замечание сделал.
Любка появилась незаметно, так что Сенька даже вздрогнул от неожиданности. Она несла, прижав к груди, макитерку с заквашенным тестом и завернутый в вышитую старенькую скатерку узелок с выпирающим острым ребром чашки.
—     Здоров, Егорович,— шутливо сказала она, осторожно ставя ступню, чтобы не оскользнуться и не побить посуду,— отчиняй-ка окна, двери, принимай незваных гостечков.
В комнате раскутала узелок, и Сенька увидел глиняную миску, наполненную кусками утятины и оладьями.
—     Снедайте, Егорович,— пригласила Любка улыбаясь. На смуглых щеках появились ямочки.— Небось проголодался, кишка кишке марш играет?
—     Тоже скажешь,— мальчишка поморщился, скосясь на чашку,— мы уже с батей поснедали, австрическими галетами, во!
У Сеньки с утра не было во рту и крохи. Занятый работой, он забыл про еду, и теперь от ароматных запахов снеди у него засосало под ложечкой. Он проглотил слюну.
—     То были австрические галеты, а тут жилейская утка. Обед на обед никогда не повредит...
—     Батю подожду.
—     Чего его ждать. Хватит тут на обоих, да еще останется,— сказала Любка, подсучила рукава узкой ситцевой кофтенки и, захватив ведерко, пошла к двери. У порога обернулась. Заметив, что мальчик не решается приступить к завтраку, приказала: — Снедай да выматывайся из хаты, я посгоняю пылюку, да хоть трошки пол глиной подмажу. Срамота глядеть... бобыли несчастные. Булку бери в скатерке, там и соль...
Вильнув задом, Любка вышла, прихлопнув дверью. Сенька принялся за утятину, высасывая косточки и мелко размалывая их зубами.
—     Жаль, что щербатина у меня во рту, а то бы я мозговую косточку на порошок перемолол,— рассуждал мальчик, хрустя и посапывая.
Мостовой удивился, обнаружив сияющие стекла, выскобленные подоконники, веселый огонек,— в 'печи жарко горели овечьи кизяки, выпрошенные Любкой у Литвиненко. У порога он развел руками, не решаясь ступить на вымазанный глиной пол, расписанный шахматным узором.
— Сенька, вот так преображение господнее. Как на пасху. Может, мне в сарае перегодить?
Любка улыбнулась, обнажая острые зубы. Она раскраснелась у печи. Поставив на стол оголенные локти, подперла подбородок руками.
—     Скидай в сенях сапоги. Ишь захлюстался, как валух у неудахи хозяина.
—     А, это вы, Любовь Мартыновна! Мигом сниму чеботы.
Мостовой был весел и радостен. Очевидно, поездка принесла удачу. Пройдя к столу по постеленной Сенькой дерюжке, он крепко пожал Любкину руку. Любка оглядывала его сухощавое лицо, чуть тронутую сединой голову, давно не бритые щеки, покрытые рыжеватой колючкой, и в глазах ее, так похожих на обмытую дождем черную смородину, появилась неясная тоска. Она тряхнула головой, привела в порядок выбившиеся из-под платка прямые гладкие волосы и покусала пухлые губы, придающие ее лицу детски наивное выражение.
—     Вроде посправнее был, Егор, а? — сказала она.— А может, оттого, что небритый? Седой волос нажил.
—     Седина — кручина невеликая, Любка,— поглядывая на утятину, заметил Мостовой каким-то булькающим от голодной слюны голосом,— абы кость не размякла. Для казака жидкая кость — гибель.
—     Ты бери, бери утятину,— предложила Любка,—
для вас принесенная. А насчет кости, я ж не. знаю, Егор, я ж у тебя кости не щупала.
Мостовой засмеялся, почувствовав в словах Любки особенный смысл, и начал расправляться с уткой. Сенька так, чтобы не слышала Любка, шепнул:
—     Ну как, батя, богатунцы? Хохлы как?
Отец ущипнул его за бок.
—     Много будешь знать, скоро поседеешь.— Заметив обиду сына, успокоил:— Хорошо, Сенька. У них уже вполне Советская власть, и знаешь... батарея полевая на площади... право слово. Вот тебе и хохлы, дружные. Завернем, Сенька, дела, не горюй.
—     И ничуть я не горюю, батя! Я такой...
Мостовой давно заметил мешки в доме, но спрашивать не хотелось. Он догадывался, откуда зерно и мука, и сознание того, что вот он, взрослый казак, вынужден будет жить за счет своего сына-мальчишки, как-то беспокоило его и омрачало радость важных известий, узнанных в Богатуне и у Хомутова. Он воевал, а сын, лишенный школы, голодный и холодный, зарабатывал хлеб, которым он сейчас, по возвращении с фронта, должен будет пользоваться. Это наполняло его горячей любовью к своему вихрастому сынишке, всегда такому гордому, даже в нищете, серьезному не по годам, и одновременно поднимало в его душе чувство ненависти. Наступит ли когда-нибудь справедливость на земле? Найдет ли народ настоящую свободу?
В печке догорели кизяки, развалившись багровыми кусками жара. Любка ударила по ним рогачом и нача« ла разгребать по поду. На стеклах играли огоньки, и Сенькино загорелое лицо отливало кованой бронзой. Вот с такими лицами Егор видел статуи в разбитых снарядами дворцах польских магнатов.
Пользуясь тем, что Любка была занята возле печи, Мостовой спросил Сеньку:
—     Откуда? — указал глазами.
—     Заробленное, Павло привез. Тут, видать, и за пай.
—     Лука знает?
—     Я не спрашивал.
—     А Павло чего говорил?
—     Ничего особого. Свалил, да и айда до дому. Хотя нет, говорил. Днями забегит...
—     Угу,— пробурчал Егор, подошел к окну, закрыв его собой.
—     Что там, батя?
—     Кажется, твой дружок, Мишка КарагоДин. Видать, пожертвование приволок.
Миша слез с Купырика, снял с нее узкий чувал, разделенный для удобства на два оклунка; оставив кобылу непривязанной, направился к хате. В комнату вошел с пустыми руками. Поздоровался, подмигнув Сеньке: выйди, мол, на минутку. Егор подозвал Мишу.
—     Видал все с окна,— раздельно отчеканил он,— скажи папаньке спасибо. Да только пускай не присылает больше ничего, понял?
Миша замигал.
—     Почему?
—     Что мы, побирушкп? Не сумеем выпросить — отнимем.
Заметив испуг Миши, похлопал его по спине.
—     Чего прислал отец?
—     Мука вальцовая, сало да моченые яблоки. Батя говорил, что вам должен.
—     Было такое дело,— согласился Мостовой,— на богатунской ярмарке, на покров день... Ну ладно, подберем. Отец дома, в горы еще не мотался?
—     Мотался, дядя Егор. Две ночи у нас переспали кум Мефодий Друшляк да Махмуд-черкес с Ульского аула.
—     Мефодия знаю, а Махмуда нет. Молодой?
—     Молодой. Хотя черт их разберет. Черный, худой, они все на один лад, азияты.
Мостовой поглядел на мальчишку и укоризненно покачал головой.
—     Это уж зря, Мишка,— сказал он,— вот вроде китайцы для нас все одинаковые; если на кумыка глянешь, тоже вроде их всех на одну колодку делали. А они н-а нас глянут и смеются: русский Иван, все как один, яман. Яман — плохо, по-ихнему. А почему? Потому что научили нас так их считать. Как глаз чуть нашего косоватей или кожа чудок почугунистей, уже и не человек. А это зря... Приглядись к ним, и глаза у них разные, и щеки, и носы, и все, одним словом, снаружи. А разгляди их снутри, есть и добрый, как ангел, и злой, как черт. Один из них весь век хребтину гнет, а другой знай чихирь-вино попивает. Горя у них еще больше нашего. Нас хоть вот с одного боку жмут.
Вопьется клещук вроде Луки и сосет кровь, и черта два его отдерешь, даже когтями. А у них тоже свой Лука-клещ, да еще и мы его норовим по горбяке ляпнуть, злость срываем... Разобраться — одинаковые мы с ними. Бедняк и бедняк, богач и богач. Да и строение организму одинаковое: голова, два уха, в носу пара дырок, на ногах по пяти пальцев. Только у голытьбы нашли две жилы, чтоб на двадцать четыре часа хватало горбатиться, а у богатого — кишка тонка и жилы голубые какие-то, как потянешь, так порвешь.
Егор заходил ко комнате.
—     Кругом голова идет, как будто четвертуху водки оглушил, и вот не просыпаясь весь век ходишь, шатаешься. Городовик не любит казака, казак — городовика, черкес норовит казаку кинжал в пузо, кто разберется, а? — Егор развел руками, а 'потом, подмигнув приятелям, добавил:— Да вот нашлись люди, разрешили все, и стало все ясно. Угадайте, кто эти люди?
—     Большаки,— разом выпалили ребята.
Мостовой чуть не присел.
—     Это кто ж вас надоумил, а?
—     Хомутов Трошка.
—     Ага,— понимающе протянул Мостовой,— только на большаки, а большевики.
—     А дедушка Харистов говорит «большаки».
—     То, что деду простительно, то вам срам. Тот, как бы там ни крепился, а все же ив жизни уходит, а вы только в нее лезете... бычата...
Он разлохматил им волосы.
Вынув хлебы, Любка собралась уходить. На прощанье сказала Егору так, чтобы не слышали ребята:
—     Без бабы небось тошно?
—     А что?
— Да ничего. Холодно одному спать...
Любка по-бабьему жалела Егора, и в словах ее не было похотливого смысла. Мостовой понял ее и, проводив до улицы, серьезно попросил:
—     Подыщи бобылку, Любка. Не для чего иного, не подумай, а нужна баба в хате, хозяйка. А то вечно я какой-ся,— Егор, подыскивая подходящее слово, наморщил лоб,— неуютный...
—     Поскорейше найти? — встрепенулась Любка,— А?
Егор подумал, вздохнул.
—     Пожалуй, нет... После заварушки...
—     Пока солнце взойдет, роса очи выест,— печально сказала Любка и потемнела,— что-сь и у меня на сердце нету спокоя, Егор. Вроде кто-то царапается. Перестанет, а потом опять когтем, царап... царап...
Из-за поворота, зацепив акацию осью и ободрав кору, вынеслась линейка в парной упряжке. Егор и Любка сразу же узнали Луку Батурина, нещадно отваливающего коням кнута. Проскочив мимо них и забрызгав грязью, Лука круто повернул и, спрыгнув на ходу, подбежал к Мостовому. Вначале ничего разобрать было невозможно, в воздухе гремел голос Луки и висла, как нанизанная на нитку, матерщина. Егор отступил немного, кусал губы.
—     Ты что шумишь, а? — сдерживаясь, спросил он, напружинив сухое, но сильное мускулистое тело.
—     Грабители, соловьи-разбойники,— кричал Лука.— Ободрать хотите <с живого шкуру! Шкуру живьем ободрать...
—     Какую шкуру? — Егор скрипнул зубами.
—     Фуру зерна пригнали ему, овец, а он прикидывается Исусом Христом... Точно сто годов на кресте висел.— Лука, не обращая внимания на невестку, сопровождал каждое слово ругательствами.
—     Батя, нельзя так, видишь — народ,— укорила Любка, выступая вперед.
К ним, привлеченные шумом, сбегались охочие на скандал люди.
—     Ага, так и ты ему, сучка, хвост подносишь! — взревел Лука и с размаху стегнул Любку.
Мостовой кинулся к Батурину и так рванул кнут, что кнутовилка огненно пожгла старику ладонь.
—     Я с тебя крендель сделаю, черт мордатый,— прошипел Егор, стискивая локоть.— Чего орешь? Да, Павло пригнал фуру. Сенькой заробленное привез.
—     Сенькой, Сенькой,— засвистел старик, наступая на Егора,— кормил его, обувал, одевал, приютил у себя, а теперь грабить. Павло?! Павла обдурить — раз плюнуть... Павло у меня блаженным стал... Отдавай фуру назад... Полковник! Полковником стал. Чертова шерамыга. Двум свиньям есть не разделит, полковой командир... Лютого Степку кнутами выдрали, и тебе не миновать.
Об меня ремень опалится,— придвинувшись вплотную, процедил Егор,— кабы не твои годы, несдобровать бы сегодня на моей улице...
Лука близко ощутил жесткое тело Егора, и близость эта показалась ему страшной.
Он оттолкнулся от Егора, но снова как бы весь воздух и пространство заполнило это железное недружелюбное тело. Старик напрягся и обеими руками саданул Мостового в грудь. Егор отшатнулся, кровь сразу залила его сердце. Размахнулся. Ахнула толпа, пронзительно крикнул Сенька. Этот единовременный вздох толпы и тревожный крик сына отрезвили Мостового. Он не донес удара, опустил кулак, и обмякшая рука упала тяжело, как молот. Он вскинул взор на Луку, тот криво усмехнулся, и в глазах его Егору почудилось торжество победителя. Гнев снова наполнил сердце Мостового. Он, поиграв желваками, подошел. Лука испуганно попятился.
—     Не трожь, не трожь, Егорка. Засудит общество... Сибирь...
Мостовой изловчился, схватил Батурина, смял его вдвое, швырнул спиной на линейку. Набрав туго вожжи, уперся ногами в землю и начал сечь коней так, что они, обезумевшие и страшные, взвились на дыбы, фонтанами поднимая грязь.
Егор кинул вожжи на шею Батурина и гаркнул. Кони понеслись по улице, швыряя задок из стороны в сторону и подкидывая хозяина, тщетно пытающегося приподняться.
Егор, ничего не видя, медленно направился к хате, тяжело ставя ступни на землю, которая, казалось, раскачивалась под ним, точно он мчался, стоя на балластной платформе. Заметив в руках кнут, бросил его под ноги и замял в грязь...

ГЛАВА IV

Елизавета Гавриловна, управляясь по двору, первая увидела Сеньку и постучала Мише в окошко. Миша, не услышав слов, но поняв, что мать зовет его, моментально выскочил, на ходу накинув полушубок.
—     Чего кликали, мама? — спросил он, поеживаясь на студеном воздухе.
—     Сенька-то, погляди!
Мишино сердце забилось не то от гордости за друга, не то от зависти. Сенька подъезжал на отцовском Баварце, снаряженном диковинной драгунской сбруей, непривычной казацкому глазу. Баварец, подбодряемый Сенькой, подпрыгивал под ним, играл, кося глазами, и у трензелей клубилась пена. На Сеньке была надета каска, а шишак ее сиял на солнце не хуже золотого купола сергиевской церкви. Каска делалась, конечно, не на Сеньку, но он производил в ней впечатление. Понимая это, Сенька поворачивался во все стороны и изредка самодовольно улыбался своим щербатым ртом.
Миша сам отворил другу калитку, и тот въехал во двор как победитель.
Не слезая, он похлопал коня по взмокревшей шее и будто невзначай сообщил:
—     Сегодня сообщной митинг будет. Богатунцы должны прийти... Хомутов атамана будет сковыривать. С Армавиру пять комиссаров приехали.
С тех пор как с фронта прибыл Егор Мостовой и сделался заметным человеком в станице, сообщениям Сеньки, безусловно, верили, и новости, привозимые им в дом Карагодиных, не возбуждали никаких сомнений. Елизавету Гавриловну слегка смутило только количество прибывших комиссаров. Она покачала головой и переспросила:
—     Неужели целых пять комиссаров?
—     Пять,— подтвердил Сенька.— Что, не верите, тетя Лизавета?
—     Что-сь больно много. Вон Гурдай один весь отдел объезжал, а тут на одну станицу пятерых прислали. И каждый небось на жалованье...
—     На жалованье?! — Сенька скривился.— Два белых, а третий как снег. Комиссары не за жалованью служат, а за... а за... идею.
Выговорив последнее слово, Сенька покраснел. Слышал он его от отца и не совсем еще понимал его смысл, но слово «идея» нравилось.
Подошел Семен Карагодин в новых сапогах и каракулевой шапке с синим верхом. Семен был у Батуриных, вдоволь наслушался разговоров Луки и до сих пор не мог вполне прийти в себя. Лука подбивал Семена не поддаваться агитации за Советскую власть, говорил, что у большевиков на лбу растет рог, а на груди у всех антихристово тавро выжжено.
Увидав на голове Сеньки каску, Карагодин сплюнул.
—     Снял бы пакость такую, Сенька,— укорил он,— тут и так насчет рогов разговору не оберешься, а ты ездишь по станице, людей дразнишь. Далеко собрался?
Сенька наклонился к гриве.
—     Проездить надо, застоялся. И так было сарайчик разнес. Как жахнет задки, так аж саманины колыхаются. Не конь, дядя Семен, а землетрясение, вот провалиться мне на этом месте.
Карагодин оглядел коня.
—     Хорош, бродяга. Надо будет его весной в плужке испробовать. Сорганизуем супрягу: Хомутов, Мостовой да Карагодин, а?
—     К плужке, видать, Баварец непривыкший,— возразил Сенька,— горячий конь, за всех за ваших будет тянуть, ну и враз або запалится, або сбочится.
Заметив неприятное удивление дядьки Семена, да и вообще всей карагодинской семьи, Сенька смутился.
—     Я не потому, что жадный, дядя Семен,— оправдывался Сенька,— черт с им, с Баварцем... да и есть другой конь лучшейший...
—     Какой же это... «лучшейший»? — передразнил Ка-рагодин.
—     Батя казал, в гурдаевской экономии какие-сь самоходные машины пахают землю, трактора их кличуть...
—     Ну, ну? — заинтересовался Карагодин.— Так Гурдай, что ж, твоему бате их подорит?
—     Подорит? — снисходительно хмыкнул мальчишка.— Жди, пока подорит... Забирать будем силком, во как... Тогда коней на бороньбу поставим да воду возить на кулеш, а самоходными тракторами пахать.
Елизавета Гавриловна покачала головой.
— Откуда только у тебя все берется, ну и выдумщик. Сроду не слыхала, чтоб букарь сам без худобы ходил, ты что-то путаешь, Семей Егорович...
—     Гляди, фронтовики,— перебил Миша.
На площади появилась конная группа, вооруженная винтовками. Фронтовики ехали, не придерживаясь строя, по направлению к саломахинскому мосту.
—     Павло Батурин впереди,— вглядываясь, сказал Карагодин,— с утра еще подседлал своего Гурдая и куда-то подался. Кто ж с ним?
—     Степан Шульгин-Лютый, Прокопенко Николай,— узнавал Миша,— а вон тот на сером, кажись, Огийченко, верно же Огийченко, батя?
—     Огийченко, верно,— подтвердил отец,— на «киргизе» Лучка, а рядом с ним Писаренко Потап, а вон отстал Буревой. Чего он отстал, чи конь захромоножил? Ишь на перегон пошел Писаренко! А вон...
Еще, может быть, долго перечислял бы Семен Карагодин казаков, если бы они не прибавили аллюра и не скрылись за церковью да если бы вдруг не появился Лука Батурин. Он был верхом, что случалось с ним чрезвычайно редко, так что странно даже было видеть Луку на лошади.
—     Собирайся, седлай, что же ты глядишь? — заорал он 1на соседа.— Видишь, Павло, дышло ему в спину, фронтовиков повел. К добру, думаешь?
Над станицей почти одновременно загудели колокола. Так собирали на митинги в то беспокойное время. Лука загарцевал возле двора. Семен подседлал Купырика и потрусил за соседом, сорвавшимся сразу в намет. Купырик бежала, помахивая черной гривой. Карагоднн согнулся, еле-еле успевая за резвым конем соседа.
—     Ну, а мы что с тобой, тоже на митинг? — спросил Миша приятеля.
—     От митингов этих голова стала как кадушка, право слово,— отмахнулся Сенька,— поедем на Золотую Грушку, коням требуху раструсим.
—     Чего к ней ехать,— возразил Мишка,— Петька сказал, се казаки всю в Кубань сковырнули.
—     Петьку послухаешь, завтра сдохнешь... Вот, огник его задуши, брехун.— Сенька склонился:— Два полка по шапке земли,— посчитай, ты же грамоте обучен. Разве свернут такой курган? Там в нем не меньше тыщи вагонов глины...
Ребята пересекли площадь. Они решили добраться до Золотой Грушки низом, спуститься с плато и через велигуровскую гать второй протоки проехать Красными скалами до Золотой Грушки. Кстати решили посмотреть общественную люцерну, не зазеленела ли и нельзя ли по ней пустить коров, пока не закидало яры снегом.
Через велигуровскую греблю их не пустили. Везде за хатенками, что возле самой мельницы, за плетнями прятались вооруженные казаки. Мише показалось, что у перелаза, положив кожух на переступку, стоял один из пулеметов, виденных им в атамановском дворе.
Отсюда виднелось шоссе, ведшее к богатунскому перевозу. Близко текла река, у берега торчали перила парома. На нем толпились люди, размахивающие руками.
—     Туг чего-то не так,— подъехав, сказал Сенька,— гляди, вон Тимоха Ляпин што-сь приглядывается, как шулека¹ на копне. Он зря тут сторожить не будет.
Из-под мостка вылез Матвей Литвиненко, увешанный подсумками с патронами.
—     Давайте отсюда,— грубо приказал он,— черти вас тут мордуют.
—     Чего вы тут делаете? — спросил Миша.— Глянь-дядька Тимоха в бурьяны полез, пузом!
—     Занятия учебные на пересеченной местности,— заявил Литвиненко.— Поняйте, пока вас самих не попересекали.
Приятели повернули обратно. Сенька хотел возвращаться домой, но Миша настойчиво предлагал продолжать задуманную поездку.
—     А может, и взаправду Золотую Грушку сковырнули, под нею добра сто сундуков, бумаги с золотыми печатями, а в каждой печати по три пуда,— соблазнял Миша,— поразгребем землю, гляди, и обогатеем. Тогда твоего Луку паралик разобьет.
—     Возьми его себе, черта старого, какой он мой,— протестовал Сенька. Что-то вспомнив, засмеялся, так что подрагивала каска на голове, точно на столбе чугунок:— Ох и напужал его папаня, ужас. Как швырнет спинякой... и смех и грех...
Сенька подробно поведал другу случай на улице, и они долго перебирали мучительные казни, которым можно было подвергнуть злого старика.
На развилке дорог повстречали Василия Шаховцова. Он ехал на беговых дрожках.
—     Василий Ильич, куда вы?— спросил Миша, поздоровавшись.
—     В Богатун,— чуть придерживая лошадь, ответил Шаховцов.
—     Не пропустят в Богатун. Там застава.
Шаховцов улыбнулся, боковым ударом вожжей подхлестнул коня и уже на ходу коротко бросил:
—     Пропустят.

Бегунцы удалялись, оставляя на мокрой песчаной дороге узкий, будто саночный след.
—     Из наших,— гордо сказал Сенька,— его батя хвалил. С орудиев, говорит, здорово стреляет, пометче, чем дед Меркул со своего шестичетвертового.
Набат не замолкал. Две церкви звонили по очереди, и, когда переставал звонить колокол сергиевской церкви, доносился отдаленный протяжный гул со станичного бока.
—     Учиться некогда,— заметил Миша,— вот уже неделю не занимаемся. Все учителя на сходках... И чего учителям надо? Земли? Ну на что учителю земля?
—     Земля каждому человеку нужна,— солидно говорил Сенька.— Ты погляди на человека, кто землю сроду не пахал. Какой-ся хилый, хлипкий, на ногах кое-как держится. Вот-вот, гляди, упадет. Коли пахать не умеешь, от земли отдаленный, то жри землю по три жмени утром, в обед и вечером, чтобы ноги укоренить.
Миша поморщился.
—     Ну ее, землю жрать. Она невкусная.
—     Тебе никто в рот ее и не сыплет. Ты к ней другой вкус имеешь; для нашего брата хлебороба она сладкая, бо возле нее растешь, из нее растешь...
Над ними нависли Красные скалы, размытые у основания дождями. Если глядеть вверх на обнаженные утесы, казалось, они чуть заметно раскачивались, чтобы со страшным грохотом ринуться вниз, круша все на своем пути.
Проехали, по обыкновению, рысью. Миновав урочище, выбрались на лесную затравевшую дорогу. Сенька перекрестился.
—     Нельзя в шапке,— посовестил приятеля Миша.
—     В ерманской можно. Басурманская.
К Золотой Грушке ребята добрались узкой тропкой, зигзагами вьющейся по яру. Лошади взбирались по-разному. Если привычная Черва шла спокойным шагом, осторожно укрепляясь ногой, как бы пробуя крепость почвы, то Баварец продвигался рывками, оскальзывался, обваливал глину, шарахался на боярышник.
—     Непривышный к нашей местности,— незлобно определил Сенька, выбираясь на венец,— здоровый дурак, а какой-ся чумовой... Кабы вшивеньшй наездник, то и заурчал бы в щель, в терны головой... А вот и Золотая Грушка, Миша.
У кургана приятели спешились. В яме, вырытой у подножия руками казаков Жилейской бригады, скопилась вода. В воду плюхнулась лягушка, расплескав ряску.
—     Ишь живучая,— удивился Миша,— на Саломахе уже ни одной не встретишь, осень.
Они поднялись на курган, уложенный влажными, примятыми пыреями и ковылем. С Золотой Грушки был отчетливо виден левобережный Богатун, раскидавший белые домишки по песчаной низине, вправо лежала станица, подернутая синеватым маревом, широко распласталась северная пологость Бирючьей балки, и за ней островерхо торчал темный спокойный лес. Со степи слабый ветерок приносил горькие запахи завявших полыней и шевелил кусты перекати-поля, застрявшего между донником и цепким будяком. Кураи колыхались, пытаясь оторваться от земли, но ветер был ленив и не мог помочь траве-путешественнице. Внизу шумела мутная Кубань, вспухшая к зиме. Корявые стволы дубов и чинар неслись по течению, ныряя и нагромождаясь, обнажая корневища, похожие на вислые казачьи усы, окунутые в пенную брагу. В горах проносятся ураганы, расшатывая деревья, вырывая их и сталкивая в реку. Кубань жадно облизывает берега, сбивает кипучей струей поваленные деревья, уносит их в низовье, сердито кружа, обгладывая и швыряя. А там, ближе к морю, когда река, остепенившись, сбавляет норов и мчится не с такой уже сокрушительной силой, за деревьями охотятся люди, встречая поживу на юрких килевых лодках, цепляя баграми и втаскивая на песчаные косы...
—     Батя говорил, что нема на свете реки лучше нашей Кубани,— мечтательно сказал Сенька, глядя вниз.— Батя, как был на ерманском да австрийском фронтах, сто речек либо переплыл, либо перешел, задрав шинелю, а вот лучше Кубани нету, даром что злющая с виду. И казаков больше нет, как в России.— Сенька повернулся к Мише, коротко засмеялся, показывая щербатину рта:—А как на фронте казака боятся, если бы ты только знал! Вроде такая же у казака башка, и рук только две, да и ног не сто, а вот супротив казака все жидкие, пужливые какие-сь...
Миша внимательно слушал друга, а потом, заметив что-то, приподнялся, пристально вглядываясь вдаль.
—     Ты чего?— спросил Сенька, обрывая речь.
—     Глянь, кого-сь догоняют. Ишь как!..
От станицы приближалась тачанка. Она мчалась по Камалинскому тракту, делаясь все больше, заметнее. За тачанкой, рассыпавшись точками по степи, скакали всадники.
—     Может, надо наперерез пойти,— предложил Сенька, подтягивая подпруги:— Раз из станицы уходят, видать, чего-сь напроказили.
Выстрелы защелкали где-то совсем близко, будто кто-то ломал пересохший валежник.
—     Со скоку навкидок палют,— восхитился Миша,— погляди, кажись, из тачанки...
—     Давай тикать отсюда,— заторопился Сенька,— а то как бы нам тут не накидали за будь здоров.
Спустившись с кургана, они рысцой потрусили к загибу главного тракта, круто падающего в этом месте в Бирючью балку. Выстрелы прекратились, и, когда мальчишки разочарованно решили, что стычка, так интересно начатая, уже закончилась, на них из-за тернов вылетела тачанка. Миша мельком заметил: кони забрызганы по самые уши и грязыо же закиданы дышла, барки и навесной козырек козел. В тот же миг сбоку вырвались всадники, и повозочный, метнув беспокойный взор, гаркнул и внезапно осадил четверик. С тачанки поднялся человек с черной бородкой.
—     Карташев, полковник, с Песчаного хутора,— угадал Миша,— давай поближе. Ишь его сколько фронтовиков окружило.
Фронтовики здорово потрепали лошадей по бездорожью, кони дымились и устало покачивали тугими пучками подвязанных хвостов. Казаки держали винтовки на луках седел, и все они — и Павло Батурин, и Шульгин, и Писаренко, и Буревой, и другие — надвигались настороженно, так как на коричневом войлоке задка спиной вверх скорчился человек в офицерской шинели, точно собираясь прыгнуть.
—     Какое вы имеете право нас задерживать? — спросил Карташев деланно спокойным голосом. Шея полковника, туго замотанная башлыком, казалась неестественно толстой. Белая папаха сидела будто на плечах. Из-под башлыка еле виднелись полоски погон.
Шульгин вместо ответа подвинул коня ближе, наклонился и, зацепив пальцами, рванул погон. Потряс
им, поворачивая его, как зеркало, когда наводят Солнечного зайчика.
—     Серебряные,— Шульгин скривился в недоброй улыбке.— Ишь какие тыловая офицерщина приспосабливает. Вроде и войны никогда не было, будто на параде в Катеринодаре-городе, перед белым собором, о правую ручку самого наказного атамана Бабыча.
Шульгин ловко выхватил кинжал, просверлил в погоне дырку, не торопясь продел пучок гривы и завязал концы.
Мелколицый Писаренко подтолкнул кряжистого Буревого.
—     В полковники произвел,— ухмыльнулся Писаренко,— козырять теперь придется Степкиному коню-строевику.
Карташев знал нравы казачьей вольницы и остался неподвижным. Даже когда Павло Батурин вынул у него из кобуры наган и отстегнул портупею шашки, полковник только чуть-чуть скосил глаза.
—     А этот, чи богу молится? Рачки стал,— указал Павло на человека в офицерской шинели.
—     Хорунжий Самойленко ранен. Окажите помощь,— процедил Карташев, прикрывая веки точно от усталости.
Буревой толкнул хорунжего винтовочным дулом. Тот встрепенулся, рывком встал на колени и поднял руки.
—     Послушный стал,— хмыкнул Буревой,— опусти да вытягни оружие.
—     Куда подцепили?— спросил Павло, принимая оружие от Самойленко.
—     Кажется, сюда.— Хорунжий повел плечом и покривился от боли, на рукаве постепенно стало расползаться мокрое пятно.
—     Писаренко, слезай, перевяжи,— распорядился Батурин,— а ты, кучер, заворачивай до Жилейской...
—     Что вы от нас хотите?— повторил свой вопрос Карташев, опускаясь рядом с Писаренко, ухаживающим за раненым.
Павло переглянулся с товарищами. Те утвердительно кивнули и выжидательно молчали, двигаясь пообок тачанки.
—     Добеседовать нужно, господин полковник,— серьезно ответил Павло,— а то вы на митинге пошумели,
пошумели, каким-ся царским генералом пригрозили, фронтовиков большевиками обозвали, да и ходу. Не поняли вас фронтовые казаки и имеют желание туман из мозгов разогнать...
Карташев молчал, уткнувшись носом в башлык. Колеса швыряли грязь. Миша приблизился к Батурину, покачивающемуся впереди молчаливой процессии.
—     Дядька Павло, как же вы так? За Карташева нагорит от Гурдая-генерала, право слово нагорит.
Павло прищурился, подозвал Сеньку, потрогал его за острое колено.
—     Вот твой дружок сомнение имеет, не нагорит ли нам от Гурдая за Карташа. Как ты мыслишь, Семен Егорович, а?
Сенька оправил каску, подтянул потуже подбородочный витой ремешок.
—     В молчанку играешь?— улыбаясь, спросил Павло.— Чего же не отвечаешь?
—     Нельзя так с бухту-барахту, дядька Павло. Коли у вас, у фронтовиков, как ты вот только говорил, туман в мозгах, так в моем котелке коровья жижа, навоз...
—     Хитер, Семен, а?— удивился Павло, оглядывая мальчишку.— Не хлопец, а натуральный лис...
Батурина отозвал Огийченко, красивый черноусый казак, прозванный за остроту зрения «биноклем».
—     Павло, а не за нами вон тот народ?— спросил Огийченко, неопределенно указывая куда-то влево, на кусты привявшего татарника.
Хотя никого не было видно, но словам Огийченко приходилось беспрекословно верить. Павло, приостановив коня, поднялся на седло, укрепился подошвами на мягкой козловой подушке и приложил ладонь козырьком.
—     Верховые от станицы скачут,— удивился он,— кого узнаешь, Огийченко?
—     Я уже давно узнал. Теперь померекайте,— отвечал Огийченко. Подцепив на губу рисовую бумажку, он полез в кисет и, шаря в нем, с ухмылкой поглядывал на Батурина.
—     Да не мучай душу, бисов бинокль,— выругался Буревой, тоже оглядывавшийся вместе со всеми, но ленясь подняться в седло, натужно навалившись животом на луку.
—     Старики,— зажигая спичку, ответил Огийченко,— сто бород на сотню коней. Видал твоего батьку, Буревой, да и твоего, Павлушка, папаню угадал, твой тоже там, господин Писаренко, блаженный титор с форштадтского собору...
— Раз с линеек послезали, верхи начали, дело сурьезное,— сказал Буревой, 'почесывая живот,— мозги будут вправлять, на место ставить.
Писаренко, бросив хорунжего, поспешно отвязывал повод и прямо с тачанки прыгнул в седло.
—     Дурная курятина, хлопцы,— забеспокоился он,— кому-кому, а мне от батьки попадет. Последние дни не узнаешь, вроде кто его стручковым перцем натер, на живых людей кидается. А тут еще черт нас дернул стрельбу открывать, хорунжего пометили...
Старики рассыпались по степи и, постепенно округляя фланги, сомкнули кольцо. Павло подал знак, остановились. Хотя и заметив, что фронтовики враждебных действий не предпринимают, старики медленно, с опаской сближались. Вперед выдвинулся Лука Батурин.
—     Сдавай оружию,— сурово потребовал он, нацеливаясь длинноствольной однозарядной берданкой.
Павло хмыкнул, оскалился.
—     Может, без этих коников, батя? А?
Лука неожиданно вскипел, накинулся на сына:
—     Для того я тебя, сукин сын, растил, чтоб ты против отцовской воли шел? Как на фронт идти, за требуху держался, охал, а тут за винтовку взялся. Своих казаков казнить, на начальство руку поднимать!— Обратился к Карташеву:— Прошу прощения за таких окаянных детей. Чего хотите от нас требуйте, какие хотите муки им придумывайте.
Карташев искоса оглядел всех и, оценив обстановку, приподнялся.
—     Я считаю нецелесообразным, господа старики, принимать репрессивные меры к...— он подумал,— заблудившимся... достаточно вашего родительского внушения.
—     Слышишь — кричал Лука,— оглоблю тебе в ребрину, видишь — святой человек, а вы над ним изгнушались. Скидай оружию, а то худо...
Старики зашумели, надвинулись. Они были достаточно воинственно настроены и, безусловно, подогреты к драке. Зазорным считается поднять руку на старшего, а тем более на отца.
—     Давай отдадим оружию,— шепнул Павлу Огийченко,— бес с ними. Все одно винтовки назад получим.
—     Пошумят, пошумят, да и помирются,— поддержал Буревой.
Писаренко, видя, как ему сучит кулаки отец, также моргал, чтобы не заводить ссоры. Один Шульгин настаивал на отпоре, но, подчинившись большинству, снял вслед за всеми винтовку, подсумок и, неохотно развязав гриву, ткнул погон в руки Карташева.
—     Так и быть, покрасуйтесь еще, господин полковник,— сказал он с недоброй улыбкой.
Карташев принял погон, небрежно опустил его в карман и, вторично попросив Луку Батурина не наказывать казаков, попрощался с ним за руку. Притянув к себе, шепнул:
—     Передайте атаману, важно.
В широкой ладони Луки очутилась жесткая бумажка. Козырнув всем остальным, полковник легонько подтолкнул кучера. Тачанка укатила туда, где чернел лес Камалинского юрта.
Павло приблизился, ощутил жиловатую ногу отца возле своего стремени.
—     Батя,— невинным голосом сказал он,— что там тебе за писульку сунул господин полковник?
—     А тебе какое дело?— окрысился старик.
—     Да мне особого дела нету,— Павло пожал плечами, разбирая повод,— для тебя хотел лучше.
Они поехали рядом.
—     Как для меня лучше? Что такое?
—     Бывало так у нас в полку,— повествовательно начал Павло,— даст офицер неграмотному казаку бумажку и прикажет снести вахмистру або сотенному старшине. Казак и рад стараться, как же — в особо-нарочные произвели, бежит сломя голову, отдает. Не успеет повернуться, а его вахмистр по морде раз, два, три...
—     За что ж это? — изумился Лука.
—     За дурость, за темноту, вот за что. В бумажке-то написано офицером: подателю сего, казаку такому-то, отпустить пару горячих, а третью до слез.
—     Ну...— протянул Лука и покряхтел.
Павло, определив, что клюнуло, подморгнул Шульгину и добавил:
—     Мне-то что, мне ничего, батя. А вот тебе как бы
не оконфузиться: подашь записку атаману, а там написано, плюньте вот этому старику три раза на бороду...
Лука охал молча, продумывая сказанное сыном.
Взглянув раза два исподлобья, определил, что лицо сына серьезно и нет насмешливости. Толкнул его стременем и втиснул бумажку в руку.
—     Прочитай про себя, Павлушка,— дохнул он,— пояснишь, что там нацарапал Карташев.
Павло развернул, глянув в конец. Внизу стояла мудреная подпись Гурдая, без упоминания чина и должности, и дата. Письмо адресовалось жилейскому атаману Велигуре.
«Приказываю до конца оказывать сопротивление организации Советской власти, большевистских комитетов,— про себя читал Павло,— угроза 39-й пехотной дивизии, вызванной большевиками из Тифлиса, неосновательна. Атаман области генерал Филимонов обратился к командующему Кавказским фронтом генералу Пржевальскому и наказному атаману Донской области Каледину с просьбой о помощи. Вооруженные силы, бронеавтомобили и бронепоезда следуют на поддержку войскового правительства. На разоружение эшелонов 39-й дивизии послан отряд от преданных нам 14-го и 18-го пластунских батальонов и 1-я кубанская батарея. Эшелоны будут подходить медленно, с промежутками, с количеством солдат не более 800, разоружить их будет легко. Окажите поддержку отрядам из надежных жилейцев, не способных к митинговщине и братанию. В городе нас поддерживает драгунский кавалерийский полк. Да поможет вам бог».
Первым желанием Павла было смять, уничтожить гурдаевское письмо. Потом, вспомнив, что содержание его, вероятно, заинтересует Егора Мостового, он мигнул Сеньке. Тот сразу смекнул в чем дело, подъехал с правого бока и, отвернувшись, протянул ладонь лодочкой.
Лука, ревниво следивший за каждым движением сына, схватил Павла за руку и одновременно взмахнул плетыо. Но Сенька по обыкновению успел угнуться, удар пришелся по сытому крупу Баварца. Конь взмыл и сильным махом помчался вперед. Миша, не желая оставлять друга, поскакал за ним, переведя Черву с крестовитого галопа в полевой карьер.
Павло увидел близко возле себя злое лицо отца, распаленное гневом.
—     Батя, батя, ну, не дури,— заиграв желваками, попросил Павло, ощущая у узкого ворота бешмета цепкие отцовы пальцы.
Лука отпустил.
—     Чего-сь мне не по сердцу твои делишки,— сказал он сурово.— Егорка Мостовой враг мой, а ты возле себя этого змееныша привечаешь. На что он тебе? Что тебе, кроху хлеба в рот кинет Егорка? Держи рот пошире. Он норовит язык оттуда выдрать со всем корнем. Казак, а с городовиками спутался, из Богатуна не вылазит, с Хомутовым хлеб-соль завел, да все на нас кулаками замахивается.— Лука попробовал спину, покряхтел.— Вроде мы ему, наподобие черных котов, дорогу перебегли. Ну, ему еще простительно, бо он всю жизню чужим быкам хвостяки крутил, известный лодырь, а вот тебе, Павло, стыдно. Тебе сам Гурдай родычем доводится, а ты супротив его прешь. Что тебе Егорка сулит? Какого там-нибудь сопливенького комиссаришку из себя разыгрывать, с «голенищей» под мышкой, собак по-над дворами дражнить? А вот Никита Севастьянович Гурдай, дай ему бог здоровья за тыщу лет, гляди-гляди, сам в цари выпрыгнет, а тебя если не самим министром поставит, то как-никак отделишко даст, в атаманы выдвинет. Думаешь, зря он тебе такого жеребца прислал? Жеребец — это не хустка с кружевом. Жеребец — это жеребец... А Сеньку я когда-сь с поганого ружья пристрелю. Позавчера прошел мимо меня, я был возле потребиловки, шапку не снял...— Старик, вспомнив, наклонился к сыну:— Чего там в бумажке, а?

Глава V

Богатунцы, делегированные для участия в жилейском митинге, вышли из села в полдень с расчетом попасть в станицу на вторую половину митинга, когда станичники обсудят свои собственные дела.
Делегаты, в большинстве фронтовики, по обычаю того времени, шли вооруженные, впереди несли красное знамя Совета. Знамя, из обыкновенного кумача, было набито на палку, украшенную медным острием, по полотнищу нашиты миткалевые буквы.
Хомутов шел впереди, рядом со знаменосцем; дальним родственником, Ефимом Саввичем Барташом. Бар-таш, политкаторжанин, коммунист, был прислан из хутора Романовского для организации Советской власти в закубанских станицах и селах.
Делегация покинула село, напутствуемая празднично приодетыми жителями. Жены понавязали узелков с провизией и, провожая до парома, двигались вместе. Делегаты немного припоздали, Барташ торопился, и процессия то и дело разрывалась, тогда отстающие догоняли передних. Василий Шаховцов, побеседовав с группой солдат, ускорил шаги, очутился возле Хомутова. Подвалил паром.
—     Желаю успеха, товарищ Хомутов,— сказал Шаховцов, пожимая руку.— Я думаю, все будет благополучно. Поддержат фронтовики, там Мостовой.
Он указал туда, где над обрывной грядой раскинулась станица.
Хомутов покричал с парома:
—     Василий Ильич, батарею принимай как следует. Просмотри: может, чего порастаскали ребята. У нас тоже ложкари имеются, почище Лютого Степки.
Паром отчалил. С берега затрепетали платки. Трошка прислонился щекой к натянувшемуся крученому тросу, ощущая его дрожь. Трошке хотелось тоже попасть в станицу, но отец, думая вернуться поздно, не взял его с собой. Паром передвигался самоходом. Косо поставленные баркасы гнала быстрина, и рулевому приходилось только не зевать, работая длинным ясеневым правилом. На пароме стояли богатунцы, опершись на винтовки. Надоело оружие фронтовикам, и вот сейчас, приближаясь к тому берегу, думали они, что, может быть, найдут общее слово с казаками-жилейцами, подберут в Совет хороших людей и освободятся от этой докучливой ноши. Некоторые щелкали чинаревые орешки, грызли каштаны, другие от безделья жевали незатейливые харчишки, сунутые женами.
Хомутов следил за сыном. Трошка встал на корягу, махнул картузом, Хомутов ответил. Почувствовал холод, запахнул полы шинели. Обратился к Барташу.
—     Василий Ильич предупредил — у велигуровской гати казачий пикет выставлен.
Барташ курил, облокотившись на перила и сплевывая в воду, идущую желтыми кругами водоворотов.
—     Много в пикете?
—     Человека три, что ли, говорил Шаховцов.
—     Так и надо,— сказал Барташ.— Казаки — народ организованный. Столетиями вырабатывали эти прекрасные черты. Пикеты — дело порядка. Нам тоже не мешало бы у них кое-чему поучиться.
—     А вот приходится нам их учить,— улыбнулся Хомутов,— вроде мы у слепца за поводыря.
—     Это ты верно насчет поводыря,— сказал Барташ. Он пустил длинную струю дыма, моментально подхваченную ветром.— Но за руку их водили всегда, Иван. Случаи были, толкали не в ту сторону. Наше дело их совсем от слепоты вылечить. Возьми, к примеру, Мостового.
—     Да, мужик зрячий.
—     Мало того, что зрячий, обозленный какой-то. Ты знаешь, что он мне предлагал?
—     Что?— встрепенулся Хомутов.
—     Ночью переарестовать чуть не четверть станицы и установить Советы.
—     Ну а что, плохо, что ли, Ефим?
—     Плохо, Иван. Никуда не годится. Вон, по Кавказскому отделу, говорят, здорово народ обозлили такими способами. Станица сто лет на одном месте. Между собой все родня. Арестуй одного, сейчас же кровь заиграет у всех родственников. Десятки лет рядом с черкесами. Что-нибудь значит? Меня один умник уверял: форму только переняли, для удобства верховой езды. Нет. Форма формой, а главное, обычай у черкесов подхватили, вот этот самый вольный дух, гордость горскую. Обидами их заразились. Землю у горцев отнимали казаки же, а скажи ему, казаку, что ты, мол, горца обидел,— с кинжалом полезет.
—     Да, это верно,— подтвердил Хомутов и сразу вспомнил поведение Павла Батурина при обсуждении в доме Карагодиных вопроса о земле.
—     Жилейцы, камалинцы казаки хотя и линейские, а разрушение Сечи здорово помнят. Вековая обида сохранилась. Ездят по сечевым станицам, по черноморцам, роднятся, стариков слушают. Разобраться по-честному — верно, тогда казаков обжулили. С Запорожья с насиженных мест выселили, а земли пораздавали черт те кому! Вяземскому, князю, двести тысяч десятин прирезали; Потемкину — пятьдесят тысяч; графиня Браницкая и то подхватила немалый кусок казацкой земли. Мало того,
черкесские земли, к примеру хотя бы в нашем отделе, казаки отвоевали, а поделили опять-таки произвольно: общинные и вотчинные земли казачества раздали разным бригадирам, кавалерам, полковникам...
...Возьмем, к примеру, местную обстановку, почему Гурдай имеет пятнадцать тысяч десятин, почему Карташев-полковник на крупном вечнике сидит? Самих казаков возьмем. Наделы-то только на мужиков, а бабы мимо. У кого одни девчата — караул! Тут тоже несправедливость.
Барташ достал из кармана платок, встряхнул его и высморкался.     
—     Не платок, а простынь,— удивился Хомутов.
—     Люблю такие, надежные,— улыбнулся Барташ и продолжал:— Будешь сегодня говорить на митинге — не лезь на грудь ногами, а то у нас имеются ораторы, вылезут на полтуловища повыше и пошел чесать за здорово живешь: казаки, мол, землей попользовались, теперь мы попользуемся: забирай наделы, сарай ломай orлы. Казака на дыбы поднять два пустяка, а вот как он разгорячится — попробуй справься... Удила поперекусывает.
Паром подвалил. Делегаты построились и двинулись по шоссе. Барташ уже тихо что-то шептал Хомутову, и тот, слушая его, кивал головой и кое-что записывал в небольшую затрепанную книжицу.
—     Взял бы сам выступил, ишь как ты все изучил, сказал Хомутов, с уважением оглядывая родственника.
—     Нужно будет — выступлю,— сказал Барташ.— Но лучше, если ты поговоришь с народом. Тебя знают как облупленного, житель ты местный, а я для них чужой, они же посторонних не любят, боятся, что их обмануть приехали. С города сегодня должны приехать, из комитета. Не знаю, кого пришлют.
—     Уж пришлют с хорошей глоткой.
—     Крикливая — не всегда хорошая, Иван. Крикунов боюсь...          
Шоссе завернуло к гати.
Неожиданно из-за соломенного сарая хлопнул выстрел, такой нелепый и ненужный, что он никого не испугал. Богатунцы остановились.
—     Кто там балуется?— закричал Хомутов.
Вместо ответа из кустов бузины и черной смородины остро мелькнули дымки, по-шмелиному прожужжали пули, плямкнулись о булыжник. Кто-то скверно выругался, кто-то вскрикнул.
—     Ложись,— отрывисто скомандовал Хомутов, и Барташ, очутившийся рядом, заметил его посеревшую щеку.
Все легли и без команды, подчиняясь познанным на войне законам. Подтянулись в сточный буерак.
Дымки повторялись чаще, беспорядочней, стреляли из берданок. Стайка воробьев снялась лохматой тучкой с длинного сарая и метнулась в сторону, будто сдутая ветром.
Уверенно заработал пулемет, и Барташу было видно, как подрагивали кожух и косо установленное на сухом чурбаке колесо.
—     С пулемета жарят зря, поверху,— хрипнул он на ухо Хомутову,— поори, у тебя глотка широкая.
—     Товарищи,— снова закричал Хомутов, чуть приподняв голову,— тут, видно, ошибка. Мы, богатунцы, идем на смычку, на митинг...
—     Огонь!
Застрекотал шулемет, сжевав три-четыре подачи ясно поблескивающей на солнце ленты.
Барташ потянул предохранитель и деловито подкинул в ладонях винтовку.
—     Можно было бы принять бой,— покряхтывая, сказал он нарочито спокойным голосом.
—     Ну?— нетерпеливо перебил Хомутов.
—     Вот тебе и ну. Надо характер выдержать. Отступать, в камыши!
Богатунцы вслед за Хомутовым поползли к камышам. Гребешок шоссе скрывал их от взоров заставы. На дороге остались два человека, третий был ранен и полз, на ходу закручивая руку вырванным куском рубахи.
—     Ребята пусть уходят гирлом к Кубани,— сказал Барташ,— а мы в станицу, выясним...
Стрельба внезапно прекратилась. На шоссе появились казаки, осторожно передвигаясь к трупам.
Раненый немного отстал, обернулся, навалился на локоть и, свалив винтовку набок, выстрелил.
—     Отставить,— зло приказал Хомутов.
—     Бьют же,— оправдывался тот, подползая.
Стрельба притихла. Над низиной поднимались тягучие гнилые запахи. Богатунцы были в безопасности.
Хомутов подозвал молодого солдата, принявшего от Барташа знамя, и передал ему командование.
—     Выведешь к реке, и до села.
Солдат, положив винтовку на локтевей сгиб, хмуро перекручивал обмотки.
—     Стрелять?
—     Нельзя.
—     Вот это хуже.— Он улыбнулся, собрав у глаз маленькие морщинки.
—     Не будешь?
—     Раз не надо — не буду,— серьезно сказал солдат. Морщинки разошлись.— Ребята, за мной,— прокричал он вполголоса и пополз, вертко работая коленями в вязкой почве. Хомутов кинул последний взгляд на тупые шипы его подошв и побежал догонять Барташа, заметного по дорожке колеблющихся камышовых метелок. Вскоре миновали первую камышовую заросль и пошли по мочажиннику, поросшему дымчатой вербой. Хомутов был впереди, держа путь к дому Мостового. Он спешил. Барташ видел впереди крутые лопатки и оборванный хлястик шинели.
—     Тише, Иван,— сдерживал он Хомутова,— сердце лопнет.— Он тяжело дышал, улыбался одним ртом, а глаза выдавали утомление.
Хомутов подождал Ефима.
—     Что же это такое?—дохнул он.— Побили! За что?
—     Не паникуй, Иван,— успокаивал Барташ,— очевидная провокация. Надо бы достать Егора.
Они снова вступили в густой камыш. Чавкала грязь, всасывая и с трудом отпуская ноги. Хомутов раздвигал камыши прикладом, наваливался плечом, и сверху, с тронутых головок, летело мелкое суховатое семя. Они добрались до двора Мостового настолько неузнаваемые, что только что прибывший Сенька спрятался в сарайчик, подхватив на ходу вилы.
—     Не подходи, стрелять буду!— пронзительно заорал он, выставив держак из сарая.
—     Побесились,— раздраженно цыкнул Хомутов.— Сенька!
Узнав голос Хомутова, Сенька осторожно выглянул.
—     Дядька Иван, ты это чи не ты?—удивился он, недоумевающе озирая его.
—     Я, я,— отвечал Хомутов,— отец дома?
—     Дома?— удивился Сенька.— Как же он может быть дома? Он с митингов не вылазит.
—     Вынеси-ка ведерку да черпачок, живо. Умыться надо. Ты испугался, остальные и подавно.
Хомутов снял шинель, с удовольствием подставив голову и шею под холодную струю воды. Быстро, докрасна вытерся рушником, передал Барташу.
—     Говоришь, батька на митинге?
—     Ну да.
—     Нового ничего нет?
—     Каждый день новости,— Сенька взял ведро, кинул на дно черпак,— полковника Карташева и Самойленкова, хорунжего, фронтовики было заарестовали, да черт поднес стариков, сто бород на сотню коней...
Сенька собрался уходить.
—     Ты не тикай,— остановил его Хомутов,— что дальше?
—     Дальше дела сопливые, дядька Иван. Заарестовали старики фронтовиков и погнали попереди себя, как яловник.
—     Надо спешить,— сказал Барташ,— надо выступить, обязательно выступить. Земля, понял, Иван, земля...
Еще не было ясно, как восприняла станица нападение на богатунскую делегацию. Знает ли народ? Хомутов и Барташ бежали к площади, оставив оружие в хате Мостового. Их не задерживали, не теребили. Два новых человека, влившиеся в бурлящую толпу, заполнившую площадь, в ней как бы растворились.
Споры разгорались между отдельными кучками, все было накалено.
Прошло уже время, когда речи произносились с правленского крыльца и слушали их избранные, оглаживая почтенные бороды.
Теперь бежали на звуки набата и стар и млад, и женщины и мужчины. Тесно стало атаманское крыльцо. Посередине площади поставили высокий помост с перильцами, назвали новое сооружение трибуной,— словом, вначале .для народа непонятным, а потом крепко вошедшим в быт.
Хомутов, расталкивая толпу, направлялся к трибуне. Чтоб его сразу же не узнали, повязал щеку носовым платком Барташа. Он видел растерянные лица женщин,
слезинки в уголках глаз, видел насупленные кучки фронтовых казаков и солдат. Он толкал людей, и никто не обругал его, точно люди окаменели и были бесчувственны. Два раза его окликнули, осторожно, чтоб слышал он один. Обернулся, увидел Лучку и Шульгина, без винтовок, только с холодным оружием. Мостового нигде не было, это смущало Хомутова, заставляло насторожиться. Вот путь преградила крупная фигура Шкурки. Хомутов нажал локтем и мельком глянул ему в лицо. Шкурка тряхнул за плечо.
—     Ты? Иван? А где делегаты?
—     Молчи, Шкурка,— шепнул Хомутов,— побили наших на велигуровской протоке.
—     Ребята!..— Шкурка крутнулся к окружавшим его солдатам.
—     Тихо,— перебил его Хомутов, цапнув за руку,— не сразу...
Картуз Барташа нырял впереди, лавируя между сплоченными кучками казаков, не уступающими дороги. Хомутов догнал его.
—     Везде о земле. Все о земле говорят, Иван,— как бы механически повторял Ефим мучившее его слово.
На лестничке трибуны сидел уставший Ляпин. Вахмистр сбил на затылок шапку. Открылась плешивая голова с прилипшими редкими прядками. Сапоги и ластиковые штаны забрызганы свежей грязью. Он разговаривал с Брагиным, перекидывая в ладонях две загорелые стреляные гильзы.
—     Натуральный бой выдержал,— хвалился он,— пару голодранцев у них укокали, а они у нас Мотьку Литвиненко просекли пулей, чуть повыше коленки. Живодеры... казацкого мяса захотелось...
Хомутов качнулся вперед; Барташ понял его, крепко сжал руку повыше локтя.
—     Нельзя, дурень,— прохрипел он.
Хомутов отрезвел. Освободил локоть, подвинулся, вслушиваясь. Говорил Лука Батурин, постукивая о пол кованым винтовочным прикладом. Он больше обращался к тем трем, обособленно стоявшим на трибуне.
—     Наши, из комитета,— шепнул Барташ,— по всему видно, их уже потревожили.
—     Ишь городовики,— кивнув в сторону приезжих, сказал Ляпин,— небось спервоначалу здорово шумели?
Брагин заложил руки в задние карманы щегольской бекеши.
—     Шумели,— ответил он, приподняв брови.— Во-первых, сдавай оружие, во-вторых — давай Советскую власть, в-третьих — выбирай земельных уполномоченных.
—     Разевай рот шире! Умники! Жили без их тысячу лет казаки и как-нибудь еще проживут. Налетели на казачество, как кобчики на зайчиху. Оружие сдать! Ишь!.. Зачем же оно им, а? Не пояснили?
—     Казаки, мол, не хотят революцию защищать, так оно им и не нужно. А иногородние и рабочие создают красногвардейские отряды.
Ляпин кинул под ноги пустые гильзы, отер ладони о штаны, поднялся.
—     У казаков не то что отряд. У казаков два полка при полном параде,— сказал он сурово,— вот мы к ним в Богатун не пошли с оружием, а они к нам как на войну. Выходит, не зря мы их поколотили...
—     Как, на берегу?
—     Заставу выставили по шляху. Канат у парома — топором. Теперь скидай штаны да вплынь, кто хочет тут разговор заводить... Давай послухаем, что там Лука балакает, что-сь народ регочет...
Лука, чувствуя за спиной силу, хитро плел речь, не торопясь и не нажимая на голос. Он ходил по трибуне, то вплотную приближаясь к приезжим, то отходя к противоположным перилам, разглядывая своих противников недружелюбным, презрительным взглядом.
—     ...Знаем мы вас, работников расейских, не впервой сегодня с вами поручковались,— говорил Лука,— лежит под лавкой в холодке, косу под себя, а на подошве мелом нашкарябано: «Меньше восьми рублев за десятину не буди». И ходишь вокруг их, как кот вокруг горячего борщу. Вроде восемь рублей не расчет для хозяйства, а побудишь его на пятиалтынный дешевле — еще голову косой оттяпает. А ежели плотника нанимать с вашего брата, так и совсем невозможную условию ставят: спать, покель хошь, хлебова вволю, ломтевой без отказу и выше двух аршинов не лазить.
Старики, окружившие трибуну, засмеялись, похлопали друг друга по спине, как бы говоря: вот, мол, какой Лука. Подождав с довольным видом, когда уляжется смех, Батурин продолжал в более серьезном тоне:
—     А теперь с того боку шли свои права нам устанавливать, паморки честному народу забивать, вроде мы их впервой видим и сами не знаем, к какой такой красотке присвататься. Мало того, что на землю казацкую саженей понаделали, делить, так еще старинное наше управление порушить... Стал у их атаман поперек горла, как кость у жадного кобеля. Какие-сь Советы придумывают! Да мы весь век с советом жили, без совету аршину земли никому не прирежем, полсажени дров не отпустим. Самые знаменитые старики в казацкий совет выбранные. Наши деды говорили, что до булавы надо головы. А коли ты в своем хлеву двум свиньям есть не поделишь, то за всю станицу хвататься мы не рекомендуем, а то враз по рукам гост-рой шашкой. Отмахнем, будьте спокойны. Ишь какие норовистые стали! А то, видать, забыли, что от норова есть у нас дедовское средство: ледовой воды на спину выплеснуть, а потом кнутом, батогом да с потягом...
Толпа зашумела, откуда-то неслись угрожающие крики, к трибуне придвинулась кучка фронтовиков во главе со Степаном Шульгиным.
—     Ты расскажи народу, Лука, как ты чужие наделы захапал,— зло крикнул Шульгин.
—     Снова под себя гнуть хочешь!— заорал Буревой.— Станичники, фронтовики! Опять старый режим на нас цепляют...
Упрямым массивом протолкнулись солдаты, и впереди всех двигался Шкурка.
—     Побили богатунцев, на велигуровской протоке, делегатов! — громыхнул он. Голос Шкурки поплыл над толпой.
Моментально весть эта пролетела всю обширную площадь, как порыв ветра проносится по сухим верхам пшеничного поля. Толпа зашелестела шепотом, потом загомонила, и крики, рождавшиеся то там, то здесь, тревожно отдавались в сердцах.
На станицу надвигалось что-то новое и страшное. Еще не было грозы и урагана, но томительным предчувствием тоска сжала сердца тысяч людей. Не были они виновны в случившемся, сделанном помимо их воли и желаний, но расплата за содеянное прежде всего лежит на них. Тысячи людей, не позабыв еще войны, видели приближение новых тяжких испытаний.
—     Долой атамана!— заорал Шкурка, и Велигура
увидел прямо перед собой бритое лицо этого гиганта, прославленного кулачного бойца.
Атаман подозвал Ляпина, и тот, пробуравив толпу, исчез, точно нырнул под ноги.
На трибуну быстро поднялся Хомутов. Шум не умолкал. Заметив солдата, старики, сгруппировавшиеся у трибуны, загалдели и замахали палками. Хомутов широко расставил ноги, вымазанные в болотный ил, и, показывая на перевязку, заговорил шепотом.
Шепот оратора сразу затушил толпу. Народ тесно подвалил к трибуне, галдящих осадили, и вскоре на площади воцарилось необычное спокойствие. Хомутов, начав с шепота, постепенно повышал голос.
—     ...Сегодня пролилась невинная кровь наших товарищей. Мы отдавали жизни в далеких странах и, придя домой, думали найти мир и взаимное понимание, а встретили пули. За что же это? Давайте разберемся, товарищи станичники, обсудим положение, нужно ли начинать грызть глотки друг другу...
Нас обвиняют, что мы думаем начать делить земли трудовых казаков, что, мол, уже иногородние сажени понамастерили... Ложь это, товарищи, не было мыслей таких у иногороднего населения, да не будет и впредь, мозоли как у вас, так и у нас одинаковые.
Помните, задавал я вопрос генералу Гурдаю, отдельному атаману, насчет земель частных владений. Не получили мы тогда прямого ответа. Завилял генерал, подождите, мол, до Учредительного собрания, оно разберет. У них и впрямь это Учредительное собрание как хвост у быка: чуть где муха аль овод вопьется — сразу же хвостом жах! А вот я послюнявил карандаш да подсчитал, что если у одного только Гурдая землю вашему юрту прирезать — и то по десятине на пай прибавка будет, не говоря уже о том, что и иногородние получат. А иногородние рассуждают так: кто к земле приучен, тот ее и возьмет, а кто в ней мало разбирается, тому и мы не дадим, да он и сам не возьмет. На кой шут она ему сдалась. Ведь мы не дадим права землей торговать, ни в аренду, ни с исполу сдавать. Своим трудом должен каждый обрабатывать.
Пускают слухи, вроде городовики у вас паи забирают, а случая такого указать не сможете. Ведь не было такого дела в вашем юрте, а вот как богатеи у голытьбы паи оттаскали — сто примеров приведу. Возьмем, к примеру, Луку Батурина; он всегда первый шумит, как самовар без конфорки, а проверь его: у пяти семей земли забрал, да мало того что обездолил,— еще и семейства закабалил.
Вы знаете все фронтового казака Егора Мостового и сына его знаете — малолетка. Хочу я вас спросить, вынимал ли шпильку из ярма у этого мальчишки Лука Батурин? Как запрег, так и день и ночь в упряжке и гонял, пока отец с фронта не пришел да не выручил. А Егор Мостовой, как-никак, старший урядник Кубанского казачьего войска, а теперь полковой командир вашего жилейского полка...
—     Разжалуем скоро,— пробормотал Брагин, стоявший рядом с Барташом,— рано в полковники выпрыгнул.
—     ...А у этого полковника хата-завалюха с двумя оконцами. Вот и вся казачья слава. Выходит, товарищи казаки, дело-то не только в одной славе, что, мол, вот я казак — и все тут, и буду горло зубом рвать не-казаку, только потому, что он бешмет не носит. Дело, оказывается, в людях. Среди иногородних тоже имеются жилы и прохвосты, и среди казаков их хватает, а беднота — что там, что здесь — одна и та же, и наряди ее как хочешь, в бешмет или пиджачишко, все одно, черное тело издали просвечивать будет.
Хомутов снял платок, развязал его, свернул и, спрятав в карман, продолжал громко, отчетливо выговаривая каждое слово. Пользуясь вниманием толпы, он хотел сказать больше, понятней, доходчивей.
—     Разберем теперь, товарищи станичники, кто имеет, а кто не имеет прав на землю. Генерал Гурдай, всем вам хорошо известный, как ваш коренной земляк, заграбастал пятнадцать тысяч десятин самой лучшей равнины. А за что ему такое преимущество? Ведь земля-то тоже казачья. Эти десятины вы разве кровью своей не поливали? А может, на той земле только Гурдаи кости сложили? Я не знаю, вам видней! Если сами не помните — спросите дедушку Харистова, он вам поведает, хоть одного Гурдая пуля с коня швырнула? Оттяпал кус на весь калаус, а вы еще хлеб-соль преподносите, поясницу гнете. А посчитайте, сколько наших солдат за Кавказ головы склонило, а? Поглядите на картинки, что художники малюют. Кого по горам да по теснинам черт носил? Солдата в белых портках
да красных погонах. Кого больше всех колошматили, усы пуховитые с корнями вырывали? Все того же человека в белых штанах. Костей солдатских тоже немало в щелях да по степям раскидано, а слава ему лютая, вроде он у бога, сам того не ведая, теленка съел, а тот на него сердитый. А все потому, что войско долину еще не забрало, еще дым 'С пороха ветер не выдул, как какой-нибудь генерал, к примеру вроде того же Гурдая, кофию напьется, усы огладит и едет на белом коне столбы заколачивать: отсюда и досюда моя земля, и никто ее не трогай.
Оказывается, земельный вопрос и вправду страшный, только с другого боку, чем вы думали. Сейчас только казаку дают пай, а по справедливости надо делить землю не только промежду взрослых, а наделять ею и жен, и девчат, и старушек. А то по старому обычаю, у кого пять дочерей, так он вроде бешеной собакой укушенный. Харчить надо, а нечем, табун девок, а земли хоть бы ложку насыпали. Вот как...
Хомутов отер пот кистью.
—     ...Власть же будет наша, общая, чтобы в обиду никого не давали. Тут Лука Батурин своим сбором выхвалялся, с Советом его равнял; брехня это святая. Кто не знает, что за ведро водки, за магарыч весь его сбор купить можно. Наша власть Советская выбранная от всех, самими к тому же, ниоткуда не присланная. Самолично подберете людей, за них руки поднимете. Что же, вы сами к себе уже доверие потеряли? Да не только стариков выбирать будете, а и молодых, у кого ум теленок не отжевал...
Хомутов не закончил. На трибуну взобрался рыжий казак в обтрепанном ватном бешмете.
—     Очкас,— крикнул угрожающе Шкурка,— не трожь!
Все стихло. Очкасов, известный станице пьяница, взмахнул кулаком, тяжелым, как свинчатка, и наотмашь ударил Хомутова. Хомутов схватился за лицо руками, сквозь пальцы потекла кровь, сбежавшая по груди узкой прерывистой струйкой. Народ ахнул, где-то взвизгнула женщина.
—     Жилейцы, полчане, за мной! — крикнул Шульгин.
Казаки ринулись к трибуне вслед за Шульгиным, и
в тот же миг с крыши правления от кирпичной трубы сухо застрекотал пулемет. На трибуну поднимался Брагин. Он был спокоен и деловит. Фронтовики отшатнулись, застыли.
Брагин, сознавая свою силу, с минуту постоял, точно представляя право полюбоваться им, потом притянул к себе одного из прибывших большевиков.
—     Сволочь, шантрапа,— прошипел он, рванул за молескиновую куртку и, подставив ногу, опрокинул вниз. Человек плашмя упал на землю, рядом с Барташом.
Появился хорунжий Самойленко. Мелькнуло белое марлевое пятно его перевязки.
—     Вязать большевиков! Под стражу! — распорядился он, оправляя бинт и морщась.
На Хомутова навалились. Он почувствовал жесткие руки и тяжелые сапоги, топтавшие его тело. Напрягся, крутнулся под этим тяжелым душным клубком, уперся лбом в чей-то мягкий живот, рывком саданул головой. В тот же миг чем-то тупым, очевидно прикладом, огрело по затылку. Хомутов откинулся, обмяк, и перед ним каруселью закрутились купола церкви...
—     Ефим... Барташ!..
Барташа близко не было...

ГЛАВА VI

Вечером пришел Харистов. Сняв шубу и скромно положив ее на пол возле входа, дедушка опустился на табуретку. Елизавета Гавриловна моментально взболтала в макитерке муку с яйцом, чтобы угостить гостя пресными блинчиками. Семен, участвовавший вместе с Лукой в разоружении фронтовиков на Камалинском тракте, виновато ожидал объяснения цели прихода.
—     Нехорошее казаки задумали,— внимательно поглядывая на Семена, сказал Харистов.— Плохо, когда русский человек русского бить начинает.
Семен тяжело вздохнул, помялся.
—     Да, видать, промашку сделали. И чего было нам за офицеров ввязываться. Все едино на казака чертом глядит, вроде ты ему закром зерна должен, а отдавать не хочешь.
—     Надо молодым поперек дороги столбы не класть, Семен Лаврентьевич,—Посоветовал Харистов, они
по свету больше нашего поездили, с Добрыми людьми встречались, за три года ума много набраться можно, слушать молодого не вредно...
Семен, не противореча, слушал, качал головой в такт словам деда: все это было ясно, все было оговорено и с Мефодием и с Махмудом в долгие ночи. Только слаб был характером Семен, он боялся резких утверждений, ссор и ценил мир и спокойствие превыше всего. Не желая браниться с соседом — отправился задерживать фронтовиков, не желая навлекать гнев атамана и того же хорунжего Самойленко, он только что перед приходом деда собирался идти на пост в повстанческую заставу.
Мир привычных понятий внезапно рушился. Силы быстро размежевывались. И Семен Карагодин не нашел еще своего места, не определил себя во внезапно вспыхнувшей борьбе.
Понятно, что иногородние поднялись на защиту революции. Но почему на стороне бондарей и сапожников очутились казаки — Семену не совсем было понятно. Вряд ли мог разрешить эти сомнения старый дед Харистов, обнаруживший в столкновении одну истину, что «нельзя русскому бить русских».
—     Что же делать, папаша?— спросил Семен, пытливо вглядываясь в невозмутимое лицо гостя.— Куда мне прислониться?
Харистов ответил не сразу. Попробовал пальцем принесенные Елизаветой Гавриловной блинчики, свернул один в трубочку, окунул в сметану и, высвободив рот из-под усов, отправил блинчик целиком.
—     Бабка моя советует к большакам прибиваться,— прожевав, ответил Харистов,— а ты сам знаешь Аку-лину мою — пустое не скажет.
—     Гм,— промычал Семен, пожал плечами и потянулся к тарелке,— видать, надо к какому-то одному берегу приваливать, а то гонит тебя посередке Кубани-реки на лодчонке-душегубке и не знаешь, какому камню креститься, об какой именно твою посудину расколотит...
—     Где большак твой?
—     Мишка?
—     Мишка.
—     В школу поехал. Далеко же, сами знаете. Подался верхи, а вот что-сь кобыла не возверталась. Может,
опять занятий нету.— Семен поглядел в окно.— Да вони большак наш. С кем же это он? А, Шаховцовы Петро да Ивга... На батуринской линейке... Гавриловна,— покричал Семен полуобернувшись,— открывай Мишке калитку, а то он в лужу думает прыгать... Да скорее... а то и впрямь перемажется.
Карагодин скрутил блинчик, оглядел его со всех сторон, повозил в сметане, поднес ко рту.
—     Будь здоров, дедушка,— пошутил он. Обсосал пальцы.— Добрые блинцы моя Гавриловна печет, тают на языке вроде вафли. Вы кушали вафли? Нет. Да и я не знал раньше, до революции, а вот был как-то в Армавире, испробовал, вместе с мороженым. Ну, мороженое так-сяк, а вафли — красота.
Миша привез новости. Школа не занимается; вместе с отцом, которого ищет атаман, пропал и Сенька, а самое главное, старики хотят убивать Хомутова, городских комиссаров и иногородних, арестованных на митинге.
—     Старики убивать хотят?— переспросил отец, не веря своим ушам.
—     Старики, а кто же, батя?— подтвердил Миша, недоумевающе округлив глаза.— Так дед Лука говорил, так Ляпин объяснял в правленском околотке, где Мотьку Литвиненко перевязывали, да и сам атаман так пояснил народу.
Семен взъерошил бороду, приблизил ее рукой к глазам.
—     У меня тоже вполовину седая. Я тоже старик,— тихо произнес Семен. И вдруг, схватив одежду, кинулся вон.
—     Батя, ты не старик,— выбежав, вслед кричал Миша,— ты ж на сбор не ходишь.
Елизавета Гавриловна догнала мужа. Сунула ему забытую впопыхах шапку.
—     Простынешь,— пожурила она.— Хомутова не убивайте! Дедушка Харистов, всех отстоять надо. Люди же. Что же оно такое начинается, а?— шептала она, медленно возвращаясь к дому, и в ее добрых глазах выражались и испуг и сожаление.
Навстречу бежали ребята по влажному, пружинящему под ногами ковру шпорыша.
—     Миша, куда вы?
—     Мама, мы сейчас вернемся,— донеслось до Ели-
заветы Гавриловны,— мы к обрыву, на войну поглядим.
—     Повечеряли бы.
—     После. Мы скоро.
Дети скрылись из глаз.
—     Девчонку с собой потащили. Миша! Петя!— позвала она, но их давно уже не было видно.
К обрыву собирались люди.
Внизу в последних лучах косого солнца догорал Бо-гатун и хмуро шумела Кубань. По бугру, за загатами и деревьями, расположились вооруженные старики из богатых семей и молодые казачата, привлеченные интересным разворотом событий. На переправах дозоры сменялись не по главной дороге, а по тропке, мимо Красных скал и заливного поля люцерны.
Миша и Петя очутились рядом с Ляпиным, пристраивающим винтовку в рогульку корявой груши-дички.
Миша нечаянно подтолкнул Ляпина, тот, выругавшись, размахнулся кулаком. Узнав Мишу, сменил гнев на милость.
— А, это ты, шкубент-урядник! Ну, ложись рядком, поговорим ладком. Видишь богатунскую площадь?
Село лежало как на ладони. На площади ясно очерченной лавками и заборами, стояла церковь.
—     Вижу,— сказал Миша,— а что там? Тачанки?
—     Тачанки!— снисходительно усмехнулся вахмистр.— То хохлачьи орудия, батарея. Пригрели гунибовцы змеев за пазухой. Видишь, дулами до нас повернулись.
— Теперь вижу.— Миша подтянул поближе Петю и Ивгу.— Видите, орудия хохлачьи. Дядя Тимоха, а я думал сначала, что то не дула, а дышла, да еще сомневался коли тачанка, так у ней же четыре колеса, а тут всего два.
—     Сверху и впрямь на брички скидаются,— согласился Ляпин, прилаживаясь,— «зеленым арбам, немножко стрелям», так азиаты балакают.— Вырвав с корнем мешавшую ему бурьянину, швырнул ее вниз. — На пупок пришлась, проклятая, жесткая.
—     Тимоха,— крикнул кто-то с карагача,— кто-сь по площади двигается, ну-ка подшиби.
— Подшибу, не сумлевайся. Абы за щиток не сховался.
—     Ты чего ж с дужки делишь? Надо на вскидок, с руки. А еще гвардеец!
От звука выстрела Ивга закрыла уши, уткнувшись лицом в горькую траву. Отползла в сторону, побежала. Девочку догнали уже в переулке. Она обвила шею брата руками.
—     Чего ты, Ивга?— спрашивал Петя, чувствуя, как у самого глаза наливаются влагой.
—     Страшно мне, страшно,— рыдала девочка,— там Вася. Может, его тоже убили?
Миша притронулся к острому плечику Ивги. Она не отдернулась, как зачастую делала, а наоборот, подалась ближе, словно ища поддержки.
—     Ляпин шутковал, Ивга,— утешал Миша,— он такой баламутный всю жизнь, сколько я его знаю... Никого он и убивать не собирается.
—     Собирается, собирается,— девочка топнула ногой,— он злющий, злющий...
Она вырвалась и, петляя шаг, направилась вдоль улицы. Вот и домик Харистовых. В палисаднике завяло все, кроме зелени плоских петушков. Ивга забарабанила по забору. Выглянула Самойловна. Узнав девочку, накинула кацавейку, отворила. Ивга почти повалилась на нее, Самойловна поддержала ее и повела к дому.
—     Бабушка, бабушка, что же это?..
—     Знаю, все знаю, плачь, плачь, внучка. Легче будет,— вздохнула.— Дети сердцем уже все понимают.
Она гладила и целовала ее голову. Странной казалась эта суровая с виду женщина, с острым хищным носом, ласкающая всхлипывающего ребенка.
Поманила мальчишек, входивших с опаской.
—     Ну, ну, поживей, шибенники. Я вас тут палкой, палкой...
Невдалеке щелкали редкие выстрелы. Собаки лаяли вначале яростно, потом реже, затем привыкли и только поднимали головы, прислушивались.

Глава VII

Парламентеры, явившиеся поутру из Богатуна, предложили жилейцам сложить оружие и освободить арестованных. В противном случае станица будет расстреляна огнем артиллерии. Ультиматум подписали временно исполняющий обязанности председателя Военнореволюционного комитета Ефим Барташ, командир красногвардейского отряда Егор Мостовой и начальник артиллерии Василий Шаховцов. Парламентеры невозмутимо ожидали решения станичного сбора здесь же в сборной, куда не были допущены казаки-фронтовики.
—     Сильна у вас артиллерия?— спросил Самойленко.
—     Видели сами, батарея,— ответил солдат-парламентер.
—     Снарядов?
—     По тысяче на дуло,— хмуро отшутился солдат.
Самойленко поднял' брови, постучал о стол тупым концом карандаша.
—     Гм... Достаточно, чтобы разрушить Карфаген.
Велигура наклонился к нему:
—     Что?
—     Я— ничего,— Самойленко скривился так, как это делал генерал Гурдай при вопросах атамана.— Решайте.
—     У Егорки большой отряд?— спросил Велигура таким тоном, будто заданный вопрос был ему совершенно безразличен. Солдат переглянулся с приятелем.
—     Семь верст до небес, да все лесом.
—     Что?— вспыхнул Велигура.
—     Понятно,— остановил его Самойленко,— не раздражайте их, у них по тысяче на орудие, а у вас? Теперь совершенно ясно, почему была сдана батарея армавирскому комитету...
На сборе присутствовал Очкасов, тот самый казак, который первый опустил кулак на Хомутова. Очкасов красовался в новом сатиновом бешмете, полученном, очевидно, с чужого плеча. Возле него сидели старики из центра, обычно сами не поднимающие голоса.
Очкасов был пьян, перекидывался с ними громкими словами, старики цыкали на него, и он раскатисто смеялся, показывая желтые гниловатые зубы.
—     Воров у вас много?— вдруг спросил он.
Парламентеры удивленно переглянулись. Один из
них завозился со шнуром обмотки, занимаясь этим незначительным делом серьезно и долго. Очкасов, покачиваясь приблизился, потянул за гимнастерку.
—     Што же ты с казаком беседу вести не хочешь?
—     Пустой цвет в твоей беседе, казак.
—     Пустоцвет,— протянул Очкасов, мигая красными
веками,»—три дня уже коней тягают, а ты пустоцвет... У Велигуры две кобылы пропали? Пропали. У Литвиненко жеребца увели с подкопом, у Ляпина — стригуна, а? Откуда воровство, я спрашиваю?
Солдат снял с плеча горячую руку Очкасова.
—     Садись, хреновину какую-то чешешь. Среди жилейцев воров шукай, нам твоих коней девать некуда. Мы тележного скрипу боимся.
Очкасов отошел и направился к своему месту, переступая через лавки заплетающимися ногами. Умостившись возле стариков, широко улыбнулся.
—     Видели, как я их поддел. Меня на сахаре не поймаешь, я Очкасов, казак Очкасов... Бить надо воров, как в двенадцатом году...Рафоломеевскую ночь, как говорит господин есаул Брагин, рафоломеевскую...
Старики подтолкнули Очкасова, он смолк.
Выступил Лука.
—     Мое предложение, господа старики, выполнить бумажку,— он ткнул пальцем куда-то вперед,— но с условием,— Лука помедлил, обвел тяжелым взглядом собрание:— выдать нам на суд станичный Егорку Мостового вместе с Шаховцовым. Мы с ними поступим, как по старине положено. Потом перекидывайте канат через Кубань-реку, и добро пожаловать хохлам на пароме... Встретим хлебом-солью и обо всем договоримся полюбовно. Палить же с орудиев нема смыслу, бо как начнете потом делить казацкие хаты да амбары, достанутся вам, товарищи богатунцы, одна зола да пепел.
Старики, подогретые выступлением Батурина, загалдели. В табачном дыму сборной мелькали руки, палки и несло запахами кислой овчины, Лука и испарины. Самойленко обратился к атаману, растерявшемуся от неожиданности.
—     Надо выгадать два-три дня. Если нас поддержат окрестные станицы и не подойдет тридцать девятая дивизия, мы разгромим Богатун, если же...— он развел руками,— тогда приготовьтесь отдавать булаву богатунцам.
Солдат в обмотках повернулся к сбору.
—     Срок ультиматума —двадцать четыре часа. Если вы не решите вопрос к двенадцати часам завтрашнего дня — батарея.
—     Заарестовать его! — закричал Очкасов, бросаясь к солдату,— в кнуты его!
Солдат отступил на полшага и веско сказал:
—     Рекомендуем вам, граждане старики, решать вопрос поскорее, пока за это фронтовые казаки не взялись. А то враз все пойдет шиворот-навыворот...
Слова его потонули в общем гаме. Солдат прикрыл уши, опустился на лавку и покачал головой.
От правления поскакали верховые поднимать окрестные станицы на восстание. Парламентеры были задержаны и отправлены в «холодную».
Семена Карагодина оставили в правленском наряде, выдали ему винтовку и пачку трехлинейных патронов, Положение было настолько напряженное и непонятное, что Семен безвольно подчинился приказанию и, когда от него отошел дежурный, долго и удивленно разглядывал патроны, вложенные в поржавевшие обоймы.
—     Хомутова убивать?
Проходивший казак хмыкнул, коротко бросил:
—     Хомутова удавить сподручней. Патроны переводить...
В комнате дневальных было душно и накурено. Винтовки стояли прислоненные к решетчатому окну, на нарах ели борщ из котелков, резали сало и вяленую рыбу. Тускло горела жестяная лампа, придавая тюремный вид этому казарменному помещению. Миша принес ужин и долго не мог понять, что бормотал ему отец, кого-то боясь и озираясь.
—     Папаня, вы громче,— попросил мальчик, чувствуя, как у него горит лицо не то от духоты, не то от внутреннего жара.
—     Кажись, сундуки повезут ховать,— шепнул отец,
—     Куда они их?! Понял?
—     Понял, батя,— сообразил Миша, увязывая в платок опорожненную посуду.
Отец потрогал его лоб.
—     Ты чи захворал?—спросил он тревожно.
Мальчик ощутил приятную прохладу отцовских ладоней, и временное облегчение от этого прикосновения подбодрило его.
—     Ничего, батя, завтра пройдет. То, видать, дождем меня прихватило, простыл.
Семен проводил сына за двери. Расстался на темном крыльце.
—     Плюнь на сундуки, сынок. Поняй швидче до дому да скажи матери, она тебе горчишники поставит...
Кукла приветствовала мальчика коротким ржанием. Миша, пожурив лошадь, поднял и отряхнул затоптанную ею полстенку.
В велигуровском дворе мелькнули фонари.
«Вывозят»,— догадался Миша и, заехав в переулок, подождал, пока от атамана не выехали подводы, сопровождаемые верховыми.
Подводы были нагружены сундуками жилейских полков. Всадники проплыли мимо, в темноте они показались огромными и страшными.
Миша увязался за обозом, стараясь не отставать, но и не нагонять. На саломахинском мосту повозки остановились. На бугор поскакали верховые, замаячив вверху резкими силуэтами. Потом вернулись. Повозки двинулись в гору, пересекли площадь и, выйдя из станицы, затарахтели по верхней дорожке. Переждав, пока обоз скроется из глаз, Миша припустил лошадь обходными дорогами, ведущими к Бирючьей балке. Воздух свистел в ушах. Голова теперь не так болела. Лошадь, чувствуя настроение всадника, летела машистой рысью.
...Ночь, проведенная в поле, и начало какой-то болезни не дали возможности забыться хотя бы коротким сном.
—     Сынок, что с тобой,— мать всплеснула руками,— на тебе лица нету.
Миша скорбно улыбнулся, потрогал шершавую руку матери и, пошатываясь, вышел на крыльцо. Возле яслей стояла значительно перепавшая Черва. Она жадно ела сено, позванивая цепковым поводом, продетым в глухое кольцо. В мыслях мальчика проходила таинственная ночь — огоньки фонарей, сверканье лопат, сундуки и оружие, опускаемые в глубокие ямы. В ушах звучали слова, забросившие в его сердце смутную тревогу: «Мостовой изменил казачеству. Мостового надо убить...»
Кто был прав? Мостовой, ушедший вплавь из станицы и приславший ультиматум из чужого, мужичьего села, или старики, во главе с Федькиным отцом, воспротивившиеся Мостовому, решившие охранять казачью славу? Миша взялся руками за распорку навесика, прислонился лбом к холодной, чуть сыроватой доске. От церкви понеслись звуки колокола, отбивающего полдень.
Когда Харистов отбил двенадцать протяжных ударов, снизу непривычно загудел гром, будто на реку опустилась шальная грозовая туча. Богатун начал орудийный обстрел станицы Жилейской. В воздухе поплыли коричневые дымки шрапнельных разрывов.
Миша побледнел и кинулся в комнату. Матери нигде не было, она, вероятно, ушла к соседям. Он был один в доме, и дом показался большим, чужим и жутким.
Снаряд разорвался на площади, взметнув сырой и дымный столб. Стекла тоненько задребезжали, и казалось, вот-вот начнут осыпаться и валиться стены.
Миша упал на колени перед иконой и неистово стал отбивать поклоны. Мальчик бормотал обрывки молитв, все, что приходило ему в голову, иконы шатались, святые были хмуры, черны и безжалостны... Закричала мать, голосисто, по-бабьи, стекла вновь задребезжали, до ушей донесся глухой раскат. Миша выпрыгнул во двор и... замер. По площади к дому бежали отец и дедушка Харистов, и близко от них поднялась земля, точно кто-то сильный выдул ее снизу. Гул потряс дом.
—     Батя, дедушка! — заорал Миша.

ГЛАВА VIII

Миша открыл глаза и поразился удивительной тишине. На столе желтел стакан со взваром, в нем плавала одинокая груша с длинненьким закорюченным хвостиком. Мать сидела в ногах, а отец возился с лампой, очищая нагар с фитиля тупым концом ножа, который он обычно употреблял для нарезки вшивальников.
—     Маманя, батя,— прошептал Миша,— кого побили?
—     Никого, сынок, никого,— шептала мать, прикладывая ко лбу что-то холодное. Мальчик догадался — это соленые огурцы, употребляемые матерью и после угара и против головных болей.
Отец зажег лампу. Посветлели мерзлые окна, угол с иконами, засияла бутылка свяченой воды. Вербина, торчащая оттуда, бросала на меловые стены ветвистую тень. Борода отца тоже засияла, будто это был не он, а один из святых, обильно усеявших угол и заправленных в металлические жесткие киоты.
—     Батя, это ты? — приподнимаясь спросил Миша.
Платок с огурцами свалился на одеяло. Отец присел
возле сына. Теперь он не был похож на святого, это
был простой человек, так хорошо известный Мише, человек, с которым он пахал, сеял, полол, ломал кукурузу, вперегонки молотил коричневые шляпки подсолнухов.
Миша потянулся к нему бледной, прорезанной синими прожилками рукой.
—     Это ты, батя, я знаю.
Миша оскалился. Исхудавшее лицо его было обтянуто сухой и прозрачной кожей. Мать отвернулась, начала подворачивать ему под ногу одеяло, делая это как-то неумело и медленно.
—     Куда же я денусь, Миша? — сказал отец, тихо оглаживая резко очерченное под одеялом тело.— С ног сбились, тебя лечили, фельдшера привозили и с Бесстрашной станицы и с Песчаного хутора. Ничего не помогало. Уж бабка Шестерманка какое-то средство придумала, для себя, говорит, берегла. Видишь, ожил.
—     Сенька где?
—     Сенька? — улыбнулся отец.— Он тут возле тебя, не выводится, зря что атаманским сыном заделался.
— Как атаманским? — снова улыбнулся Миша, радуясь хорошему настроению отца, настроению так любимому им, когда отец и побалагурить умел и посмеяться.— Ты, батя, все такой же.
—     Какой это, сынок?
— Шутковатый,— еле выговорил Миша слово, внезапно пришедшее ему в сознание,— шутковатый,— повторил он, оправляя компресс.
—     Хорош шутковатый,— засмеялся отец.— Сенька точно — атаманский сын.
— А Федька?
—     Велигура?
—     Да.
—     Ого,— протянул Карагодин,— того давно разжаловали. Отца чуть-чуть не забулавили...
—     Семен,— Елизавета Гавриловна Дернула мужа за рукав,— что ты к нему привязался, тяжко еще ему.. В бреду было сгорел, все атаманами да сундуками бредил, а ты опять о том же.
—     Ничего, мама,— попросил Миша,— пусть папаня рассказывает.— Обратился к отцу:—Значит, Сень-кин отец атаман?
—     Не атаман, а председатель Совета.
—     А Хомутов?
—     Тот на Екатеринодар подался с отрядом, Бардина да Филимонова сковыривать с трону. Говорят, там и твой крестный орудует, Гурдай-генерал. Ну, раз Хомут туда подался — в обязательном порядке генералам кишки укоротят... Заместо Хомутова в Богатуне солдат остался, такой сурьезный из себя, все в обмотках ходил. Да ты его не знаешь...
В обмотках, говоришь,— силился вспомнить Мишка, но в голове все сливалось, двоилось и никак не могло прийти в стройный вид и найти свои формы,— в обмотках, не знаю такого...
Помолчали.
Мать тихонько вышла доить корову, захватив стоявшее возле порога ведерко белой жести с цедилочным носком. Миша опустил и снова приоткрыл веки. Свет забивал, глаза резало, хотелось глядеть вполовину, прищурившись, но тогда сильнее ломило виски и надбровье.
—     Орудия больше не палили?
—     Вспомнил! На Тихорецкую покатили. Все пушки. Тридцать девятая дивизия вся сгрузилась. Не стали разоружать ее пластуны, в братанье пошли с фронтовыми солдатами.
—     Побьют Гурдая?
—     Видать, побьют. Вчера приезжал раненый один, под Сосыкой ранили. Пересказывал, что Пятая казачья дивизия, что с Финляндии пришла, целиком за большевиков держится. Злые пришли, говорит, злее еще нашей Жилейской бригады... Черноморский полк наказный атаман распустил.
—     По домам?
—     Ну да. Оружие-то пластунам передали черноморцы, на Тихорецкой. Отнять нужно было, а они наградили. Ну, ты спи, отдыхай, а я пойду коням сена наложу. Думаю, сегодня с половой не путаться. По случаю твоего выздоровления подкину им того, мелкого, пыреистого, с крайнего от грушины прикладка. Помнишь, что мы возле южного леса накосили?
Миша тихонько кивнул.
—     Батя, лампу чуток прикрути, а то глаза свербят.
К ужину пришли Мостовые. Сенька принес свежую бергамотовую грушу, чуть притрушенную опилками...
—     Накось, Мишка,— сказал он, подавая грушу,— садовая.
Садовыми они называли бергамотовые деревья, попа-
давшиеся в лесу среди дичков. Говорили, что эти деревья оставались от запущенных и одичавших садов. Садовые деревья в лесу попадались чрезвычайно редко, и, найдя их место, сохраняли в секрете до «роспуска» леса.
—     Где достал? — откусывая сочный кусок, спросил Миша.
—     Дедушка Харистов переслал. Он по садовым специальность имеет, сам знаешь.
—     Знаю, — медленно жуя, согласился Миша.
—     Может, ему вредно?— громким голосом предупредил Егор, уплетая лапшу. — Сенька, ты гляди у меня.
—     Вредно, — хмыкнул Сенька и шмыгнул носом,— кто Мишку в себя произвел? Бабушка Самойловна. А чья бабушка Самойловна? Дедушки Харистова. Что же они, не знают? Такое, батя, скажешь, што на ухи не лезег.
—     Корми, корми, — разрешил Егор, — вы дружки, вам виднее. С горы завсегда виднее. Это только мы из-под горы нацелягься можем... Ты, Семен, еще раз прости меня за шум. Черт возьми, как получилось. Как началась эта чертоскубия, вроде кто мне варом на сердце плеснул. Через Кубань плыл в Богатун, чудок поостыл, а то были думки закидать Жилейскую снарядами. Пришел срок ультиматуму, надо по станице пугать, а куда? Не будешь же снаряд кидать иа дома. Ладно, если в велигуровский попадешь, а то, примерно, в твой иль в какого ни на есть сапожника Филиппа с Саломахи. Да и в атаманский жахнешь —тоже резон небольшой: бабы, детишки-несмышленыши. Вот и приказал я Шаховцову по джигитскому плацу бить, по Сергиевской. Все едино, думаю, место просторное, никого не зацеплю, а шуму много. Не соглашался было Василий Ильич по пустому месту снаряд переводить. Я, говорит, профессию свою терять не намерен. Артиллерист же он знаменитый, небось слыхал от жилейцев. И вот получился конфуз с твоим сынишкой. Кто думал: вроде урядник, первый чин казачий, паренек лихой, а испужался.
—     Впервой же, — поджав губы и вздохнув, заметила Елизавета Гавриловна, — да еще он за отца больше... Шутка сказать, то снаряд где-сь в воздухе, а то в землю. Ужас...
Мостовой улыбнулся, отер рушником рот.
—     И всего одно орудие у нас шестидюймовое с фугасным снарядом. А вот на грех попало. Запретил я его
заряжать, да, видать, прислуга все спутала, горячка. Павло не заходил? — переменил он разговор.
—     Был днями, — ответил Семен, запивая ужин парным молоком, — какой-ся черный, сухой стал. Что вы его там в правлении чи в духовке держите?
—     Дело не в духовке, — серьезно сказал Мостовой. — Зря мы Луку оправдали, выпустили. Пилит он его, как пророка Илью, деревянной пилой. Наших вон сколько побили, а мы всех главарей отпустили. А это все Барташ. Какую-сь гуманность придумал. Одного, мол, возьмешь — вся родня за него... Офицеров разрешил забирать, да разве их упоймаешь. Швидкие кони у офицеров, похоронок много. Хутора, шута два проверишь, скирды не обшаришь. Брагина вот опять оставили, оправдали, опять выкрутился. На фронте казаков тут Барташа уговорил...
Елизавета Гавриловна укоризненно покачала головой.
—     Нечего наваливаться на Барташа. Справедливый он, без всякого сомнения. Никого не побили, заправил на поруки пустили, души к себе повернули. Послушай станицу, как говорят.
Мостовой собрался уходить. Сенька, прощаясь с Мишей, рассказывал об успехах Баварца. Мостовой разговаривал с Карагодиным уже у порога. Слишком много было новых переживаний, новых событий, чтобы так скоро расстаться, не обсудив всего.
—     Сейчас смотрины устраиваем, приходи, — пригласил Егор, улыбаясь щелками глаз.
—     Чего ты еще придумал? — Карагодин покачал головой.— Все с фокусами.
—     Фокус, верно, — рассмеялся Мостовой, — сватаем Советскую власть, Семен.
—     Ты уже, видать, ополоумел в своем управлении. Надо бы тебе огурца до лба подвязать. Как это власть сватать?
Елизавета Гавриловна отодвинула полоскательную чашку, насторожилась.
—     Голь на выдумки хитрая, — объяснял Мостовой,— так и мы. Пойди объясни всем и каждому, что такая за Советская власть. Одни слух пускают, что у советчиков рога растут, как у быков, другие — что рот набок и печать на лбу антихристова. В общем, чего только не плетут про нас, грешных. Иной раз наслухаешься этого разговору, да цап, цап себя за лоб, а может, и вправду рог вылез. Кто слушает — в одно ухо впускает, в другое выпускает, а у кого ухо с заклепкой. Мало того, агитацию начали пускать: в Советах, мол, одни городовики беспортошные. Что же делать? Вот и порешили мы возить из окрестных станиц да хуторов самых наиважнейших стариков на Советскую власть глядеть. А то и сами приезжают, невестушку себе выглядывают. Я их спервоначалу к себе в кабинет, где раньше Велигура сидел. Надену черкеску, гозыри, шашку, кинжал, со всеми за ручку, каждому чай с сахаром да с ванильной сушкой. Сидят, пьют, обжигаются. Потом устраиваем заседание Совета. Ты же сам знаешь, у нас в Совете народ такой, что не подкачает: дед Харистов, Меркул, Павлушка Батурин, Буревой, Филипп-сапожник, матрос, бабушка Шестерманка, Шульга Степка, ну и другие, чего тебе их по пальцам считать...
—     Любка Батурина,— добавил Семен.
—     Любка не в счет. С ней все время морока. То она сама не хочет, стесняется, то Лука не пускает. Мы и без Любки смотрины устраиваем. Сажаем вперед дедов, вроде дедушки Харистова или Меркула, и начинаем дела решать, гурдаевские земли делить... Слушают ходоки внимательно, а раз даже бороду у Харистова подергали, не подвязал ли случаем. Потом поручкаются со мной и едут по домам, рассказывают: брехня, мол, что Советская власть рогатая да тавреная, все свои люди в Совете, и казаков не забижают, и старики в почете... А насчет бабки Шестерманки сначала сумлевались, ведь еврейка она, а когда узнают про нее, какая она на всю станицу мамаша, удивляются. Бабы стали приезжать, им совсем в диковинку, что их брата вместе с мужиками сажают станичные дела решать... Вот так и выкручиваемся. Семен Лаврентьевич... Не все же с орудиев палить, ребятишек пужать... Ну, Сенька, айда домой, а то Баварец ясли небось погрыз, дочитал газеты.
Вышли во двор. Карагодин проводил гостей до калитки.
Ночь была холодная и темная. Земля покрылась тонким слоем скрипучего снега. Глухо ударил колокол. Отбивали часы. Звуки неслись в вымершем воздухе, резкие и короткие.
—     Зябко, — Сенька поежился.
—     Зябко, — поддразнил отец, — а тулупик да сапоги так за Лукой и закисли!
—     Да ну его, батя, — сказал Сенька, постукивая ногой об ногу.
—     А как, Егор, с хлебушком?
—     Начнем отправлять днями, — ответил Мостовой. Пригляделся к Карагодину. — А что? — внезапно спросил он, почувствовав в лице собеседника какую-то неискренность.
—     Ничего. Ну, я домой!
—     Подожди, Лаврентьевич, ты что-то такое таишь. Слыхал что?
—     Слыхал.
—     Что именно? Плохое?
—     Не дюже хорошее, Егор. Казаки шептуна пущают по дворам, кучкуются: если, мол, хлеб из греческих ссыпок начнут отправлять на Баку да на Царицын-город — не чинить препятствий, ну, а если... — Семен замялся.
—     А если из амбаров? — живо спросил Егор.
—     Хотят не давать. Даже фронтовиков старики настропалили. Оружию откапывают.
—     Все?
—     Тю, чудак, аль сам не тут рожденный! — возмутился Семен. — Все! У кого мышва по закромам тарахтит, тому все равно, а вот у кого по тысяче четвертей с десятого года засыпаны...
—     Ну, так мы не спужались. Не спужаемся ж, Семен, а?
Карагодин засмеялся.
—     Такого спужаешь! Ну, прощевай, Егор. Прощевай, Сенька.